Лабиринт Мёнина 25 страница

С этого момента я начал поносить Тихий Город. Я бродил по улицам и ругал его вслух, умолкая, лишь когда сон сваливал меня с ног. «Мерзкий, дрянной, задрипанный городишко! – с энтузиазмом восклицал я. – Вонючее болото! Самое поганое место во Вселенной! Уродство! Архитектурное недоразумение! Свинарник!»

С какой стати я поднял такой гвалт? Да просто вспомнил, как Альфа говорила мне, будто Тихий Город помешан на любви. Я верил в нее: Альфа умница, она не может ошибаться! А если этот город действительно жаждет любви, значит, тип вроде меня для него – кость в горле. Рано или поздно он непременно захочет от меня избавиться. И поскольку я сам хочу в точности того же – дело в шляпе!

Конечно, я здорово рисковал: вполне могло статься, что Тихий Город предпочтет убить меня, а не отпустить. В таком случае некому будет тосковать о мозаичных мостовых Ехо, и затея сэра Джуффина Халли и его загадочных «старших товарищей» пойдет прахом, все это так… Но я уже давно решил, что никому ничего не должен. Вообще никому, в том числе и Джуффину. Он придумал меня? Вот и славно. Но раз уж он придумал меня таким, каков я есть, пусть сам все и расхлебывает.

О да, я был по-настоящему безумен в те дни, но порой мне кажется, что никогда еще я не мыслил так ясно – ни до, ни после.

И однажды (я как раз рылся в помойном ведре у входа в ресторан под гордой вывеской «Золотой Гусь», откуда меня только что вежливо попросили убраться, и громогласно заявлял, что только в таком дурацком городке может существовать поганая забегаловка со столь идиотским названием) я услышал голос. Он звучал не откуда-то сверху, откуда обычно льется глас божий в мультфильмах, снятых по мотивам библейских сюжетов, а из-под земли.

– Почему ты так ненавидишь меня?

Голос звучал скорее обиженно, чем угрожающе, и мое сердце сжалось в сладкий комок, предчувствуя скорую развязку.

– Потому что ты самый дрянной, мерзкий, паршивый, дурацкий, уродливый городишко во Вселенной! – бодро отрапортовал я.

– Разве я не заботился о тебе? – печально спросил голос. – Разве я не устроил твою жизнь наилучшим образом? Разве я не предоставил тебе самое уютное из жилищ? Разве я отказывал тебе в пище? Разве я не наполнил твой дом самыми лучшими книгами? Разве не окружил друзьями и даже почитателями?

– Ты поселил меня в поганом свинарнике, раскормил, как свинью, и жизнь моя здесь была сплошным непрерывным свинством. Ты – не город, а вонючее болото, в котором копошатся сытые свиньи, – парировал я. И для убедительности добавил: – Меня тошнит от твоего слабоумного бормотания даже больше, чем от твоей паршивой жрачки!

Таким образом мы препирались еще четверть часа. Тихий Город гнул свою линию, я – свою. В отличие от таинственного голоса, я не брезговал нецензурной бранью; когда же мне требовалась передышка (ибо любой словарный запас может иссякнуть), я демонстративно плевал себе под ноги и старательно воспроизводил звуки, которые издает блюющий человек.

Я так увлекся, что не сразу заметил надвигающиеся перемены. В городе поднимался ветер. Синие сумерки сгустились до полной, непроницаемой тьмы. Ветер усиливался. Я понял, что эта стихия пришла по мою душу, и торжествующе рассмеялся: будь что будет, а своего я добился! Я победил. Возможно, это была первая настоящая победа в моей жизни. Какую бы цену ни пришлось заплатить, оно того стоило!

Платить, впрочем, не пришлось. По крайней мере моя жизнь осталась при мне, а больше ничего и не требовалось.

Когда тьма рассеялась, я обнаружил, что лежу в постели, укрывшись чуть ли не дюжиной одеял, зубы мои лихорадочно стучат, тело пылает, а разум в смятении вцепился в первую попавшуюся словесную конструкцию: «Вечность – это безумие, а время подобно воле, которая способна его обуздать».

Кое-как приведя мысли в порядок, я осторожно огляделся по сторонам, а оглядевшись, увидел, что нахожусь в маленькой светлой комнате с большим окном, за которым плескалось предзакатное небо. Голые светлые стены, лазурный потолок и янтарно-желтое ковровое покрытие позволяли надеяться, что это жилье принадлежит мне и никому больше: слишком уж все это соответствовало моим представлениям об идеальном интерьере. Судя по всему, я был серьезно болен, но это меня не пугало: справляться с болезнями я научился довольно давно – как говаривал сэр Джуффин Халли, это же азы!

Несколько дней я провел, можно сказать, по ту сторону добра и зла, однако в конце концов мне удалось привести себя в порядок. Справился я и с памятью, которая, воспользовавшись моей телесной слабостью, попыталась спрятать подальше события последних лет, и с предательским разумом, возомнившим, будто он может заставить меня поверить, что Ехо, Кеттари, Магахонский лес, болота Гугланда, равнины Пустых Земель, Темная Сторона Мира и ее таинственная Изнанка, пески Красной Пустыни Хмиро и мостовые Черхавлы, высокие стены Харумбы и сумерки Тихого Города были всего лишь галлюцинациями тяжело больного человека. Но эта ловушка не сработала: я уже давно научился знатьправду, вместо того чтобы смутно о ней догадываться…

Так что я вытащил свои воспоминания на поверхность, заботливо перебрал, отряхнул от пыли и разместил на виду: забывать я не собирался ничего. Мне было необходимо помнить все, до малейших деталей, поскольку с того момента, как я окончательно убедился, что судьба занесла меня в Мир, который по милости Джуффина я должен был считать своей родиной, у меня появился грандиозный план по спасению Мира. Господину Почтеннейшему Начальнику Тайного Сыска такое и в страшном сне не могло привидеться!

«Решаем все проблемы. Быстро. Недорого, – с недоброй ухмылкой сказал я своему отражению в зеркале. – Тоже мне нашли Атланта – Мир на плечах держать. Нет уж! Пусть тысячи, десятки тысяч Вершителей захотят, чтобы он существовал на самом деле. Пусть не верят, что это возможно, тем более страстным и неуправляемым станет их неосознанное желание. Если уж в этом Мире Вершителей что блох на собаке, пусть приносят хоть какую-то пользу. А моему хребту найдется другое применение, как ты считаешь?»

Зазеркальный двойник флегматично пожал плечами: дескать, поживем – увидим. Я ободряюще подмигнул ему и засел за работу.

Это было хорошее решение – хотя бы потому, что с того вечера у меня не оставалось ни сил, ни свободного времени для душевных мук. А воспоминания, вместо того чтобы бездарно терзать мою изрядно затвердевшую сердечную мышцу, шли в работу, как старая мебель в печь.

Жизнь моя была скудна людьми и событиями, что, честно говоря, совершенно меня устраивало. Найти равноценную замену всему, что потерял, я не рассчитывал, а меньшее меня бы уже не устроило.

И черт с ним.

Эпилог

Минуло почти три года с тех пор, как я засел за работу, и ровно два с того момента, когда я впервые увидел на книжном лотке свою писанину, заключенную в темницу неописуемо уродливой пестрой обложки. В той части Вселенной, где я обитал, наступил сентябрь – время ветра и спелого винограда; дни, когда по щекам моего двойника, обитающего в вечной тьме под опущенными веками, текут слезы, но мои глаза, оконные отверстия, из которых он выглядывает наружу, остаются сухими.

Нет нужды говорить, что сентябрьская ночь – не время для сна. Если я не отправляюсь на прогулку, то сижу на подоконнике и смотрю на луну – хорошо хоть в голос не вою!

В одну из таких сентябрьских ночей в мое настежь распахнутое окно влетела сова. Вернее, я сначала подумал, что это сова. Мягкая толстая птица оказалась буривухом, я понял это сразу, но отказывался верить очевидному.

Но я сохранял спокойствие, и не только внешнее. Нормальная реакция человека, который каждое свое утро начинает со зверской расправы над чахлыми ростками надежды. Выжидающе смотрел на птицу, словно она была не событием моей единственной и неповторимой жизни, а кадром из какого-нибудь голографического фильма, который крутят мои соседи (как всякое невежественное дитя прогресса, я готов вообразить любое техническое новшество задолго до того, как оно будет изобретено).

– Неужели ты мне не рад? – удивленно спросила птица.

– Я бы обрадовался. Но если дам волю чувствам, то умру, – честно сказал я. – Поэтому я еще какое-то время не буду радоваться, ладно? Пусть все происходит постепенно.

– Пусть, – согласилась птица. – Хочешь узнать новости?

– А разве ты – это не главная новость? – Губы едва повиновались мне, но я как-то умудрялся говорить спокойно, даже вяло. Это спокойствие было сейчас единственным мостиком, все еще соединявшим меня с плохонькой – но уж какая есть! – реальностью.

– Кто знает… – откликнулась птица. – Джуффин просил меня передать тебе, что ты свободен от всех предыдущих обязательств. Если захочешь, можешь наведаться к нему в гости. Можешь даже остаться, если тебе снова понравится в Ехо. Наш Мир уже тверд и надежен, насколько вообще может быть надежной такая зыбкая штука, как любой обитаемый мир. Джуффин знает, что ты для этого сделал. Он восхищен. Говорит, что недооценил тебя, твоих земляков и возможности литературы как таковой. Теперь мы все можем быть совершенно уверены, что действительно существуем. Странное ощущение, надо сказать!

– Черт с ними со всеми, – сказал я, робко прикасаясь к мягкому оперению птицы. – Ты существуешь – вот это действительно важно. И будешь существовать всегда.

– Ну уж – всегда, – с сомнением сказала птица. – Не думаю, что я бессмертна.

– Бессмертие, если верить моему предшественнику Мёнину, всего лишь игра в прятки со смертью, – улыбнулся я. – А из нас с тобой получатся хорошие игроки.

– Прежде чем толковать о бессмертии, предложи даме пожрать, – усмехнулась Меламори, спрыгивая с подоконника. – Я дюжину дней постилась, пытаясь увидеть этот сон.

Примечания

Не в моих привычках загромождать увлекательные истории своими стишками (разве что чужими, да и то изредка), но на сей раз все же придется процитировать строчки, которые имеет в виду Магистр Нуфлин. Возможно, они помогут читателю проникнуться настроением той, уже давно минувшей ночи. А ведь именно настроение тех дней имеет сейчас какое-то значение; прочее – милые, но необязательные детали.

Я домой не вернусь – решено. Это небо дрожит, как вода.

Сколько тысяч шагов от болотных низин до холодной, как руки, луны?

Гнутся голые ветви под тяжестью птиц. Разум птицей кричит – не беда,

пусть кричит. У меня есть в запасе последний глоток тишины.

Я домой не вернусь никогда, но зато доживу до утра.

Темный вечер и ветер холодный, луны поворот на ущерб – ничего!

Знаешь, птица, во мне не осталось ни капли раба и ни капли добра,

и ни капли любви, и ни капли меня самого.

Речь идет о рассказе Эдгара Аллана По «Похищенное письмо».

Речь идет о рассказе Герберта Уэллса «Дверь в стене».

Как ни странно, некоторые статьи из этой энциклопедии можно обнаружить в Интернете по адресу: http: // www.russianresources.lt/dictant/.

Так оно, собственно говоря, происходит по сей день.

Греттиров подым – огромный камень, который поднимал Греттир Силач, самый сильный из исландцев, увековеченный в «Саге о Греттире».

Дата добавления: 2015-08-10