Ключ от всех дверей

В. А. Боярский

Правдивые заметки о путешествии на Байкал

Я озреваю стол – и вижу разных блюд

Цветник, поставленный узором:

Багряна ветчина, зелёны щи с желтком,

Румяно-жёлт пирог, сыр белый, раки красны,

Что смоль, янтарь – икра, и с голубым пером

Там щука пёстрая: прекрасны!

Г. Р. Державин. Евгению. Жизнь Званская

Всё должно быть изложено так просто, как только возможно, но не проще.

А. Эйнштейн.

Путешествие – очень странная игра с самим собой: никогда не знаешь, что именно сохранит твоя легкомысленная память и – самое забавное! – в каком виде! «Случайным» является не только выбор объектов, но и, позволим себе живописную параллель, инструментарий: одни путешествия словно рисованы маркерами неумелой рукой тинейджера, другие выполнены в технике mezzo-tinto, третьи поражают своим сходством с диснеевской анимацией. Это было выполнено как серия акварельных набросков: байкальское укиё-дзоси обладало лёгкостью балетного пуанта и уверенностью двухметрового льда.

Поезд

Театр начинается с вешалки, путешествие – с поезда. Когда-нибудь найдётся Боян, который споёт свою древесную песнь поездам и станциям сибирских железных дорог, я же скажу лишь … Что чувствует человек, когда на вопрос, какая это станция, проводница с улыбкой Мэри Поппинс отвечает: «Станция Солянка»!!! Где же вы, горячие станции «Борщ» и «Уха»? Где станционная простота «Блинов» или «Пельменей»? Проехали, проспали? И путешественник, в страхе пропустить следующее чудо, припадает к списку названий. Отец наш небесный! Чего там только нет! Вот вам дачный посёлок Шушун (есенинская аура), станция Козулька (какая игривость!?), станция Боготол (по принципу: не пришей кобыле передник!), дальше – побыстрее, но следим за чёткой артикуляцией: Могоча, Могзен, Быстряги (таинственный Могзен, чувствую, ты ещё скажешь своё слово в истории!), теперь ещё троица: Горхон, Гонгота и Таптугарь (вот вам, господа, вся чеховская «Палата № 6» в трёх словах!); но мы, не останавливаясь, дальше: Загарино, Камарчага (Хочется закрыть глаза, сохнет во рту, судорожно вспоминаешь блоковские строки: «Я послал тебе чёрную розу в бокале, / Золотого, как небо, Аи». Полегчало!) и алкогольно-кулинарный аккорд: станции «Ерофей Павлович» (весь поход пили самодельный «Ерофеич») и «Сковородино». Да. Вот вам, престарелые Чуки и Геки (или так: Чукки и Гекки?)!

Русский язык – это не только дворянские гнёзда и вишнёвые сады, не только тёмные аллеи и счастливые домики, но и маленькие полустанки, жертвы железнодорожных преждевременных родов и лингвистического гепатита! Язык бурлит и воняет, как требуха! И всё это – лишь этап перед очистительной байкальской инициацией (прости, критик Красов, знаю, знаю, опять Тебе будет много трудных зарубежных слов, «но панталоны, фрак, жилет - / Всех этих слов на русском нет» (ЕО, 1, XXVI)).

Но дремучая харя языка – не единственная маска, которой пугают неофитов-путешественников. Хотите проще? Прошу: музыка в поезде! Ещё долго буду я просыпаться в холодном поту от одного воспоминания о радио железных дорог! Какая изощрённая пытка, слушать одну и ту же кассету 30 раз подряд, какая азиатское коварство! Дима, как же завидовал я тебе, когда ты, с младенческой улыбкой на устах, дремал под разухабистого «Чёрного бумера» или злорадный речитативчик «Жениха хотела, вот и залетела!» (и сводящее с ума, нечеловеческое «Ла-ла-ла-ла-ла» потом). Эта пластиковая музыка – круг современного языкового ада! Пройди же по нему, путник!

Что же ещё было в этом поезде? Память услужливо подсовывает ещё пару этюдов.

Китаец. Проводница о нём: хороший паренёк (китайцу – лет 40). Три женщины 30 минут пытаются объяснить «пареньку», что наши марокканские апельсины лучше, чем его китайские; он нежно-пугливо улыбается и говорит: «Да, да, да». – Великий Китай со всем согласен. Мы же друзья.

Транспортная милиция. Требуют документы у меня, но, посмотрев на моё смятое отечественное лицо, предлагают спать дальше и переходят к восточному человеку. Забавно.

Начало

Байкал – это три линии: белая горизонтальная – озеро, тёмная ломаная – берег западный, белая ломаная – берег восточный.

Бедно? Поднимаем голову – «И нет ни России, ни мира, / И нет ни любви, ни обид – / По синему царству эфира / Свободное сердце летит» (Г. Иванов) – облака Рафаэля над лермонтовскими офицерами, путешествующими по казённой надобности!

Байкал – это тишина. Здесь – водяное сердце Азии. Здесь никто никуда не торопится. Когда ты это по-настоящему понимаешь, время, планы, суетливое стремление передвинуть себя как цветную фишку по карте уходит. Твоя значимость? В чём она? Цели? Откуда они? Байкал гипнотизирует вспышками солнечного света, порывами ветра, мерцающим метрономом далёких горных хребтов. И растворяет тебя в своём огромном теле.

Лёд

Именно на Байкале я впервые понял, что воды больше, чем суши. «Планета суши» с её привычным субъектно-объектным калейдоскопиком окончательно потерялась перед дзэнской простотой Льда.

Первый день Лёд был аккуратно закрыт снегом (автор решил помучить нас перед выходом главного персонажа), но уже на второй день странствий Лёд появился: то блестящий, как мышцы атлета, то тусклый и глубокий, как глаза скряги…

Описать лёд на Байкале… Попробуйте описать свои ощущения от первого поцелуя, от глотка хорошего вина тёплым сентябрьским днём! Лёд на Байкале! Как только видишь его, сразу понятно, что он живой; этот лемовский Солярис, который нигде не надо искать – он рядом. Ты вглядываешься в него, рассматриваешь его трещины, пузыри, остановленные в своём движении, его рёбра и грани, его буквы и знаки тревоги и нежности… И в какой-то момент напоминаешь себе муравья Спинозы на теле гиганта!

Есть в путешествии по Льду что-то сталкерское: идёшь, поминутно бросая велик, чтобы рассмотреть странный узор, витьеватое ледяное слово с тихими шипящими и многоточием из пузырьков, с презрением смотришь на берег, пересекаешь тёмно-синие тропинки и широкие дороги молодых и старых разломов и трещин, описываешь странную ломаную линию и, наконец, выходишь (почти в виде одолжения, с явной неохотой) на мыс. Там уже ждёт абориген, который, запинаясь и шепелявя, объясняет, что «там ходить нельзя, вообще нельзя: ключи, очень хрупкий Лёд»… И приходит чувство: Байкал тебя принял, пустил.

Но, признаюсь, на третий день Лёд становиться льдом: глаз замыливается, приходит привычка – печальная замена счастью первого знакомства.

Ветер

Во-первых, терминология: култук – южный ветер, бургузин – северо-восточный («диагональный»), горная – с плато, верхне-ангарский – северный, сарма – восточный.

С благосклонным култуком в спину мы ехали первые два дня, с горной (именно так, с женском роде) баловались третий и четвёртый дни. Всё это было вполне ожидаемо, представимо, почти банально: да, на Байкале ветер, все об этом знают! Первый раз, когда за детским пухлым личиком ветра показалось что-то ИНОЕ, был случай с карематами. Подробней: заезжаем в озеро примерно на 10 км, начинается сильный ветер со снегом, приходит время обеда, останавливаемся и, как два английских невозмутимых путешественника, готовим чай на примусе. Возле велосипедов за четыре минуты образуется сугроб, места, где только что накололи льда для чая, не найти через те же четыре минуты, примус нежно прикрывается жертвенным карематом, но не подаёт никаких знаков жизни.

– Что Вы думаете о сегодняшней погоде, многоуважаемый лорд!

– Я нахожу, что сегодня несколько ветрено, сэр!

– Полностью разделяю Вашу точку зрения!

Вода так и не вскипает, засыпаем заварку в горячую воду и – спиной к снегу и ветру – пьём и едим, сидя на пенках. Встаём. Ветер самурайским движением выхватывает карематы у Димы и запускает их в озеро.

– Национальный вид спорта, сэр, род местного кёрлинга!

Дима, не готовый к такой подаче, теряет драгоценные секунды, но затем бросается бежать. Устав, он останавливается; естественно, останавливаются и карематы. Вторая стометровка. Тот же результат. Ещё рывок. Дима останавливается возле начала торосов, а карематы с чудесной скоростью исчезают из виду.

– Партия, сэр! Пожмите руку противнику!

Рука ветра лёгкая и холодная. Через несколько минут ветер заканчивается, показывается солнце, снег перестаёт идти.

Байкал отобрал

Каремат многоцветный.

Весна, однако!

Но что этот кокетливый ветерок по сравнению с баргузином! В предпоследний день, вечером, проехав Еланцы, мы направляемся к Ольхону. Решаем проехать до солёных озёр. Замечаем, что от нас внезапно отстала собака, которая бежала четыре дня. Знак. Едем. Сильный ветер. Проезжаем долину реки. За ней – отличная дорога поднимается на плато. Сумерки. Вокруг, от летящей пыли, все серо-жёлтое. Одеваем горнолыжные очки, застёгиваем куртки. Начинаем взбираться на плато. И тут приходит БАРГУЗИН!

Баргузин – это тело. Как известно, два тела не могут одновременно находиться в одной точке пространства. Борьба идёт за каждую точку нашей траектории, за каждый метр асфальта. Перед нами стена ветра, кирпичная стена, и мы вынимаем из неё камень за камнем. Вой раздражённого ветра разрывает уши. Кольцо всё тяжелее давит на грудь… (Простите, отвлёкся!) Взобравшись на плато, устраиваем перекус: колбаса и по глотку ерофеича (затем ещё по колбасе и ещё по глотку). Люди торжествуют. Добро победило. Здесь пыли нет: параллельно земле летят какие-то щепки и мелкие камешки. Едем дальше. Опять начинается снег. Баргузин рычит, но смиряется.

Ключ от всех дверей

Измученные пасынки постмодернизма, мы всосали с молоком матери простую истину: мир есть текст. Мы – лишь герои этого текста! И вот, на вокзале Иркутска, мы по свежим следам препарировали историю собственного путешествия. Инструмент – мотивный анализ.

Результат был очень любопытен. Оказалось, что автор довольно настойчиво нажимал на одну и ту же педаль: базовым стал лейтмотив смерти.

Первое появление мотива – прошедшая по всем таблоидам новость о смерти Лема (линии Солярис – Байкал и Солярис – Тарковский – Сталкер – Байкал уже всплывали в нашем повествовании). Подробные рассказы спасателей Слюдянки об ушедших по лёд машинах. В первый же день – ночёвка под тоннелем (характерный локус перехода в иной мир!) и воодушевлённый Димин рассказ о частых смертях во время строительства таких тоннелей в царское время. Следующий день – улетающие карематы и сразу после этого прекращающийся снег и появляющееся солнце. Третий день – пауза. Следующий день, утро: появление странной по окрасу собачки (с покрытой инеем серебристой гривой), которая идёт за нами во время (как потом стало очевидно) прохода самого опасного участка. Днём, на мысу, к нам подходит некая женщина (мы беседуем с местным) и, узнав, что собачка эта с нами, не моргнув глазом предлагает её утопить или застрелить (она готова, кстати, и сама это сделать). Эта кровожадность смущает даже человека-скалу – сэнсэя Диму, и он начинает смотреть на собаку с большим вниманием. Вечером этого же дня (снег, холод) мы подъезжаем к некой базе, я иду договариваться о ночлеге, навстречу мне выбегают два молчаливых волкодава и хотят со мной побеседовать; внезапно из-за моей спины выскакивает собачонка (к этому времени получившая кличку Тарантинка) – и я сразу становлюсь своим в собачьем сообществе. Пытаюсь договориться с 25-летним сторожем (глаза – как у панночки в «Вие») о ночлеге, он долго молчит, затем соглашается. Нас ведут в прекрасный дом, на стенах и полу шкуры и охотничьи трофеи, тепло и запах еды. Нас поят чаем со сливками. Затем оказывается, что сегодня 9 дней после смерти хозяина базы. Иначе нас бы никто не пустил. Поминаем. Утром слышу беседу о некоей Попадье, у которой муж то ли умер, то ли сгинул (вспомните, читатель, что в традиционных русских приметах поп – всегда к несчастью, здесь же поп куда-то исчез – читай: черти взяли; см. знаменитую историю о несостоявшемся отъезде Пушкина из ссылки). Пытаемся расплатиться за ночлег; оказывается, что никто не может разменять купюру и мы должны будем сделать это сами и завезти деньги Попадье (лёгкий, а иногда и не очень, запах смерти чувствуется всё время, любезный читатель!). Любопытно, что сэнсэю Сенотрусову сразу нравится эта далеко не блестящая девушка с семьёй из 15 детей (читай: он заглянул в лицо смерти и полюбил её!). Вечер этого же дня. Едем в тайге. Обо (святое место). Рядом – охотничья заимка на самом краю леса. К ней ведут чьи-то следы, не доходят метров 20, на снегу – две охотничьих гильзы и разбитая чекушка водки (вокруг разбивать не обо что). В избе распаковываемся, идём за дровами. Появляется острое чувство, что что-то случится и надо быть максимально аккуратным с топором. Через 30 минут раскалываю последнюю чурку: топор – пополам!

Следующий день: плутаем по тайге (отличная дорога и ни одной машины! – мотив царства мёртвых), наконец приходим к концу дороги – вагончику лесорубов (их чумазость и жизнь в лесу – мотив близости к миру мёртвых). Вечером – полумёртвая деревня. За ней – велик отказывается ехать, пытаюсь чинить, пропарываю себе руку ножом (мотив платы за проход). Ночуем в роще лиственниц. Ночью – собака несколько раз сильно лает. Следующий день: борьба с баргузином, ночёвка в кафе возле трассы. Тяжёлый запах мёртвого бормаша (рачок, на которого ловят омуля). Часа в 4 ночи за ним кто-то приходит (сквозь сон); всю ночь кто-то смотрит фильмы ужасов, которые вплетаются в наши сны. Утром едем дальше: множество крестов вдоль дороги; в Сахюрте у спасателей нам объясняют, что со следующего дня запрещается выход людей на лёд, что каждый день уходят под лёд машины (они, со всей наглядностью, тут же на дворе), что последняя маршрутка на Иркутск – через 3 часа, потом сообщения с городом не будет. Один к одному. Решаем уехать. Пытаемся купить рыбы (прозрачная христианская символика, которую автор приберёг для финала!), но куда бы мы не стучались, нигде никого нет (проклятый город, потерявший Бога?) Уезжаем без рыбы. И финал: верёвка, привязывающая наши велики к багажнику на крыше маршрутки на полном ходу (на хорошем асфальте, заметим!) рвётся, велики бьются (Последняя жертва?).

Sapienti sat.

Дата добавления: 2015-07-20