Не пожелаю никому такого юбилея 7 страница

Прошло несколько лет после этого рассказа сле­дователя Лазаря Когана. Проведя три года в ссылке, попал я в начале 1936 года на два месяца в Царское Село и Петербург. Как-то на Невском проспекте встретил я известного пушкиниста, ныне покойного Н. О. Лернера. Он незадолго до меня тоже прошел через {179} обряды теткиного крещения, но сидел в ДПЗ недолго, всего месяца четыре.

— Как это вам удалось, — спросил я его при этой встрече, — так скоро выйти из тетушкиных апартаментов?

Он хитро посмотрел на меня и, подмигнув, ска­зал:

— Взятку дал! Только не деньгами, а борзым щенком, по-гоголевски!

И не стал далее распространяться, а я и не рас­спрашивал: он и не подозревал, что я знаю всю его историю и своими глазами видел его борзого щенка...

В заключение этой главки хочу еще немного оста­новиться не на самих следователях, а на методах их допросов. Приемы эти достаточно ясны уже и из од­ного моего «дела», но что оно было не единичным — пусть покажет другой типичный пример, который сто­ит сотни иных ему подобных.

Одновременно со мной сидел в ДПЗ сын одних на­ших старых знакомых, кончавший курс студент-тех­нолог. Назову его здесь сокращенным именем Гога. Он был арестован в январе 1933 года и посажен в об­щую камеру ДПЗ. Их там было тридцать человек (в том числе и Г. М. Котляров, о котором я упоминал выше). Его обвинили в переходе со шпионскими це­лями манчжурской границы. Когда изумленный Гога ответил на это, что никогда в своей жизни не перехо­дил даже границ Волги, то следователь сказал:

— А вот мы сейчас очной ставкой докажем вам обратное, — ив следовательскую был введен аре­стант, однокурсник Гоги, по товарищескому прозви­щу «Харбинец», так как он приехал с Дальнего Восто­ка, из Харбина. Он сказал Гоге: — Ну, зачем же ты запираешься? Ведь мы вместе с тобой переходили манчжурскую границу!

Гога, по его позднейшему рассказу, сперва остол­бенел, а потом пришел в ярость, вскочил, хватил сту­лом об пол и завопил: — Лжец! Негодяй! {180} Мерзавец! — А следователь, литературно образованный, ог­раничился лишь ироническим замечанием: — Хоть вы и шпион, но зачем же стулья ломать? — Этой очной ставкой дело было решено. Гога так и не узнал, являл­ся ли этот «Харбинец» агентом ГПУ, или был про­сто запуган угрозами следователя и показывал все, что тот приказывал. Но как бы то ни было, Гога был признан виновным и приговорен теткиным судом... к трем годам лагеря! Это за шпионаж-то! Вместо рас­стрела! Самая мягкость этого приговора вскрывала всю подоплеку дела. Начинался стройкой канал Мо­сква-Волга, нужны были бесплатные квалифицирован­ные работники — и Гога три года проработал на этом канале.

Окончив срок лагерных работ cum eximia laude и выйдя на свободу — получил он от НКВД волчий па­спорт, не дававший возможности жить ни в Петер­бурге, ни в Москве. В таких паспортах, выдававших­ся всем нам по окончании срока ссылки или лагеря, в пункте. «На основании каких документов выдан па­спорт» — значилось: «На основании справки НКВД за номером таким-то». Это и было тем самым волчьим клеймом, по которому нас легко узнавали в любом ме­сте прописки.

Не имея возможности вернуться к семье в Петер­бург или жить в Москве, а жить и работать где-ни­будь надо было, — Гога решил поселиться между Пе­тербургом и Москвой и выбрал себе местом жительст­ва городок Б... Явился в местный НКВД, получил раз­решение жить в Б... и даже великодушное предложе­ние работать на местном заводе. Отправился на за­вод переговорить с «красным директором». Тот был в восторге, узнав, что имеет дело с нужным заводу специалистом, но сразу помрачнел, ознакомившись с паспортом.

— По какому делу были осуждены? — сухо спро­сил он Гогу, возвращая ему паспорт.

— По делу шпионской дальневосточной {181} организации, — ответил Гога. — Я со шпионскими целями переходил границы Манчжурии.

Лицо красного директора озарилось радостью; он облегченно вздохнул и воскликнул:

— Ах, только-то! А я было думал, что вы троц­кист! Пожалуйте, пожалуйте, работа для вас есть!..

Что можно прибавить к этой классической сцене? И красный директор, и сам следователь, и сам Гога одинаково знали цену юрисдикции теткиных сынов: официальному штампу ГПУ никто не верил. Вот «троц­кист» — другое дело, в эти годы их особенно пресле­довали, а то «шпион», эка важность, подумаешь! По­жалуйте, пожалуйте!

Гога — шпион, я — организационный центр на­родничества: как ни различны масштабы и направле­ния, но по существу между ними нет никакой разницы: одинаковые следовательские методы, одинаковая юрисдикция маршала Даву. Повидав сотни заклю­ченных, подробно ознакомившись с их «делами», мо­гу сказать уверенно, en connaissance de choses et de causes: быть может, только два дела из сотен (из тысяч!) были не «липовые», не обманные, не выдуман­ные теткиными сынами; а остальное —

— Остальное — ложь, мечта,

— Призрак бледный, пустота, — как сообщает публике звездочет в конце «Золотого Петушка».

Сплошь ложь, сплошная пустота всех следова­тельских построений — очевидцы, но от этого не лег­че было тем бледным призракам, которые населяли собою советские тюрьмы, концлагеря и изоляторы. На этом бы можно и закончить рассказ, о ДПЗ, о следователях, о следовательских методах, но в заклю­чение хочу нарисовать одну очаровательную концов­ку, переданную мне тем же Гогой. Когда он в начале 1933 года сидел в общей камере ДПЗ, они там, как и мы в одиночке в это же время, получали газеты и {182} интересовались событиями, бурно развивавшимися тог­да в Германии. Особенно прошумел поджог рейхстага и поиски виновных в этом поджоге; вся камера це­лыми днями только и говорила об этом. Среди за­ключенных был ломовой извозчик Анюшкин, борода­тый, мрачный, безграмотный и молчаливый мужик. В чем его обвиняли — он сам не знал, следователь, вы­зывая его на частые и краткие допросы, ограничивал­ся словами:

— Ну что, сознаешься наконец?

А в чем надо сознаться — не говорил, обклады­вал извозчика отборными извозчичьими словами и хо­тел довести его до того, чтобы сам Анюшкин первый признался в неведомой вине; совсем замучил мужика такими непонятными допросами.

— Уж пожалуй, была не была, сознаюсь в чем ни на есть! — иногда приговаривал он, впадая в отчая­ние.

Раз как-то поздно ночью Анюшкина вызвали на допрос; пробыл он на нем недолго и вернулся в каме­ру мрачнее тучи. Гога не спал и спросил Анюшкина:

— Ну как?

Тот махнул безнадежно рукой и сказал:

— Сознался!

— В чем? Да что ты! Ну и что?

Следователь по морде вдарил.

— Как! Когда?

— А вот когда я сознался.

— Что такое! Почему?

— А вот потому. Я пришел, он спрашивает: — Ну что, сознаешься наконец? — Я махнул рукой и го­ворю: будь по-вашему, сознаюсь! — Ага, говорит, давно бы так! Ну, в чем сознаешься? — А я говорю: рейштаг поджог! Тут он кэ-эк вскочит, кэ-эк развер­нется, да кэ-эк даст мне... И говорит: — Пошел, су­кин сын, обратно в камеру! Я тебя в тюрьме сгною! — А я чем виноват? Что ни день слышу кругом раз­говоры, ищут виноватого, кто рейштаг поджог, дай, {183} думаю, признаюсь, авось он от меня отстанет. А он меня — по морде...

Этот рассказ привел меня в восторг, потому что случай Анюшкина — типический случай. Ведь его поджог «рейштага» — совершенно то же самое, что шпионаж Гоги, что мой организационный центр. Раз­ница лишь в том, что Анюшкин вздумал сознаться в поджоге рейхстага (за что и получил по морде), а мы не могли сознаться в поджоге (за что и получили ссылку или лагерь). Но все же, когда меня в Ново­сибирске или в Саратове спрашивали, за что я попал в ссылку — я неизменно отвечал формулой Анюш­кина:

— За то, что рейштаг поджог!

Так ведь оно и было в действительности... Но однако — пора попрощаться с ДПЗ и пора от­туда отправляться в ссылку.

Примечание: Эта главка вписана в текст «Юби­лея» уже после саратовской ссылки и московских тю­рем.

{184}

Дата добавления: 2015-07-20