Встреча с П. Л. Лавровым.

С весны 1868 и до осени 1869 г. мне пришлось пробыть на своей родине, в Вологде. Там же в то время жил и Н. В. Шелгунов. Сотрудничая в одном и том же журнале («Дело») и живя в одном городе, мы, разумеется, видались нередко, особенно в ту пору, когда один из нас, кончив работу, еще не принимался за другую (давал себе «передышку») и чувствовал потребность перемолвиться живым словом, поделиться мыслями. То Шелгунов, бывало, взбирался ко мне на антресоли, то я отправлялся к нему «за реку». Живо я помню на Архангельской улице тот небольшой серенький дом в три окна, где жил он в ту пору с двумя своими сыновьями, Михаилом и Николаем, тогда еще маленькими мальчиками.

Помимо сотрудничества в одном журнале и сходства в наших воззрениях, к Шелгунову меня привлекали и его симпатичная личность, и тот ореол, каким для меня была окружена вообще его деятельность, как бывшего сотрудника «Русского Слова» и друга М. И. Михайлова.

Тогда же, в Вологде, была мною задумана, отчасти написана и впоследствии посвящена Шелгунову одна из моих первых повестей («Темные силы»).

Однажды (сколько помнится, уже в 1869 г.), придя к Шелгунову, я из передней услыхал, что Николай Васильевич с кем-то горячо спорит. Я застал его посреди комнаты с каким-то незнакомцем - мужчиной средних лет, высокого роста (выше Шелгунова), с густыми рыжеватыми волосами и с такой же густой бородой и с большими, умными, голубыми глазами; брови у него, помню, были также густые, темные, немного нахмурены. Он стоял, выпрямившись во весь рост, и спокойно, но настойчиво и энергично возражал своему оппоненту. Таким спокойным, сдержанным, решительным он и запечатлелся с тех пор в моей памяти.

А Шелгунов, по обыкновению, сильно жестикулировал, волновался, нервно подергивал и крутил бородку и ни минуты не стоял спокойно на месте. Незнакомец своей неподвижной позой и спокойствием представлял живой контраст с пылким, увлекающимся Шелгуновым. В нем сказывалось то спокойствие, какое дается сознанием силы, уверенностью в самом себе.

Ил.:

Николай Васильевич Шелгунов

Шелгунов, увидев меня, тотчас же познакомил с этим господином.

- Лавров... Петр Лаврович! - сказал он, указывая на своего оппонента.

Заочно я уже знал Лаврова, и теперь, совершенно нежданно, негаданно встретившись с ним, я с глубоким уважением посмотрел на его внушительную фигуру и с юношеским жаром крепко пожал ему руку.

Меня поразило одно обстоятельство... Когда Лавров здоровался со мной, на лице его не отразилось ни тени той банальной, заученной приветливости, какую люди в таких случаях считают нужным изображать на своем лице. Глаза его оставались серьезны, все также слегка нахмурены, и все обращение его - движения и речь - отличались замечательною простотой.

- А вы здесь - по доброй воле? - спросил он меня.

- Да, - говорю, - по доброй воле: здесь моя родина.

- Холодная же у вас родина! - сказал Лавров, слегка пожав плечами.

- А зато, Петр Лаврович, - перебил Шелгунов, - сколько здесь морошки, поляники! Какие здесь рыжики, рябчики!..

И он принялся перечислять лесные богатства моего родного края.

Немного поговорили о Вологде, о том, в каких городах Вологодской губернии живет больше ссыльных, кто они и каково живут. Оказывалось, что в большинстве ссыльные устраивались сносно, с местным населением жили в ладу, общество уже привыкло к ним, не смотрело на них, как на лютых злодеев, да и тогдашний губернатор, генерал Хоминский, не притеснял их. Ссыльные были приняты в обществе; у иных из них завязывались здесь прочные дружеские связи, иные поженились здесь… Н. В. Шелгунов, например, нашел в Вологде много искренних друзей и самых горячих почитателей и почитательниц; он был желанным гостем в наших лучших домах, как, например, в прекрасном, почтенном семействе воинского начальника, генерала Э. И. Степанова, и др.

Так, поговорив о Вологде, Шелгунов с Лавровым стали продолжать свой спор. Теперь, чрез столько лет, я, конечно, не помню выражений споривших, но в общем я помню отлично, о чем шла речь.

На немцев, англичан и французов, вообще на иностранцев, прибывающих к нам, в Россию, с Запада, Шелгунов смотрел, как на наших учителей, как на своего рода «Кирилла и Мефодия», переводящих западноевропейские обычаи на наши нравы; они, - говорил Шелгунов, - приносят с собой культуру, лучшие «навыки», привычку к дисциплине, аккуратности; они показывают пример упорства в труде, настойчивости в преследовании цели и т. д., в чем сильно нуждается распущенный и вялый, с порядочной дозой «ленцы» русский человек.

Ил.:

Петр Лаврович Лавров.

А Лавров говорил в том смысле, что все горе в том, что к нам являются не лучшие из немцев, англичан и французов, являются не люди «идеи», но в большинстве случаев (если не исключительно) лишь эксплуататоры, люди наживы, а иногда, прямо сказать, отребье, которого лучше бы и не было... «Давайте нам западноевропейскую науку, знания, западноевропейский опыт, книги, а западноевропейских гешефтмахеров нам не надо... Нельзя отождествлять цивилизацию с баварским пивом или с берлинским колбасником, или с какой-нибудь фру-фру парижских бульваров»...

Повторяю: я не ручаюсь за то, что в точности повторяю здесь слова Лаврова, но уверен лишь в том, что смысл его речи был именно таков...

В споре я участия не принимал. Оба противника были находчивы, остроумны, обладали большой эрудицией и оказывались прекрасными диалектиками. Но Лавров говорил убедительнее, и я в этом случае был на его стороне. Во время спора он иногда делал отступления от темы, делал исторические справки, касался и текущих дел. Он поражал меня и своею феноменальною памятью и силою своих доводов.

В тот раз я долго, до позднего вечера, оставался у Шелгунова. Лавров произвел на меня впечатление человека, выдающегося по уму, энергичного, решительного, который уже не остановится ни перед какими смелыми выводами, раз он убедится в верности своей исходной точки.

Лавров в то время был в Вологде проездом. На другой же день он отправился в Тотьму (уездный город Вологодской губ.). С тех пор я уже не видал более Петра Лавровича.

Он жил несколько времени в Тотьме, а затем должен был перебраться в г. Кадников (в 40 верстах от Вологды), а из Кадникова в феврале 1870 г. он исчез и перебрался за границу. Меня в то время уже не было в Вологде, и об исчезновении Лаврова из наших весей я узнал следующее.

Лавров жил в Кадникове с матерью-старушкой и по вечерам имел обыкновение долго ходить по комнате взад и вперед, заложив руки за спину. Лица, которым было предписано «интересоваться» Лавровым, вечером - чтобы не беспокоить его - ограничивались лишь тем, что проходили мимо окон его квартиры и, видя его тень, безостановочно мелькавшую на белых шторах окон, успокаивались. Когда же Лавров уехал, его мать осталась в Кадникове и, вечером, опустив шторы и зажегши лампу, долго ходила по комнате его размеренной поступью... Тень в окнах мелькала, и люди, заботившиеся о Лаврове, оставались спокойны - в полной уверенности, что он жив, здоров и пребывает дома. А тот, между тем, был уже далеко от вологодских лесов... Впоследствии мне показывали и ту «историческую» тройку добрых, ретивых коней, которым выпало на долю умчать Лаврова из Кадникова.

По отъезде из Вологодской губернии Лавров пробыл несколько дней в Петербурге (дело было на масленой) и оттуда направился за границу.

Большею частью он жил во Франции. Более 20 лет прожил он в Париже - в одном доме (rue St. Jacques, 328). В 1871 г. во время коммуны Лавров работал в санитарном отряде. В начале семидесятых годов он начал было большую работу - «Опыт истории мысли», но, кажется, вышел только один ее выпуск. В 1875 г., когда одно французское министерство стало усиленно заботиться об «очистке» Парижа от неблагонадежных элементов, Лавров вынужден был на время удалиться в Англию. Ученый, кабинетный деятель показался опасен тогдашнему реакционному французскому правительству.

Во второй половине семидесятых годов, под редакцией Лаврова и при его деятельном участии стали издаваться газета и журнал «Вперед», менее распространенный в большой публике, чем герценовский «Колокол», но значительнее его по содержанию. Теперь, может быть, еще не время говорить подробно о П. Л. Лаврове, о смысле и значении его научно-литературной деятельности, так же, как и о его журнале. Но если в наши дни явилась возможность публично вспоминать о Герцене, бывшем еще «под запретом» в эпоху либеральных лорис-меликовских «веяний», то можно надеяться, что скоро наступит такое время, когда воздастся по заслугам и памяти Лаврова, как одного из даровитейших русских людей. Хотя он и жил на чужбине, но постоянно вспоминал о России, и до последнего мгновения живо интересовался всеми проявлениями русской жизни. Лавров, подобно Герцену, «тосковал» по России, как сообщали мне близкие к нему люди. Он горячо любил свою бедную родину и умер с мыслью о ней1) [П. Л. Лавров умер в Париж утром 25 января 1900 г., после непродолжительной болезни, 76 лет от роду], с желанием ей свободы и счастья.

Дата добавления: 2015-07-20