Глава тринадцатая. Поездка на холерную эпидемию

ПОЕЗДКА НА ХОЛЕРНУЮ ЭПИДЕМИЮ. ВТОРИЧНАЯ ЖЕНИТЬБА

Наступила весна 1892 года и на Волге всюду появилась холера. Холера проявилась еще в 1891 году летом, но не сильно; в 1892 же году она значительно усилилась.

Как то раз, когда я пришел с докладом к Государю, он сказал мне, что желал бы, чтобы я поехал на Волгу посмотреть, какие меры принимаются там против холеры, принимаются ли все нужные меры, при этом Государь прибавил:

— Так как вы самый молодой министр, то я на вас и возлагаю это поручение.

Кроме того, это касалось, главным образом водяных сообщений и железных дорог, т. е. того, что находилось в моем ведении, как министра путей сообщения.

Но мне были даны Государем Императором общие полномочия.

И вот я поехал на холеру, взяв с собою секретаря; в Самаре я прихватил еще с собою проф. Павловского (Проф. Павловский был профессором Киевского университета), который еще раньше был командирован правительством на холеру, как один из руководителей медицинского персонала. По Волге проф. Павловский все время со мною и ездил.

Прежде всего я поехал в Самару, конечно останавливаясь по несколько часов в различных местах, где холерные случаи проявлялись более или менее интенсивно. Приехав в Самару, я остановился там на два дня.

Конечно, когда я уезжал на холеру, то знакомые доктора указывали мне целый ряд различных средств, чтобы уберечься от холеры. (В то время в России к холере не так еще привыкли, как теперь в последние годы). Между прочим известный доктор бурят — Бадмаев — дал мне какие-то порошки, чтобы я принимал их всегда во время пищи. — Но я эти порошки не принимал.

{238} Приехав в Самару, я, конечно, прежде всего поехал во все больницы, госпитали и приемные покои. Тогда я в первый раз видел подолгу массу холерных больных, причем меня поразило то обстоятельство, что все эти больницы и приемные покои были на руках медиков студентов, совсем не было видно докторов. На мой вопрос: отчего это происходит, отчего доктора отсутствуют? — мне объяснили, что часть докторов в отпуску, а многие доктора уклоняются от лечения этой болезни, боясь ее. Все мне заявляли, что больше всего больные обязаны студентам, которые лечили и ухаживали за больными с крайнею самоотверженностью.

Конечно, всех этих молодых людей я очень обласкал; был с ними особенно ласков.

Когда я вернулся утром с осмотра больниц домой (я остановился на вокзал жел. дор. в царских комнатах), то не могу скрыть, что прежде всего я полз в ванну (которая была приготовлена с сулемой) и усиленно мылся; затем приказал моему человеку особенно дезинфицировать мое платье. Вообще впечатление осталось у меня очень неприятное, потому что мне приходилось очень подолгу бывать в больницах у холерных больных, трогать их и разговаривать с ними. Конечно, это не могло не произвести на меня известного нравственного действия.

Первые дни, по приезде, мне все время хотелось мыться в ванне, дезинфицировать платье и так далее. Садясь есть, я первое время всегда мыл руки, но все эти предосторожности я принимал только первые дни, а потом — что значит привычка — я так свыкся со всем этим, что никаких предосторожностей больше не исполнял, приходя из больницы, прямо садился есть, не умыв руки и т. д. Все прошло совершенно благополучно. Единственно, что я исполнял, это не ел, по совету проф. Павловского, фруктов, вообще не ел ничего сырого. Кроме слабого чая ничего не пил, причем этот слабый чай готовился нам в бутылках, так что мы вместо вина или воды пили все время этот слабый чай — просто как холодное питье.

Из Самары я спустился по Волге до Царицына; остановился в Саратове. В Саратове я осматривал также все больницы, приемные покои. И там на меня произвело впечатление то же самое, а именно почти полное отсутствие докторов, все лежало на руках молодых людей — медиков, — студентов последнего или третьего курса.

{239} В Саратове еще меня удивило то обстоятельство, что Саратовский губернатор не счел нужным, как обыкновенно это принято, встретить министра на пристани. Вообще в Саратове я так и не видел губернатора; мне сказали, что он где-то отсутствует, причем как раз в Саратове за несколько дней до моего приезда происходили так называемые холерные беспорядки, т. е. невежественная толпа взбунтовалась против докторов, обвиняла докторов в том, что они нагнали болезнь, советовала не слушаться докторов и не принимать никаких средств. В конце концов, толпа гналась за лицами, которые подавали медицинскую помощь. Так что, например, один доктор спасся только случайно, благодаря тому что влез на пожарную каланчу и пробыл там целую ночь — иначе толпа его бы растерзала.

Затем я остановился довольно надолго в Царицын. Там картина была еще более удручающая. Когда я вышел на пристань, то увидел несколько трупов только что умерших, еще не убранных. На пристани же находился один доктор и какой то полицейский. С этим доктором я объезжал все больницы. На мой вопрос: где же находится начальство и другие доктора? — сопровождавший меня доктор ответил: что все доктора или в отпуску, или уехали. Таким образом только один этот доктор находится в городе, даже студентов было мало, а большею частью, при больных были только сестры милосердия.

Когда мы с доктором подъехали к главному холерному бараку, то нас встретила со слезами сестра милосердия; она начала что-то шептать доктору, который был несколько смущен. Я поинтересовался узнать, о чем она ему шепчет, и доктор сказал следующее:

— Вот какой несчастный случай произошел. Когда мне сказали, что ваш пароход подходит, я, боясь, что вас никто не встретить, поспешил на пристань. Уходя, я взял из аптеки флакон и сказал, чтобы такому то больному дали столько то капель: а он, — говорит, — скончался... Такое несчастье случилось. — (Доктор был очень смущен). — Я вместо одного лекарства дал другое... дал карболовой, кислоты и, говорит, больной принял... это был, говорит, и без того тяжелобольной и, пока я был на пристани — он уже скончался в ужасных страданиях (Доктор этот, встретивший меня в Царицыне, оказался железнодорожным доктором, почему он и находился в Царицыне в то время, как все остальные доктора разъехались).

{240} Насколько я мог, я их успокаивал, старался их утешить. Но на меня этот случай произвел тяжелое впечатление, главным образом потому, что он ясно доказывал, в каком виде находится повсюду это дело, и то, что не было достаточного количества медицинского персонала.

Из Царицына я по железной дороге проехал в Нижний Новгород. Дорогою я останавливался на нескольких станциях, но там собственно холерных случаев не было.

Когда я приехал в Нижний Новгород, то там в это время губернатором был генерал Баранов, бывший флотский офицер, известный не то по подвигу, не то по буфонаде. Одни говорят, что действительно, это был подвиг, другие утверждают, что это была буфонада.

Известно, что корабль Веста, которым командовал Баранов во время Турецкой войны, встретился с военным турецким судном в Черном море. И вот, когда произошло это столкновение, то, судя по реляциям Баранова и его подчиненных, — наш корабль «Веста» оказал геройское сопротивление. За этот подвиг Баранов был награжден Георгием, помощник его Рождественский тоже был награжден Георгием и вся команда «Весты» получила различные награды военного времени.

Насколько правы те, которые говорят, что Вестою был совершен действительно выдающийся военный подвиг, или те, которые говорят, что это была скоре буфонада, чем подвиг — судить, конечно, довольно трудно, потому что свидетелями этого были только те, которые в то время находились на Весте.

Но так как я в это время находился в Одессе и очень много об этом слышал, то (должен сказать) у меня составилось впечатление, что корабль Веста, который был снаряжен для войны (собственно говоря — это был простой коммерческий пароход) под командой капитана Баранова — действительно оказал в известной степени геройство при столкновении с турецким военным судном. Причем одни говорят, что, в конце концов, Веста ушла от этого турецкого судна, а другие говорят, что турецкое военное судно бежало от Весты. Во всяком случае, команда Весты несомненно проявила известное геройство. Но, с другой стороны, вместе с тем, я думаю тоже верно и то, что все это Баранов значительно раздул, все это {241} он значительно разукрасил. Конечно, все его подчиненные делали то же, что делал и их начальник тем более, что все это было для них не безвыгодно.

Ближайшим помощником Баранова был Рождественский, тот самый Рождественский, который в 1904—1905 г. г., т. е. через 35 лет, повел нашу пресловутую морскую эскадру из Балтийского моря в китайские и японские воды, ту самую эскадру, которая потерпела такое ужасное, постыдное поражение в Цусиме. Если бы Рождественский не имел Георгия, не числился в числе героев Весты, то, вероятно, он не сделал бы такую морскую карьеру и не повел бы Балтийскую эскадру в 1905 году в Цусиму.

И вообще повел ли бы ее кто-нибудь из других адмиралов — это еще вопрос, ибо, когда приходилось снаряжать эту Балтийскую эскадру, то большинство специалистов, да и не специалисты — например, я — держались того мнения, что эта эскадра идет на гибель, так как она никоим образом ни в личном составе, ни в своем материальном составе не подготовлена для боя с таким прекрасным флотом, каким обладали японцы. Тем не менее, эскадра эта пошла и пошла она только потому, что Рождественский хотел угодить Государю и не имел мужества сказать, что затея эта приведет к беде, что она неисполнима, так как несомненно, если бы Рождественский сказал это Государю, то может быть государю это было бы неприятно, потому что он хотел, чтобы эскадра пошла — что вполне естественно — так как Государь вообще желает успехов и побед; но Рождественский, как я уже сказал, не имел мужества сказать правду Государю.

Как мне рассказывали в заседании, которое было по этому предмету, большинство присутствующих и великий князь Александр Михайлович, и великий князь Алексей Александрович относились к этой затее отрицательно; только один Рождественский, если и не обещал успеха, то, во всяком случае, считал это предприятие возможным.

Известно — чем все это кончилось. Началось со скандального обстреливания мирных лодок английских рыболовов при движении этой эскадры на юге в то время, как она проходила между Францией и Англией, а затем окончилось — полным ее разгромом в Цусиме.

Так Рождественский и окончил свою карьеру. Он попал в плен, потом вернулся из плена в Петербург, но не играл уже никакой роли. В прошлом году он умер в Наухейме.

{242} Что касается Баранова, то лейтенант Баранов не только был награжден Георгием, но был сделан флигель-адъютантом, что по тому времени было довольно выдающейся наградой. По возвращении в Петербург он все время был на виду, чему способствовало то обстоятельство, что вообще Баранов был человек очень умный, ловкий, мастер говорить, очень находчивый. Он казался мне не особенно твердых моральных правил, — но вообще человек он был недурной, ничего особенно дурного он не делал; был большой карьерист.

Еще в царствование Императора Александра II, когда Великий Князь Константин Николаевич был генерал-адмиралом, Баранов имел с ним столкновение, которое повлекло за собою не только лишение Баранова флигель-адъютанства, но и его отставку. Впрочем, я нахожу, что в этом столкновении, пожалуй, гораздо более виноват Великий Князь Константин Николаевич, нежели Баранов. Столкновение это было таково:

Баранов писал различные статьи, критикуя наш флот и вообще действия морского министерства. Статьи эти были очень хлесткие, умные, не без знания дела, т. е. такие, какие соответствовали личности Баранова, но вместе с тем, несомненно тенденциозные в том смысле, что в них Баранов не столько хотел указать на различные недостатки в морском ведомстве, сколько еще в большей степени — желал спихнуть некоторых власть имущих в морском министерстве, и сесть на их место.

И вот однажды, когда Баранов, написав одну из таких очень резких статей, кажется, даже не подписал ее своею подписью, хотя всем было известно, что статья эта написана Барановым, явился к Великому Князю Константину Николаевичу, — этот последний во время приема в присутствии других лиц, спросил капитана Баранова: он ли написал эту статью или нет? Когда Баранов ответил, что статья эта написана им — Великий Князь сказал ему нечто в роде того, что такую статью может написать только подлец, на что Варанов ответил:

— Ваше Императорское Высочество, я не знаю, как бы мне надлежало ответить тому, кто мне сказал бы такое слово, но я не отвечаю на оскорбления только двум категориям лиц, — а именно французским кокоткам и Великим Князьям.

Ну, понятно, после, этого ответа Баранов должен был выйти в отставку.

{243} Кажется, еще по протекции будущего Императора Александра III, когда он был наследником, как раз незадолго до первого марта, Баранов был снова привлечен на службу, но уже не на морскую, а на военную; он был сделан генералом и назначен губернатором в Гродно. После Гродно, когда Император Александр III вступил на престол, так как в Петербурге было в то время очень неспокойно, делались некоторые революционные выпады, то Баранова из Гродно перевели градоначальником сюда, в Петербург. Градоначальником он был очень недолго, выделывал различные фокусы и, в конце концов, не мог ужиться градоначальником, хотя ему все время очень протежировал Константин Петрович Победоносцев. Победоносцев был во главе добровольного флота, Баранов же очень содействовал учреждение этого добровольного флота и был правою рукою К. П. Победоносцева.

В учреждении добровольного флота принимал участие и Наследник Цесаревич Александр Александрович, будущий Император Александр III, где, он более близко познакомился с Барановым.

Итак, я говорил, что в Петербурге Баранов градоначальником долго ужиться не мог; он выкидывал всевозможные фокусы: так например, он устраивал собрания домовладельцев и квартирантов, давал им на обсуждение различные вопросы, которые вообще едва ли полицейская власть могла давать на их обсуждение. Во всяком случае, такой способ ведения дела для России был непривычен, в особенности в те времена.

Поэтому Баранов в скором времени потерял место градоначальника в Петербурге, и был переведен губернатором в Архангельск, а затем из Архангельска в Нижний Новгород.

Вот в Нижнем Новгород, я и застал его. Когда я приехал в Нижний Новгород то, — как мне, потом передавали, — Баранов хотел надо мною подтрунить, подсмяться. Поэтому он сейчас же предложил мне свои услуги, взял меня в свой экипаж и начал целый день таскать по всем больницам, где пришлось сидеть около больных, разговаривать, соприкасаться с ними, желая видеть, как я буду трусить, и по этому поводу немножко надо мною посмяться, Но это Баранову не удалось, именно потому, что я начал свое путешествие не с Нижнего Новгорода, а приехал туда уже совершенно закаленный, привыкший ко всем этим картинам, так как я начал с Самары и только под конец придал в Нижний Новгород, в {244} противном случае я доставил бы ему удовольствие видеть меня в некоторых случаях несколько смущенным и растерянным. Но теперь сколько он меня ни таскал, картины, которые я видел, уже не производили на меня впечатления, так что, в конце концов, Баранов сознался сам своим приближенным, что напрасно он все это делал, так как, очевидно, меня ничем ни смутить, ни обеспокоить он не может.

Я должен сказать, что во время моего пребывания в Нижнем Новгород я видел Баранова очень деятельным; вообще он был единственным губернатором, который действительно принимал живое участие во всем этом бедствии и оказывал влияние на ход эпидемии (Ни в Самаре, ни в Саратове ничего подобного не было.).

Одним словом, он был действительно распорядительным губернатором и население поэтому относилось к нему с доверием и благодарностью.

Когда я совершал эту поездку, то все время доносил Императору Александру III о том, что мн приходилось видеть.

Нужно сказать, что когда Император Александр III вступил на престол, он довольно скептически относился к студентам, так как он вступил на престол, окровавленный кровью Его Отца, — смерть которого произошла вследствие царившей тогда смуты и несомненно, во всех этих выступах, как всегда, принимала участие, что весьма естественно, университетская молодежь. Вследствие этого, конечно, Император Александр III не мог питать особого расположения к студентам.

И вот именно мои донесения пробудили в нем чувства благородного, хорошего и человека, и монарха.

Когда я вернулся в Петербург, то имел счастье слышать от Императора Александра III следующее:

Император сказал мне, что был счастлив получить от меня донесения о таком благородном самоотверженном служении русских студентов, что благодаря этому у него к ним повернулось сердце; что прежде он к ним относился скептически, а теперь, действительно он видит, что эта молодежь едва ли не самая честная и благородная часть русской интеллигенции.

{245} И замечательно, что с тех пор Император все время так и относился к студенчеству, постоянно выказывал студентам свою симпатии и благорасположение.

И студенчество это поняло и оценило.

Впрочем, чувства эти проявились в студенчестве еще тогда, когда произошел несчастный случай в Борках.

Известно, что когда Государь после своего возвращения в Петербург, поехал в Казанский собор, то студенчество, на которое случай в Борках произвел сильное впечатление, хотело распрячь экипаж Императора, чтобы везти его на руках.

Одним словом Император Александр III был благороднейший, честнейший и человек, и монарх; и русская молодежь, которая при всех своих недостатках, при всей своей неуравновешенности, а иногда и дикости, тем не менее очень сердечна, оценила это, так как она понимает и чувствует, кто ее любит и кто ее ненавидит или вообще относится к ней недоброжелательно.

Когда я потерял мою первую жену, то сначала я занимал место директора департамента жел. дор., а потом был министром путей сообщения. Будучи министром путей сообщения, я жил в доме этого министерства.

Приблизительно через год после смерти моей жены, я как-то случайно в театре заметил в ложе одну даму, которая произвела на меня большое впечатление, но в тот раз я не поинтересовался узнать, кто была эта дама.

Затем, встречая эту даму, я узнал, что это была г-жа Лисаневич, а что Лисаневич — племянник жены генерал-адъютанта Рихтера, воспитателя Императора Александра III, состоявшего главноуправляющим комиссией прошений. Рихтер был прекраснейший, благороднейший и очень образованный человек.

Я случайно познакомился с Лисаневичами. Г-жа Лисаневич, как я говорил, и оказалась той дамой, которая произвела на меня в театре такое впечатление. Впоследствии, бывая иногда у Лисаневичей, я заметил, что муж г-жи Лисаневич ведет себя самым невозможным образом и что семейное счастье их совершенно разрушено.

Тогда я решился уговорить г-жу Лисаневич разойтись с мужем и выйти замуж за меня. Вследствие такого поведения ее мужа разойтись было очень легко. Только тогда, когда развод уже был совершенно окончен, я сообразил, что мне неудобно жениться, оставаясь {246} министром путей сообщения, потому что теперь это легко делается — женятся на разведенных женах, а в то время на это смотрели; совершенно иначе, смотрели как на нечто исключительное, вообще это не допускалось.

В виду этого обстоятельства я и решил подать в отставку и вернуться к своей частной деятельности. Но так как такие вещи неудобно объяснять Государю, то я поступил следующим образом: я поехал к министру внутренних дел, к шефу жандармов того времени — Ивану Николаевичу Дурново, которому и рассказал, что собираюсь жениться и что это решено мною бесповоротно; что мне очень неприятно, что Государь назначил меня сравнительно недавно министром путей сообщения, а мне приходится оказать Императору, как бы, некоторое невнимание и поставить его даже в несколько неудобное положение, но что выхода другого нет. Затем я сказал:

— Облегчите мое положение в том отношении, что, пожалуйста, разузнайте все обстоятельства дела. А узнать вы можете от вашего ближайшего друга — генерал-адъютанта Рихтера, главноначальствующего комиссией прошений.

Иван Николаевич Дурново был в очень дружеских отношениях с Рихтером, а Лисаневич, как я уже сказал, был племянником г-жи Рихтер, постоянно бывал у них в доме, а поэтому, конечно, и жена моя постоянно бывала у них, как ближайшая родственница, и хорошо знала Ивана Николаевича.

Что докладывал Дурново Государю, — я не знаю.

На следующий мой доклад я явился к Государю, держа прошение об отставке наготове. По окончании доклада, я вынул прошение и говорю Императору:

— Вот, Ваше Императорское Величество, как мне ни неприятно, как мне ни тяжело, но тем не менее я должен просить Ваше Императорское Величество уволить меня в отставку, потому что я собираюсь жениться на разведенной и понимаю, что в моем положении, оставаясь министром путей сообщения, — неудобно это сделать.

На это мне Император Александр III сказал следующее:

— О том, что вы хотите жениться, я знаю от шефа жандармов и от Рихтера, вообще все это дело я знаю во всех его деталях и должен сказать, что вам нет никакого повода выходить в отставку, потому что, если бы вы не женились при всех тех условиях, которые имели место, то я бы вас не уважал, а ваше намерение {247} жениться указывает только на то, что вы честный человек, а поэтому я усугубляю к вам мое доверие и мое уважение.

Я, конечно, Государя очень благодарил и через несколько дней женился.

Свадьба моя была в церкви института путей сообщения (тогда еще церкви в квартире министра путей сообщения не было; теперь эту церковь устроил Кривошеин), который находится тут же рядом, надо пройти только через сад министра путей сообщения.

Шафером моим был барон Вольф, который в то время был офицер конной гвардии, в настоящее же время он состоит шталмейстером; шафером же моей жены был ее приятель капитан Татищев, бывший в то время адъютантом Великого Князя Владимира Александровича; ныне он — генерал свиты Его Величества и состоит при германском Императоре Вильгельме. Кажется, Татищев очень любим Императором Вильгельмом, также к нему, по-видимому, благоволит и наш Император. По крайней мере, когда возбуждается вопрос о замене русского посла в Берлине — графа Остен-Сакена — вследствие его старости, — то постоянно выплывает на сцену имя генерала Татищева.

Собственно говоря, генерал Татищев — прекраснейший благороднейший, милейший человек, очень воспитанный и образованный, но крайне, крайне недалекий. Вот я и недоумеваю: почему Император Вильгельм желает, чтобы он был послом — вследствие ли его первых качеств, или вследствие последнего качества?

Как раз во время моей женитьбы происходил в Петербург железнодорожный конгресс.

С тех пор, как был созван первый конгресс в Брюссель — о котором я раньше говорил — железнодорожные конгрессы; стали возобновляться через каждые несколько лет.

На другой день после моей женитьбы Государь Император давал конгрессу обед в Зимнем Дворце, или вернее сказать — был обед в Зимнем Дворце от Государя Императора, так как Государь на нем не присутствовала.

На этом обеде председательствовал генерал-адъютант Рихтер, и я как раз на следующий день после женитьбы должен был на нем присутствовать. Все смотрели на меня с большим любопытством и наблюдали за моими отношениями с Рихтером. Я должен сказать, что отношения мои с Рихтером остались до самой его смерти {248} превосходные; они не были никогда особенно близкими, но были всегда корректными, нормальными и правильными. Что же касается до мадам Рихтер, то с того времени я перестал с нею кланяться; она жива до сих пор, но и теперь, когда мне приходится с нею встречаться, — я не кланяюсь.

Когда я женился, то сейчас же во всех высших дамских сферах поднялся страшный шум, всякие сплетни. И этот шум и сплетни преследовали не столько меня, — так как я на них мало обращал внимания, — сколько мою жену, в продолжение всего времени, можно сказать, вплоть до самого 1905 года.

{249}

Дата добавления: 2015-07-20