Исторические корни волшебной сказки

Пропп В.Я.

Приключения могли бы быть очень разнообразны, но они всегда одинаковы, они подчинены какой-то очень строгой закономерности. Это -- первое наблюдение.

Второе наблюдение: сказка перескакивает через момент движения. Движение никогда не обрисовано подробно, оно всегда упоминается только двумя-тремя словами. Первый этап пути от родного дома до лесной избушки выражается такими словами: "Ехал долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли". Эта формула содержит отказ от описания пути. Путь есть только в композиции, но его нет в фактуре.

…пространство в сказке играет двойственную роль. С одной стороны, оно в сказке есть. Оно -- совершенно необходимый композиционный элемент. С другой стороны, его как бы совсем нет. Все развитие идет по остановкам, и эти остановки разработаны очень детально.

Пространство вторглось во что-то, что существовало уже раньше. Основные элементы создались до появления пространственных представлений. Мы увидим это более детально ниже. Все элементы остановок существовали уже как обряд. Пространственные представления разделяют на далекие расстояния то, что в обряде было фазисами.

Даритель -- определенная категория сказочного канона. Классическая форма дарителя -- яга. Тут необходимо оговорить, что исследователь не всегда имеет право доверять номенклатуре сказки.

Часто ягой названы персонажи совсем иных категорий -- например мачеха. С другой стороны, типичная яга названа просто старушкой, бабушкой-задворенкой и т. д. Иногда в роли яги выступают животные (медведь) или старик и т. д.

Сказка сохранила не только следы представлений о смерти, но и следы некогда широко распространенного обряда, тесно связанного с этими представлениями, а именно обряда посвящения юношества при наступлении половой зрелости (initiation, rites de passage, Pubertatsweihe, Reifez-eremonien).

Что такое посвящение? Это -- один из институтов, свойственных родовому строю. Обряд этот совершался при наступлении половой зрелости. Этим обрядом юноша вводился в родовое объединение, становился полноправным членом его и приобретал право вступления в брак. Такова социальная функция этого обряда.

Предполагалось, что мальчик во время обряда умирал и затем вновь воскресал уже новым человеком. Это -- так называемая временная смерть.

Идя "куда глаза глядят", герой или героиня попадает в темный, дремучий лес. Лес -- постоянный аксессуар яги. Мало того, даже в тех сказках, где нет яги (например в сказке "Косоручка"), герой или героиня все же непременно попадают в лес. Герой сказки, будь то царевич или изгнанная падчерица, или беглый солдат, неизменно оказывается в лесу. Именно здесь начинаются его приключения. Этот лес никогда ближе не описывается. Он дремучий, темный, таинственный, несколько условный, не вполне правдоподобный.

Леший всегда есть не что иное, как переименованная яга. Тем теснее связь сказочного леса с тем лесом, который фигурирует в обрядах инициации. Обряд посвящения производился всегда именно в лесу. Это -- постоянная, непременная черта его по всему миру. Там, где нет леса, детей уводят хотя бы в кустарник.

Лес в сказке вообще играет роль задерживающей преграды. Лес, в который попадает герой, непроницаем. Это своего рода сеть, улавливающая пришельцев. Такая функция сказочного леса ясна в другом мотиве -- в бросании гребешка, который превращается в лес и задерживает преследователя. Здесь же лес задерживает не преследователя, а пришельца, чужака. Сквозь него не пройти.

материалы позволяют сделать следующее пока чисто предварительное заключение: сказочный лес, с одной стороны, отражает воспоминание о лесе как о месте, где производился обряд, с другой стороны -- как о входе в царство мертвых. Оба представления тесно связаны друг с другом.

Избушка открытой стороной обращена к тридесятому царству, закрытой -- к царству, доступному Ивану. Вот почему Иван не может обойти избушку, а поворачивает ее. Эта избушка -- сторожевая застава. За черту он попадет не раньше, чем будет подвергнут допросу и испытанию, может ли он следовать дальше.

В этом примере уже сквозит, что даритель волшебного средства охраняет вход в царство смерти.

Отмечаем еще, что во всех случаях герой -- не мертвец, а живой или шаман, желающий проникнуть в царство мертвых.

Эта магия слова оказывается более древней, чем магия жертвоприношения. Поэтому формула "стань к лесу задом", формула, отверзающая пришельцу двери, должна быть признана древнее, чем "дала коту маслица".

Все эти материалы показывают, что избушка на более ранних стадиях охраняет вход в царство мертвых, и что герой или произносит магическое слово, открывающее ему вход в иное царство, или приносит жертвоприношения.

Древнейшим субстратом можно признать устройство хаты животной формы при обряде инициации. В этом обряде посвящаемый как бы спускался в область смерти через эту хижину. Отсюда хижина имеет характер прохода в иное царство. В мифах уже теряется зооморфный характер хижины, но дверь, а в русской сказке столбы, сохраняют свой зооморфный вид. Данный обряд создан родовым строем и отражает охотничьи интересы и представления. С возникновением государства типа Египта никаких следов инициации уже нет. Есть дверь -- вход в иное царство, и эту дверь нужно уметь заклинать умершему. На этой стадии появляются окропление и жертвоприношение, также сохраненные сказкой. Лес -- первоначально непременное условие обряда -- также впоследствии переносится в иной мир. Сказка является последним звеном этого развития.

Все это показывает, что запах Ивана есть запах живого человека, старающегося проникнуть в царство мертвых. Если этот запах противен яге, то это происходит потому, что мертвые вообще испытывают ужас и страх перед живыми. Ни один живой не должен переступать заветного порога.

Еда, угощение непременно упоминаются не только при встрече с ягой, но и со многими эквивалентными ей персонажами. В тех случаях, когда царевич входит в избушку, а яги еще нет, он находит накрытым стол и угощается без нее.

Эти случаи совершенно ясно показывают, что, приобщившись к еде, назначенной для мертвецов, пришелец окончательно приобщается к миру умерших. Отсюда запрет прикасания к этой пище для живых. Мертвый не только не чувствует отвращения к этой еде, он должен приобщиться к ней, так как подобно тому, как пища живых дает живым физическую силу и бодрость, пища мертвых придает им специфическую волшебную, магическую силу, нужную мертвецам.

Требуя еды, герой тем самым показывает, что он не боится этой пищи, что он имеет право на нее, что он "настоящий". Вот почему яга и смиряется при его требовании дать ему поесть.

Под "слепотой" может быть вскрыто понятие некоторой обоюдности невидимости. По отношению к яге это могло бы привести к переносу отношения мира живых в мир мертвых: живые не видят мертвых точно так же, как мертвые не видят живых. Но, можно возразить, тогда и герой должен был бы представляться слепым. Действительно, так оно должно было бы быть, и так оно и есть на самом деле. Мы увидим, что герой, попавший к яге, слепнет.

Действия, которые совершаются над юношей, напоминают нам действия, которые герой сказки совершает над ягой или Полифемом. Однако между обрядом и сказкой имеется одна принципиальная разница. В обряде глаза залепляются юноше, в сказке -- ведьме или соответствующему ей персонажу. Другими словами, миф или сказка представляют собой точное обращение обряда.

"Яга Ягишна, Овдотья Кузьминишна, нос в потолок, титьки через порог, сопли через грядку, языком сажу загребает"

Итак, яга снабжена всеми признаками материнства. Но вместе с тем она не знает брачной жизни. Она всегда старуха, причем старуха безмужняя. Яга -- мать не людей, она -- мать и хозяйка зверей, притом зверей лесных. Яга представляет стадию, когда плодородие мыслилось через женщину без участия мужчин.

Мы должны здесь признать следы чрезвычайно древних общественных отношений. Мать есть вместе с тем властительница. С падением матриархата женщина лишается власти, остается только материнство как одна из общественных функций. Но с женщиной -- матерью-властительницей -- в мифе дело происходит иначе: она теряет материнство, сохраняет только атрибуты материнства и сохраняет власть над животными, так как вся жизнь охотника зависит от животного, она сохраняет власть и над жизнью и смертью человека.

… так как смерть есть превращение в животных, то именно хозяин животных охраняет вход в царство мертвых (т. е. царство животных) и дает превращение, а тем самым и власть над животными, а в более позднем осмыслении дарит волшебное животное.

Очаг появляется в истории вместе с культом предка-мужчины. Очаг, собственно, не вяжется с ягой-женщиной, но вяжется с родоначальницей-женщиной. Очаг как родовой (мужской) признак переносится на образ яги. Поэтому ей приписываются всяческие атрибуты женского характера, связанные не столько с очагом, сколько с кухней: кочерга, метла, помело; отсюда связь с другими аксессуарами кухни -- с пестом, толкачом и т. д.

Герой все это знает, потому что он герой. Геройство его и состоит в его магическом знании, в его силе.

Вся эта система испытания отражает древнейшие представления о том, что подобно тому, как магически можно вызвать дождь или заставить зверя идти на ловца, можно вынудить вход в иной мир. Дело вовсе не в "добродетели" и "чистоте", а в силе. Но по мере того как развивалась техника, развивалась социальная жизнь -- вырабатывались известные нормы правовых и иных отношений, которые были возведены в культ и стали называться добродетелями. Поэтому уже очень рано, наряду с проверкой магической силы умершего, стали появляться представления о проверке его добродетели.

Живые узнаются потому, что они пахнут, зевают, спят и смеются. Мертвецы всего этого не делают. Естественно поэтому, что страж, охраняющий царство мертвых от живых, пытается по запаху, смеху и сну узнать природу пришельца, а этим самым определить его право на дальнейшее следование.

Посвящаемый приобретал великие блага. Инициатором увода был отец. Но впоследствии, когда обряд стал вымирать, общественное мнение должно было измениться. Блага, приобретаемые актом посвящения, стали непонятными, и, общественное мнение должно было измениться, осуждая этот страшный обряд. Этот момент и есть момент зарождения сюжета. Пока обряд существовал как живой, сказок о нем быть не могло.

Извести, со света сбыть хотят всегда только старшие младших. Это желание извести знает одну преобладающую форму: "нежеланного" мальчика или девочку или брата и сестру изгоняют или заводят или посылают в лес…

Разрубание, растерзание человеческого тела играет огромную роль в очень многих религиях и мифах, играет оно большую роль и в сказке. Мы можем здесь коснуться лишь некоторых случаев, в которых разрубание и оживление есть источник силы или условие обожествления.

Если наши наблюдения о связи сказки с обрядом посвящения верны, то они бросают свет еще на один сюжет, а именно на сказку "Хитрая наука" и на весь тот комплекс, при котором изгнанный или высланный из дому возвращается с каким-нибудь необычайным мастерством, знанием или умением. В сказке "Хитрая наука" родители, иногда по собственной воле, а иногда -- по нужде, отдают сына в ученье.

…учитель является из леса, живет в другом царстве, берет и уводит от родителей детей в лес на три года (resp. на один год, на семь лет).

Чему же герой выучивается? Он выучивается оборачиваться в животных или обучается языку птиц.

Все эти частности: лесной характер учителя, уход детей от родителей, колдовской характер ученья, уменье превращаться в животных или понимать язык птиц и т. д. -- все эти частности заставляют отнести и этот круг мотивов к тому же явлению, к которому отнесены предыдущие мотивы… Однако не в этом все-таки суть дела. Дело не в знаниях, а в умении, не в познании воображаемого мира природы, а во влиянии на него.

С. 201. С появлением земледелия и земледельческой религии вся "лесная" религия превращается в сплошную нечисть, великий маг -- в злого колдуна, мать и хозяйка зверей -- в ведьму, затаскивающую детей на вовсе не символическое пожрание. Тот уклад, который уничтожил обряд, уничтожил и его создателей и носителей: ведьма, сжигающая детей, сама сжигается сказочником, носителем эпической сказочной традиции. Нигде -- ни в обрядах, ни в верованиях мотива этого нет. Но он появляется, как только рассказ начинает циркулировать независимо от обряда, показывая, что сюжет создался не при том укладе, который создал обряд, а при укладе, пришедшем ему на смену и превратившем святое и страшное в полугероический, полукомический гротеск.

Обряд посвящения был школой, ученьем в самом настоящем смысле этого слова. При посвящении юноши вводятся во все мифические представления, обряды, ритуалы и приемы племени.

С. 261. Белый же цвет есть цвет потусторонних существ, что достаточно ясно показал

Негелейн в специальной работе о значении белого цвета (Negelein 1901д, 79 ff). Белый цвет есть цвет существ, потерявших телесность.

С. 269. Сказочный герой -- это мощный шаман, которому

подчиняются хозяева погоды, рек и рыб, гор и лесов.

С. 270.Однако исторические параллели к отдельным видам помощника

не привели нас к обряду посвящения. Они привели нас к шаманизму, к культу

предков, к загробным представлениям. Когда умер обряд, фигура помощника не

умерла с ним, а в связи с экономическим и социальным развитием стала

эволюционировать, дойдя до ангелов-хранителей и святых христианской церкви.

Одним из звеньев этого развития является и сказка.

С. 275. Первоначально, когда между жизнью и смертью еще не делали резкого отличия, естественно, не могло быть специфической фигуры посмертного помощника. Но так как весь комплекс посвящения теснейшим образом связан с представлением о смерти, элементы его перешли в культ мертвых, создав посмертных помощников, последним ответвлением которых можно считать представление об ангелах, т. е. полузооморфных (крылатых) существах, уносящих душу на небо. Явление это -- позднее, оно дает свой расцвет в государственном культе мертвых, каковой в наиболее развитой форме мы имеем в древнем Египте.

С. 282. …волшебным является предмет, взятый "оттуда". "Оттуда" -- это для более ранней стадии означает "из леса" в широком смысле этого слова, а позже -- предмет, принесенный из иного мира, а по сказочному -- из тридесятого царства. Не всякая вода оживляет мертвого. Но вода, принесенная птицей из тридесятого царства, оживляет мертвеца.

С. 286. Переправа в иное царство есть как бы ось cкaзки и вместе с тем - середина ее.

Достаточно мотивировать переправу поисками невесты, диковинки, жар-птицы и т. д.

или торговой поездкой и придать сказке соответствующий финал (невеста найдена и

пр.), чтобы получить самый общий, еще пока бледный, несложный, но все же ощутимый каркас, на основе которого слагаются различные сюжеты. Переправа есть подчеркнутый, выпуклый, чрезвычайно яркий момент пространственного передвижения героя.

С. 323. Мотив змееборства развился из мотива поглощения. Первоначально поглощение

представляло собой обряд, производившийся во время посвящения. Этот обряд давал

юноше или будущему шаману магические способности. Отражением этих представлений

в сказке являются, с одной стороны, драгоценные камни, находимые в голове или

чреве змея, с другой стороны -- приобретение знания языка животных.

С. 332. Эротическая окраска представлений о смерти все усиливается. Штернберг назвал это явление "избранничеством". "Божество или иное существо избирает себе

возлюбленную и уносит ее в царство смерти". Штернберг пишет: "идея эта настолько

укрепилась в уме первобытного человека, что даже целый ряд трагических фактов

жизни индивида приписывается избранничеству. Так, смерть от молнии, случайная

гибель в огне, на воде, смерть, причиненная хищным зверем -- тигром, медведем,

крокодилом и т. д., приписывается тому, что тот или другой дух, возлюбив того

или другого человека, убивает его, чтобы овладеть им в мире духов (Штернберг

1936, 140).

С. 335-336. дело меняется с переходом к регулярному земледелию и скотоводству и к

образованию ранней государственности. Эта ступень создает антропоморфных богов. Земледельцу важно, чтобы его боги управляли водой. Его боги имеют человеческий вид. Божественные существа, некогда считавшиеся священными, имеют вид звериный. С переходом божественности от зверя к богу боги убивают зверей. Они вырывают из их рук власть, они отнимают у них управление водой и сами начинают ею управлять так, как это нужно скотоводу и земледельцу.

С. 342. Очень ясно и коротко выражает эту мысль И. М. Тронский в своей работе "Античный миф и современная сказка", посвященной главным образом Полифему: "Миф,

потерявший социальную значимость, становится сказкой"

С. 359. Царство, в которое попадает герой, отделено от отцовского дома непроходимым

лесом, морем, огненной рекой с мостом, где притаился змей, или пропастью, куда

герой проваливается или спускается. Это -- "тридесятое" или "иное" или

"небывалое" государство. В нем царит гордая и властная царевна, в нем обитает

змей. Сюда герой приходит за похищенной красавицей, за диковинками, за

молодильными яблоками и живущей и целющей водой, дающими вечную юность и

здоровье.

С. 360. …как ни прекрасна природа в этом царстве, в ней никогда нет леса и никогда

нет обработанных полей, где бы колосился хлеб.

Зато есть другое -- есть сады, деревья, и эти деревья плодоносят.

До сих пор мы не видели в тридесятом царстве ни одной постройки. Эта пустынность

иногда подчеркивается. "Приехали к такой горе: ни взойти, ни взъехать на эту

гору; ни строенья, ничего нету, только одна гора" (82). Однако в тридесятом

царстве все же есть постройки, и это всегда дворцы. К этому дворцу также надо

несколько присмотреться. Дворец тут чаще всего золотой: "Живет она в большом

золотом дворце". Архитектура этого дворца совершенно фантастическая: "А дворец

тот золотой, и стоит на одном столбе на серебряном, а навес над дворцом

самоцветных каменьев, лестницы перламутровые, как крылья в обе стороны

расходятся... Лишь только вошли они, застонал столб серебряный, расходилися

лестницы, засверкали все кровельки, весь дворец стал повертываться, по местам

передвигаться" (Аф. 560). Часто он также мраморный или хрустальный. Этот дворец

неприступен. "И усмотрели вдали дворец хрустальный, обнесен такою же стеною

вокруг" (559). Эта неприступность, однако, не составляет препятствия для героя.

Через стену он перелезает. В других случаях герой пролезает через щель,

обратившись в муравья. Через стену он иногда перелетает, обратившись в орла.

С. 365. Сказка очень наивно, но совершенно точно выражает суть дела, говоря: "И там свет такой же, как у нас". Но так как свет меняется, так как меняются формы

человеческого общежития, то вместе с ними меняется и "тот свет". Но мы уже

знаем, что в фольклоре с появлением нового старое не умирает. Так появляются все

новые и новые формы, сосуществуя со старыми, пока, наконец, в Египте или в

классической Греции или в современной сказке не получается нечто вроде маленькой

энциклопедии всех некогда имевшихся форм "того света". Человек переносит в иное

царство не только свое социальное устройство (в данном случае -- родовое, с

позднейшим изменением хозяина в царя), но и формы жизни и географические

особенности своей родины.

С. 369. Здесь кроется источник представления о неисчерпаемом изобилии.

Там, в стране мертвых, никогда не прекращается еда. Если принести такую еду

оттуда, то еда эта и на земле никогда не будет исчерпана. Отсюда --

скатерть-самобранка. Надо сказать, что такие представления таят в себе очень большую социальную опасность: они приводят к отказу от труда. Позднее этими представлениями об ином мире, как о стране осуществленных чаяний и желаний, овладевает сословие жрецов, утешая народ перспективой на награду за долготерпение в этом мире. Эти

представления становятся реакционными. Но тут же мы можем наблюдать и другое:

вредность таких представлений ощущается трудовыми слоями очень ясно. Здоровый

инстинкт человека заставляет его отрицать и отклонять такие понятия. Но вместе с

тем привлекательность делает их бессмертными. Из этих двух противоречивых сил в

качестве равнодействующей получается комическая трактовка этого мотива.

С. 377. Извлечение крови и нанесение знаков и рубцов есть знак приема в родовой союз, в родовое объединение. Поэтому оно имеется уже в обряде инициации, в обряде приема нового члена в объединение. Но оно широко распространено и вне этого обряда. Это -- не

единственная форма. Уже у австралийцев кровь пьют старшие и младшие мужчины и

юноши, если они родня, чтобы укрепить это родство, а также при заключении двумя

племенами мира.

С. 399-400. …оживая, мертвец приобретает свои личные свойства. Наоборот, умирая, человек теряет свои личные свойства и признаки и становится неузнаваемым.

С. 403. Мы имеем в нем нечто вроде женского государства. На таинственном берегу, куда попали айну, живут только женщины; магическое могущество женщины соответствует здесь особому строю, особой организации, где общество создается женщинами, которые и ведут всю работу и властвуют и, может быть, уничтожают всех мужчин, завлекая чужеземцев на короткую брачную жизнь -- нечто вроде амазонок. В сказке царевна, к которой стремится герой, также богатырь-девка, царь-девица, воинственная дева, полновластная повелительница своего царства.

В позднейшей религии женщина-властительница превращается в богиню со смешанными

чертами богини охоты и земледелия. Такие богини убивают своих возлюбленных в

первую же ночь.

С. 406. Общее положение можно формулировать так: раньше, чем получить руку царевны, герой подвергается различным испытаниям, которые он может выполнить только тогда, если он прошел весь путь, канонический для героя, т. е. если он имеет волшебного помощника и обладает магическими средствами и силами. По содержанию своему задачи, при всем их разнообразии, также обнаруживают некоторое единство. Герой в различных формах доказывает, что он или побывал в ином мире (задачи на поиски, на отправку в ад и

т. д,), или обладает природой мертвеца.

С. 414. мотив тонкого моста как таковой и его применение в данном случае.

Происхождение этого мотива не представляет собой никакой загадки. Огромное

количество материалов показывает, что этот мотив идет от представления, что

царство мертвых отделено от царства живых тонким, иногда волосяным, мостом,

через который переходят умершие или души умерших.

С. 427-428. Если представить себе все то, что происходило с посвящаемым, и рассказать это последовательно, то получится та композиция, на которой строится волшебная

Дата добавления: 2015-07-25