Генерал‑адмирал Федор Апраксин

С парадных портретов генерала‑адмирала Федора Матвеевича Апраксина на нас смотрит суровый седой воин в латах, с мерцающей на груди бриллиантовой звездой высшего российского ордена Андрея Первозванного. Для знающих суть дела во всей этой нарочитой воинственности видна усмешка судьбы. Апраксин действительно провоевал всю свою жизнь, но не стал ни воином, ни флотоводцем; он вообще не был ни воинственным, ни грозным. Он стал первым президентом Адмиралтейской коллегии, командовал флотом, но вряд ли самостоятельно смог бы ввести в гавань хоть один корабль. Многие его морские и сухопутные победы принадлежали другим – часто за спиной Апраксина стоял сам царь Петр, который уходил в тень, оставляя славу победителя Апраксину. Так было и в 1713 году, когда Апраксин был объявлен главным героем занятия богатой шведской провинции Финляндии. Как писал историк Мышлаевский, при завоевании Финляндии проявилось самое главное различие между Петром и Апраксиным. Царь был военным гением, в любой ситуации действовал решительно и нестандартно, а Апраксин – военной посредственностью, которая всегда норовит тянуть время.

Но царю нужен был Апраксин как формальный глава флота. Он был добр, мягок, безответен, послушен. Федор Матвеевич олицетворял русское начало в первом русском адмиралитете, состоявшем сплошь из англичан, датчан, голландцев и шведов. Так уж получилось в судьбе Апраксина. На заре своей жизни он, как и многие другие юные дворяне, попал в «потешные» Петра, прошел типичный путь петровского сподвижника: непрерывные и сложные поручения сурового царя, дело, к которому не лежала душа этого вальяжного московского человека. Из переписки Апраксина с его ближайшим другом фельдмаршалом Шереметевым видно, что Апраксин никогда не горел служебным энтузиазмом плебея Меншикова, не жаждал знаний как князь Кантемир или Брюс. Апраксин был недобровольным сподвижником царя‑реформатора, воспринимал Петра как данное Богом испытание и беспрекословно подчинялся высшей воле. Воспитанный в старомосковских традициях, он остался на всю жизнь добросовестным «нижайшим рабом», как называл себя в письмах, хотя Петр требовал от Апраксина – члена интимной «компании» собутыльников – обращения к нему как к равному.

Апраксин – адмирал поневоле, не был, как царь‑романтик, влюбленным в море и корабли человеком. Но зато он был исполнителен и надежен. А в верности «нижайшего раба» всегда были сомнения. И Петр – человек проницательный – как‑то сказал Федору Матвеевичу: «Хоть ты всегда одобрял мои предприятия, особенно по морской части, но я читаю в сердце твоем, что если я умру прежде тебя, ты будешь один из первых осуждать все, что я сделал». Как в воду смотрел царь. После смерти Петра Апраксин вошел в состав Верховного тайного совета и вместе с другими петровскими сподвижниками отважно критиковал дела царя‑реформатора. А как он был рад, когда внук Петра Великого Петр II в 1728 году перенес столицу в Москву! Апраксин был, как и прежде, на первых ролях в государстве, но, больной и усталый, не участвовал в политической борьбе тех лет. В 1728 году так нелюбимая им стихия настигла горе‑адмирала – он умер от водянки.

Иллюминация Петропавловской крепости в январе 1735 года.

Фейерверк тех времен был сложным делом, синтезом пиротехники, живописи, механики, архитектуры, скульптуры и даже литературы и граверного дела. Для каждого фейерверка изготавливалась гравюра, которую уснащали пояснениями различных фигур фейерверка и поэтическими надписями. Эти гравюры играли роль современных театральных программок, которые раздавали (но чаще продавали) зрителям. С этими гравюрами‑программками в руках зрители (тогда их называли «смотрителями») выходили на крыльцо дворца или смотрели за «огненной потехой» из окон. Царь обожал фейерверки, сам участвовал в их создании и их сожжении, причем не раз рисковал жизнью, но считал огненные потехи очень важными, ибо так можно было приучить людей не бояться огня и унимать «Вулкановы злобства» как на пожарах, так и в бою. Вначале с участием самого государя составлялся подробный проект фейерверка, затем художники и пиротехники брались за изготовление «плана фейерверка» – так называлась огромная деревянная рама высотой до десяти метров. На эту раму натягивались шнуры, пропитанные горючими пиротехническими составами. Переплетения шнуров образовывали рисунок – порой сложную композицию из нескольких фигур с «девизом», который пояснял изображение. При дневном свете все это представляло собой лишь малопонятную путаницу шнуров и веревок, и только когда в темноте концы шнуров поджигали солдаты, бегавшие по узким трапам с обратной стороны плана, изображение и буквы «девиза» бывали видны за сотни метров. Таких рам‑планов в одном фейерверке могло быть несколько, благодаря им создавалась нужная перспектива. Между планами ставили различные скульптуры из дерева, гипса или бумаги, которые в темноте были подсвечены. Пока горел план, в различных местах начинали извергать огонь разные пиротехнические сооружения – «вулканы», «фонтаны», «каскады», «огненные колеса», создававшие феерическую картину «пиршества огня». Искусные мастера фейерверка каждый раз стремились чем‑то удивить зрителей. Бывало, что в начале фейерверка по протянутым и невидимым в темноте тросам к плану «подлетал» сияющий огнями двуглавый орел, державший «в ноге» пучок «молний», которыми он и поджигал план. Так, в 1723 году, в день тезоименитства Екатерины Алексеевны фейерверк был «зажжен слетевшим из императорской залы ангелом с ракетой». Наверняка в путь от окна залы к раме фейерверка его отправлял сам государь – во время фейерверка царь был главным распорядителем и хлопотал больше всех. Ангел поджег план, и все «смотрители» увидали девиз из белого и голубого огня, представлявший вы сокую колонну с императорской короною наверху и по сторонам ее две пирамиды, увитые лавровыми ветвями. После того как сожгли фейерверк, гремел мощный салют, от которого нередко вылетали стекла соседних с дворцом домов.

Легенды и слухи

Дата добавления: 2015-07-20