Стереотипы в общественном сознании

В современной отечественной и зарубежной литературе понятие стереотип употребляется довольно часто применительно к самому широкому и разнообразному по своей жанровой специфике кругу постановочных проблем и тематических дискуссий — от теоретических, философско-научных и художественно-эстетических разработок до социально-практических и политических программ.

Исследовательский интерес к стереотипам общественного сознания диктуется реальной ситуацией, вытекающей из все более инверсированного (искаженного) формирования образов восприятия человеком окружающей действительности. В результате неупорядоченного накопления подобных образов возникают (осознанно либо неосознанно) повторяющиеся психолингвистические или социально-организованные структуры, а также психически-аффективные состояния организма, своеобразно идентифицирующие индивидуальное, коллективное и общественное сознание (психологи иногда называют этот процесс механизмом образования «здравого смысла»). Важность задачи изучения психологической работы механизма стереотипного мышления и восприятия действительности, отчасти ставившейся и решавшейся историками, психологами, философами и ранее, прежде всего диктуется ныне кардинально изменившимися условиями функционирования средств массовой коммуникации, усиливших всевозможные попытки манипулирования сознанием. На наш взгляд, такое усиление несет немалую опасность индивидуальному и общественному сознанию, духовной культуре человека — этой хрупкой плаценте, благодаря которой осуществляется наша связь с необъятным внешним миром и одновременно обеспечивается надежная защита от него.

В настоящем обзоре предпринята попытка дифференцированного подхода к анализу стереотипов, в зависимости от трех уровней их рассмотрения и изучения: культурологического, научно-исследовательского и социально-политического. Конечно, подобная дифференциация достаточно условна, как, впрочем, условен и сам ее предмет — стереотип. Но тем не менее именно эти уровни рассмотрения показывают реальную тематическую насыщенность стереотипов как элементов восприятия мира человеком, трансформируемых любым последующим мыслительным актом сознания.

Известна роль стереотипов в организации тех или иных форм общественного сознания — религиозной, философской, научной, эстетической и т.п. При этом стереотипы нередко отождествляют с народными традициями, мифами, ритуалами, также несомненно присутствующими в каждой из перечисленных форм сознания. Однако следует отметить, что стереотипы, имея безусловное сходство с традициями, мифами, ритуальной символикой, укорененными общественным сознанием обычаями и нравами, все же в значительной степени отличаются от них по своей психологической основе. Функциональное поле стереотипов — граница сознательного и бессознательного, формирующихся психологических структур восприятия, тогда как культурные традиции, обычаи, мифы и т.п. являются объективированными, чаще всего осознанными, результатами такого формирования, закрепляемого-рационализированными (идеологическими, политическими, концептуальными) или иррационализированными (художественно-поэтизированным и мистически-религиозными) способами и средствами, в которых заинтересовано (либо не заинтересовано) общество. Словом, традиции и обычаи отличает их объективированная общезначимость, открытость для «других»; стереотипы же остаются на уровне скрытых субъективных умонастроений, которые индивид и общество чаще всего от «чужих» намеренно скрывают.

Начиная с И. Канта, который ввел понятие «схематизма» при исследовании специфики человеческого восприятия, эта теневая работа психики и сознания фиксировалась многими психологами, философами, этнологами, хотя и получала разное понятийное толкование и определение. В рамках западноевропейской традиции научного познания, описания и осмысления общественного сознания изучение таких структур, как стереотипы, значительно продвинулось вперед благодаря усилиям представителей неофрейдизма, структурно-лингвистического анализа, экзистенциализма, феноменологии и герменевтики. Выяснилось, во-первых, что стереотипы общественного сознания, несмотря на внешнюю свою консервативность, обладают весьма подвижной, внутренне мобильной психологической структурой (точнее, психологической реактивностью), способной мгновенно реагировать на малейшие изменения окружающей среды, самого человека или культуры, созданной в результате их взаимодействия.

Во-вторых, стереотипизация общественного сознания осуществляется лишь в границах «интерпретативного поля» сознания и восприятия, которые обладают пока мало изученными, но тем не менее достаточно сложными и самостоятельными механизмами саморегулировки и самоуправления нервной деятельности и всем организмом в целом. Оказалось также, что степень устойчивости стереотипа зависит не только от внешних условий, но и от конкретных носителей — общества, коллектива, личности — с их обыденными представлениями, эмпирическими настроениями, преломляющимися через систему экспликаций, иногда выстроенных в целостную научную или политическую картину мира. Обусловливаемый этими механизмами мир мнений имеет свои этнопсихологические, лингвистические особенности и способы выражения, сознательную (или бессознательную) настроенность, веру (рациональную либо иррациональную) в те или иные общественные ориентации на практические действия, например, на развитие массовой культуры, на поддержку выдвигаемой тем или иным лидером политической программы и т.п.

Однако до сих пор насущной потребностью дня (и не для одного только западноевропейского мышления) остается необходимость исторического и прогностического видения скрытой от наблюдателя эволюции субъективных мнений, перехода их в объективно значимые факты развития, социального или духовного. Противоречивость и неожиданность связанных с таким переходом трансформаций (как негативного, так и позитивного характера), внешне выраженных по-разному в организации общественно-политических движений, в активизации националистических настроений, в создании новых культурных и жанровых направлений в искусстве и творчестве, — являются результатом работы все той же стереотипизации, которую можно было бы определить как психологический феномен беспокойства общественного сознания за свою судьбу и место в мире. Это беспокойство складывается из всевозможных нюансов и «нюансиков», основанных на индивидуальных, социально-групповых, национальных и т.п. интерпретациях окружающего бытия, формирующихся в процессе коммуникации. В этой связи рассмотрение стереотипизации общественного сознания как проблемы интерпретации помещено в начале обзора не случайно. На наш взгляд, это поможет лучше понять «механику» установления соответствия (или, напротив, рассогласования) между образом восприятия и реальным объектом, а также раскрыть когнитивную подоснову издревле считавшихся эзотерическими философской, научной, эстетической, социально-политической и т.п. стереотипизации человеческого мышления, без чего трудно представить пути эволюции как теоретического, так и обыденного сознания.

Впервые слово «стереотип» встречается при описании секретов типографского дела и обозначает металлическую пластинку, использующуюся в печатном деле как материал для последующих копий. В последнее время понятие «стереотип» все чаще употребляется для характеристики процессов, происходящих в рамках той или иной культуры, идеологии, государственной политики и т.п., которые обусловливают трансформацию основополагающих социокультурных ценностей народа, нации, государства и сопровождаются бесконтрольным тиражированием этих ценностей (чаще имеющих негативное, нежели позитивное значение для восприятия их другими).

В западноевропейской литературе интерес к изучению стереотипов и их роли в формировании общественного сознания реализуется в следующих поисковых направлениях: научно-исследовательском, культурологическом и социально-политическом. К середине 60-х годов XX в. проблема стереотипов обозначилась в рамках междисциплинарных исследований так называемого «интерпретативного поля сознания», зафиксированного такими дисциплинами, как психология, структурная лингвистика, психоанализ, а также теоретическая физика, химия, биология, культурная антропология.

Что входит в интерпретативное поле сознания и какими характеристиками оно обладает? Какова сила его воздействия и каков характер этой силы? Вот вопросы, которые были поставлены на организованном в 1984 г. коллоквиуме под двойным названием «Пути познания» и «Наука, техника и спиритуальное будущее».

Выступавшие на коллоквиуме ученые высказали мысль, что вся западноевропейская традиция познания, независимо от гуманитарного или естественнонаучного ее характера, со времен Декарта строилась на разведении рациональных и иррациональных методов исследования, которое в свою очередь было порождено (так считает, например, японский исследователь «модифицирующим сознанием» европейского человека, рассматривавшего мир как неорганическое бытие, а свое собственное сознание — как инструмент для его интерпретации). В результате в европейской науке утвердился инструментальный образ познания, основанный на изучении «квазиреальности», в основе которой лежит стереотипизированная предметная область. Характер западноевропейского мышления, полагает Исуо Иса, определяется этой первоначально заданной когнитивной раздвоенностью, выраженной последующей дуальностью души и тела, сознания и материи, познания и знания и т.п. Квазиреальность и является основой «интерпретативного поля сознания», образующего орбиту «стереотипизированной когнитивности», в которую втягиваются все формы общественного сознания.

Несмотря на громадную общественную значимость стереотипов в научном мире, ученые все же осуществляют постоянные попытки выхода за пределы их актуального и потенциального воздействия. Ведь логическим (а точнее, гносеологическим) следствием многих западноевропейских концепций, или их интерпретаций, оказывается попытка найти объект, соединить ранее искусственно разведенные «дуальности» сознания. На обыденном языке такая попытка определяется как желание «свести концы с концами».

Каковы же дальнейшие перспективы научного познания, если сегодня выяснилась тривиальность его процедур? По мнению японских исследователей, западная наука сможет достичь своего подлинного единства, если возьмется за решение проблемы «модифицирующего сознания». Собственно, проблема эта была уже поставлена европейским мышлением Нового времени в лиц таких мыслителей, как Р.Декарт, И.Кант, К.Юнг, А.Бергсон, М.Мерло-Понти, З.Фрейд, П.Рикёр, ТДюран и др.

«Модифицирующее сознание» — это проблема концептуальной несводимости внутреннего опыта человека, который необходимо интерпретировать в контексте его истории и внешней культуры, к имплицитно содержащейся в сознании субъекта первоосновной клеточке psyche, объективируемой затем ее вторичным содержанием — эксплицитным телесным (в смысле материальном и текстуальном) выражением. Гуманитарный аспект рассмотрения данной проблематики, продемонстрированный упомянутыми выше философами, нельзя назвать откровением, подчеркивает Й.Йса, ибо вариант ее постановки присутствует и в восточной гносеологии, причем как само собой разумеющийся факт, как первоначальная заданность, как некая нулевая гносеологическая точка отсчета, а не как цель познания. Именно поэтому понятие «дзен», обозначающее эту гносеологическую данность, а также начало философии дзен-буддизма, фактически непереводимо на язык европейского мышления. Более того, объяснение одного лишь этого термина потребует дополнительного ввода целостной философской аргументации с применением особого языка истолкования.

Стереотип как предметная область гносеологии в ее западноевропейской когнитивной традиции будет преследовать ученого-европейца до тех пор, пока не устранится разлад внутрисубъективного опыта познания. Поясняя свою мысль, И.Йса приводит известную еще Бергсону следующую схему:

Внешний мир (мир вещей) — восприятие —> Тело (мозг) <— память — Внутренний мир (мир разума)

Здесь тело (мозг) представляет собой сложный информационный блок-систему, рассуждает автор, границы которого простираются в широких пределах «восприятия памяти» и не сводятся лишь к внешним, морфологическим признакам, определяющимся, например, черепной коробкой или каким-либо другим антропоморфным признаком. На входе этой системы при участии восприятия человека и внешнего мира происходит информационное их взаимодействие, импульсы которого мгновенно передаются с помощью невидимых путей (рецепторов и нервных волокон) в информационный центр — тело, где активно вырабатывается информационная (социальная) память. Если на входе этой системы переработка поступа-емой информации носит приспособительный характер, то на ее выходе (т.е. там, где мобилизуется память) при посредстве ответных реакций в человеке пробуждается «продуцирующее воображение» (единство души и тела), являющееся основой интеллектуального и социального творчества.

Западноевропейская мысль предала забвению «приспособительный характер человеческого восприятия», которое включает не только ответные нейро-физиологические реакции организма на воздействие раздражителей, но и моменты внутреннего самосогласования, самонастроя, отличающих внутренний психологический опыт воспринимающего. Психологически автономным и самосогласующимся процессом вслед за восприятием оказывается и память как одна из психологических процедур сознания (индивидуального и общественного). В свое время М.Мерло-Понти определил опыт восприятия как «Незримое Бытие», подлежащее узнаванию. Ныне благодаря методам психоанализа, сравнительной лингвистике, философии, психологии и междисциплинарным подходам возможно не только узнавание, но и познание такого опыта, подчеркивают японские специалисты.

В ходе работы секций участники коллоквиума акцентировали внимание на всем известном положении, что когнитивный, или чувственно воспринимаемый, мир в значительной мере перенасыщен психологически, т.е. наполнен субъективными желаниями, мотивами, потребностями и т.п. Именно поэтому, подчеркивает другой участник коллоквиума, X. Райв, результатом восприятия мира является «образ мира», а не сам мир. Инверсированность образа как основная черта восприятия неоднократно подтверждалась экспериментальными данными в области психологии и физиологии нервной деятельности человека. Однако, как подчеркнул канадский исследователь, западноевропейское рационализированное толкование восприятия все же во многом отличается от восточного прежде всего тем, что «образ мира вещей» на Западе служит лишь основой (теоретической, эстетической или какой-либо другой) для последующих его интерпретаций и представлений (репрезентаций), тогда как на Востоке образ стремится непременно реализоваться в действительность. На Западе складывается совершенно иная картина времени, пространства, представлений, и в этом смысле «восточный мир» является, как бы зеркальным отражением «западного мира». Отправным пунктом когнитивных представлений восточного человека следует считать не действительность, а субъективную волю, желание, стремление, так как реальный мир конструируется им по своему образу и подобию. Общественное сознание восточных обществ традиционно было устремлено к бесконечному полету своей фантазии, отчего настоящая его нужда скрывается не в «продуцирующем воображении», столь необходимом западноевропейскому мышлению, а в инверсии сознания в обратную сторону — к поискам реального мира, в котором эти общества живут (там же).

Драма нашей цивилизации, рассуждает директор Исламского центра в Париже Дейриш Шейган, заключается в допущении «когнитивной двойственности»: мы с судейской беспощадностью разделили человеческие способности на творческие, идущие от воображения, и дискурсивные, происхождение которых рационально. Тем самым мы лишили рациональное постижение мира его содержательного многообразия и психологического богатства. Неверным следует считать также и утверждение, будто рациональное познание сводимо к субъективной позиции наблюдателя или к его способности интерпретировать мир таким, каким хотелось бы видеть этот мир субъекту. И то и другое стереотипизирует объективный процесс познания, которое не может проходить беспристрастно, независимо от эволюции самих людей, вне времени и пространства. Однако стереотипы в познании, как и в повседневном опыте и общении людей, все же существуют, и они фиксируются спиритуальным опытом, сознанием, мифологизирующим иррациональное постижение мира в целом.

Западноевропейская традиция рационального познания, в основном идущая от Декарта, настаивает на отделении себя от иррациональных форм постижения действительности, что на самом деле также является стереотипизацией все того же иррационального в виде некоего «суперрационального». Западная гносеология нуждается не столько в этом соразличении, сколько в прояснении своих устоявшихся стереотипов, с одной стороны, принижающих человеческий разум, а с другой — возвышающих его.

Принижением человеческого разума являются: 1) гипертрофия созерцательности, которой заворожена современная западноевропейская гносеология, причем настолько, что при ее содействии тормозится реализация научно-технического прогресса, а в познании господствует хаос; 2) поиск стереотипизированного объекта как некоей желаемой цели везде и повсюду, даже если речь идет о тончайших процессах творчества, в конечном счете приводит к инструментализации человеческого мышления и деятельности; 3) увлечение субстанциональными значениями познания и стереотипное воспроизведение его в форме математического значения ведут к познавательной ситуации, которую еще К.Юнг определил как «замещение проекции» в сознании; 4) человеческая эволюция на Западе до сих пор толкуется стереотипно, т.е. «однонаправленно, однолинейно, с точки зрения мифического прогресса (в истории, познании и других сферах человеческой деятельности), без учета ретроспектив».

Мы изолировали наблюдателя от органически присущего ему состояния познания, создав тем самым пустое пространство между ним и тем, что образуется в своих объективированных формах. Это пространство тем не менее постоянно поглощает, подобно сверхплотной дыре, нашу познавательную энергию, наши импульсы, идущие от восприятия действительности и от собственного внутреннего опыта — нарушается «архитектоника образования смысла». Поэтому проблема заключается отнюдь не в том, чтобы сводить одни методы к другим, а в том, чтобы поддерживать определенный уровень их взаимодействия. Отдельно следует рассмотреть «суперрациональное бытие» сознания, которое существует на Востока и сплошь стереотипизировано на Западе, где его характер продиктован стереотипным поведением и образом жизни, особенностями стереотипизированного восприятия, от которых западный человек уже не может отказаться.

Возвышением человеческого разума, наблюдаемым сегодня и на Западе, Дейриш Шейган считает доктрину буддизма, которая, по его мнению, опережает западноевропейское измерение сознания. Буддистская гносеология сосредоточена на внутреннем становлении вещей, одновременно рассматривая человека как существо, состоящее из мыслимых и материальных элементов, детерминированных единым началом, протяженным в пространстве и во времени. Душа и сознание суть лишь частицы этой протяженности, имеющей космическое значение.

В развернувшейся после выступления Дейриша Шейгана дискуссии отмечалась необходимость критики стереотипности западноевропейского мышления и гносеологии, которая не может тем не менее, как подчеркивали ее участники, сводиться к развенчанию западноевропейской культуры, её символики, мифологизирующей прошлое, в том числе и религиозное. Абсурдным следует считать и навязывание этому прошлому некоей глобальной гносеологической структуры или религии.

Психологи, историки, культурологи и ранее приходили к выводу, что в сфере общественного и индивидуального сознания действует сложнейший механизм, определяющий специфику их самовыражения, а также особенности коллективной адаптации к окружающей действительности, последовательно раскрываемой какой-то иной, отличной от рациональных и иррациональных методов постижения сеткой представлений и понятий, несущих в себе как познавательный, так и культурный смысл. Проведенные К.Леви-Стросом исследования первобытного этноса, фрейдовский анализ паранормального взаимодействия «сознательное-бессознательное», теория сновидений К.Юнга как часть психоанализа в целом, сравнительно-культурный подход У.Риверса, современные кросс-культурные исследования и т.д. так или иначе коснулись рассмотрения этого механизма, который совершенно очевидно сводился к процедуре торможения в процессе так называемого «рационального приращения» сознания. В последнее время исследователи — представители современных культурологических, этнопсихологических и структурно-лингвистических направлений в изучении общественного и индивидуального сознания определяют данный механизм как стереотип, формирующийся на уровне чувственного восприятия людей (индивидуального или коллективного) и призванный блокировать избыток поступаемой к субъекту социальной информации (политической, научной, эстетической и др.) об окружающей действительности.

На протяжении последних 10-15 лет вся научно-исследовательская проблематика по этим вопросам развивается, на наш взгляд, в русле тех или иных попыток решения проблем, поставленных эпохой научно-технического прогресса, прежде всего связанных с усилением межкультурных, межкоммуникационных контактов. Какова роль стереотипов общественного сознания в инновационных процессах, происходящих в обществе? Имеют ли они положительное или отрицательное знамение в социализации индивидов, в культурной их идентификации? Насколько стереотипы, как утвердившиеся в социуме психологические структуры общественного сознания, влияют на развитие этноса? Определяют ли стереотипы характер межкультурного взаимодействия и коммуникационного общения строящихся на современном уровне технического развития информационных обществ? На эти и ряд других вопросов пытаются ответить зарубежные исследователи стереотипизированного сознания.

Устойчивость, ригидность, консерватизм — вот основные характеристики стереотипа, по У.Липпману, впервые использовавшему в социологии понятие «социальный стереотип». При этом очевидно, что идеологическая сфера оказывается своеобразной когнитивной спецификацией такого сознания, на которое вольно или невольно возлагаются функции осуществления социального контроля над единством сообщества, над континуальностью культурных традиций общества и т.п.

В последнее время психологи потребовали дифференцировать в громадном контексте социального анализа стереотипов общественного сознания его психологическую часть, касающуюся механизмов восприятия. Психологи экспериментально доказали «неравную степень надежности проводящих путей», активизируемых внешним раздражителем или физическим сигналом, что и порождает своеобразный психологический феномен корреляции внутреннего субъективного опыта, формирующегося на уровне перцепта — восприятия человека. Перцепт — это промежуточный вариант между стимулом (совокупностью условий восприятия, рассматриваемых как контекст) и собственно ответом на него — реакцией. Это «конструирующие данные», некое явление в сознании субъекта, провоцирующее субъект в целом на спонтанное поведение. Характер же самой перцептивной корреляции может быть как «негативный», так и «позитивный», ибо нервные клетки посылают друг другу не только возбуждающие, но и тормозящие сигналы. Тормозящая активность участвует в формировании нейронных сетей, лежащих в основе всей нервной деятельности.

Стереотип состоит из двух компонентов, — подчеркивает советский исследователь О.Ю. Семендяева, — когнитивного образа, обеспечивающего предрасположенность субъекта к восприятию массовой информации, и инструментально-практической установки, создающей контекст оценивания информации и внутренней готовности субъекта к последующим действиям. Понятно, что если инструментальный компонент начинает доминировать над когнитивным, т.е. человек воспринимает только то, что он хочет воспринимать, то истина становится неотличимой от лжи, убеждение перерастает в предубеждения, категориальный стереотип превращается в имидж, а люди — в обезличенную и манипулируемую «одинокую толпу».

Оказывается, что нервная система способна на целый класс операций, которые являются не возбуждением, а торможением, причем операции эти осуществляются особыми тормозящими нейронами, служащими как бы ответвлением от нейронов-возбудителей. Импульсация такого «дополнительного» нейрона не возбуждает клетку-мишень, а приглушает или полностью подавляет импульсацию нейрона-возбудителя. Это сдерживающее влияние тормозящая нервная клетка оказывает, выделяя специфическое вещество — тормозной медиатор.

Социальная психология по-своему интерпретирует коррелятивные свойства восприятия: на стадии формирования субъективного ответа на сигнал возникает сигнальная система, включающая комплекс спонтанных ощущений и действий, подобных комплексу реакций автомобилиста, мгновенно вспыхивающих в ответ на мгновенно возникающую опасность. С развитием информатики и информационных систем такая трактовка получает все большее распространение в среде психоаналитиков и социологов. При этом коррелятивными функциями перцептивного восприятия определяется и место рождения стереотипа, который, с одной стороны, призван осуществлять селекцию поступаемой извне к субъекту информации, а с другой — структурировать внутренний опыт (включая потребности, интенции, желания индивида) и подготавливать тем самым дальнейшее продвижение и обработку информации на более высокие уровни сознания с целью закрепления ее в памяти мышления (индивидуального, социального).

В социальной психологии такие понятия, как «ассоциативная связь», архетипы и т.п., служат совсем другой категориальной сетке, отличной от аналогичных ей значений, используемых в традиционной психологии — в функционализме, оризикализме, гештальтпсихологии, хотя они и оказывают безусловное влияние на социальную психологию.

Социальная психология акцентирует внимание на сложном взаимодействии субъекта и объекта, рассматриваемых на уровне социального восприятия, моделью которого является отнюдь не традиционная схема «стимул — реакция» (физической, химической, биологической либо какой-то другой естественной основы), а иерархизированная цепочка ассоциативных связей, устанавливаемых между человеческим восприятием и другими социальными уровнями сознания, включающими память, интуицию и воображение. В споре между функционалистами-ассоцианистами и гештальтпсихологами акцент чаще делался на приспособительной функции каждой из возникающей в организме человека ассоциативных связей, рассматриваемых как стереотипизированная часть целого — психической структуры организма или окружающей среды. Причем вопрос о том, что от чего считать функцией — организм ли от восприятия, задающего приспособительный характер ассоциативной связи, диктуемой средой (целое), или же характер самой ассоциативной связи, в том числе и психоневротический (часть), — оказался далеко не праздным, ибо именно он определил всю проблематику последующего развития как аналитической, так и социальной психологии. Социопсихологи на Западе стараются решить эту в общем-то старую как мир проблему комплексными средствами математического, статистического и социологического анализа, с привлечением отдельных направлений гуманитарной науки — эмерджентной феноменологии, сравнительной культурологии и др.

Так, автор книги «Перцептивное развитие» Рене Франсе усматривает в ассоциативной связи, формирующейся на уровне восприятия, не только ее психологическую, но и «адаптивно-идентифицирующую» основу, согласно которой устанавливаются атрибутивные свойства и качества объекта. Зрительный образ, складывающийся на основании этой адаптивно-идентифицирующей способности уже на уровне психологии восприятия, т.е. мгновенно и краткосрочно, нельзя считать, по его мнению, лишь субъективно-значимым, кратковременным актом, ибо речь идет об имеющейся при этом «таксономии перцептивных следствий», возникающих из образных прототипов чувственного восприятия и мыслительной деятельности и соотносимых с социальной заданностью (индивида либо социальной группы). «Таксономия перцептивных следствий» имеет не только ценностный аспект, но и структурно-лингвистическую оформленность, так сказать, некую языковость, благодаря которой обеспечивается тиражирование прототипов, т.е. возникает тормозной эффект стереотипизации сознания. Данный эффект был зафиксирован еще З.Фрейдом, считавшим слова инструментом работы психоаналитика, который пытается «продраться» к смыслу замещения. Именно врач-психоаналитик стимулирует работу сознания своего пациента, когда ведет вместе с ним поиск скрытой пока от них топонимики сложного взаимодействия «сознательное — бессознательное», вытаскивая на поверхность (уровень языковости) некие простые, структурно-однозначные идентифицирующие единицы психики. Метафорическое выражение, языковые оговорки, пересказ сновидений и т.п. вехи структурно-лингвистической деятельности, языковой симптоматики, по которой постепенно реконструируется ранее скрытый смысл первоначально заданной ассоциативной связи, стереотипизированной на уровне развития сознания, в его структурно-лингвистической форме. Указанная модель выражается следующей цепочкой: акт — стимул «совокупность чувственных знаков» — синтез знаков — исследование их связи — решение — ответ. На первой ступени активно-стимулирующей, деятельности (внешней или внутренней, физиологической или социальной природы) происходит кооптация чувственно-дискретной информации; на второй ступени — синтез, формирование предварительной установки на отношения между визуальными и темпоральным (временным) восприятием чувственной информации: на третьей исследуется соответствие знака тому, что обозначается средствами референции оставленного предшествующим актом психической деятельности индивида. Наконец, на четвертой ступени эмерджентно-психологического восхождения принимается решение классифицировать стимулы через определенный категориальный (языковой) аппарат вербального либо рефлексивного характера. Происходит резкая активизация памяти.

По мнению французского психоаналитика М.Монтрелли, все исследованные З.Фрейдом структурные единицы психики пациентов в конечном счете слились в теорию либидо, которая, как выяснилось, не всегда снимает (излечивает) комплексы. М.Монтрелли не устраивает «эмбриональная» традиция в исследовании психологии восприятия, заданная З.Фрейдом и его последователями. Он предлагает пульсирующую модель формирования индивидуального сознания, которая эксплицитно переносится и на особенности восприятия. Это, с одной стороны, постоянная сигнализирующая импульсация (физиологическая, биологическая и даже порождающая эмоциональный и лингвистический хаос — химическая), с другой — конструирование адаптивно-идентифицирующей способности восприятия, согласно которой реконструируется не просто образ действительности, а упорядоченный таксономированный ее облик в виде дискурсивных моментов восприятия.

Социальная психология, придерживающаяся традиций неофрейдизма и психоанализа, безусловно помогает индивидуальному сознанию снять адаптивно-идентифицирующий комплекс, формирующийся на ранних стадиях восприятия окружающей среды, и тем самым выводит стереотипы как индивидуального, так и общественного сознания из лона их восприятия на уровень рефлексивного о них мышления. Однако снятие комплекса посредством аналитических процедур, используемых аналитиком, еще не означает прекращение потока бессознательных импульсов, провоцируемых реципиентом и пациентом. Пациент тонет в потоке субъективности, не имея тормозов. Напротив, излишнее давление «тормозящих стимуляторов», образующихся в ходе новой адаптации (включая и адаптацию пациента и реципиента друг к другу), способствует возникновению и новых стереотипов восприятия. Это иное давление, но оно вновь сковывает чувственность, ограничивает субъективность до уровня объективирующей когнитивности, сводя последнюю к имитации субъективных данностей и оставляя в стороне становление продуцирующего смысла. На первый план выходит память, на последнем остается продуцирующее воображение.

Попытку исследования стереотипов сознания средствами психоанализа М.Монтрелли предлагает провести через анализ «двойного статуса бессознательного — неустойчивость и фрагментарность». Он показывает неустойчивость прежде всего внутреннего опыта пациента, к которому аналитик должен подходить, согласно известным заповедям психоанализа: «По крупицам, шаг за шагом из больного следует выдавить слово» и «Скажи мне все, что идет изнутри, даже то, что покажется глупым тебе, — и я скажу тебе, кто ты». Магия слов при этом действительно становится инструментом «освобождения» пациента. Однако внутреннее конструирование пациентом своего нового квазимира не обходится без нового реципиента ученого-аналитика, способного ввести в этот мир образов непрямой смысл и значение обозначающих его слов. Следовательно, поиск первоначальных «данностей» (psyche) этого внутреннего психического опыта вызван, с одной стороны, необходимостью выдумывать, измышлять внутренний мир систематизированных представлений, с другой — желанием его творить и созидать, что не обходится без процедуры интерпретации сторонним наблюдателем, который и обнаруживает механизмы торможения и на первом, и на втором пути. Понять механизмы торможения означает овладеть взаимоотношением на уровне «бессознательное — сознательное», а не на уровне «анализирующий — анализируемый»: ведь только структурно-лингвистический фрагмент бессознательного позволяет услышать «мелодию субъективности», определение какого-либо фрагмента работы бессознательного влечет за собой и освобождение, и расширение «информационно организованного поля сознания», в рамках которого аналитик только и способен «трансплантировать прошлое субъекта, т.е. свести это последнее к некоему фрагменту информации».

Данная операция есть интерпретация, а не анализ, не творение нового качества сознания. Из этого следует, что каждое открытие нового фрагмента учит пациента интерпретировать информационный поток прошлого, который, кстати, никогда не прекращается. Вместе с тем, несмотря на свою фрагментарность, информационный поток обладает определенным качеством, отчего новый фрагмент позволяет интерпретатору вновь проиграть «мелодию субъективности». Чем интенсивнее информационный поток, тем эффективнее трансмиссионная деятельность сознания. Здесь в сущности воспроизводится известное положение одного из основателей гештальтпсихологии, австрийского искусствоведа Х.Эренфельса о том, что целостная структура психического обладает неким специфическим «гештальткачеством» переживания, которое сохраняется при изменении отдельных ее частей подобно тому, как одна и та же мелодия может быть проиграна в разных тональностях и на разной высоте звука и, напротив, может теряться при их сохранении, т.е. мелодия, проигранная «с конца». Разница лишь в том, что «информационный поток бессознательного», состоящий из спонтанно организованных, но постоянно пульсирующих пучков нервной энергии, конкретизируется с регулярностью поступления импульсов и расшифровывается сознанием в виде фрагментарного распределения информации, стереотипизированного дискурса. Следовательно, заключает М.Монтрелли, границы между бессознательным и сознательным весьма подвижны и определяются собственно этими фрагментами интерпретации, накапливающимися на протяжении всего жизненного цикла человеческого существования. Они стереотипизируют характерную для бессознательного информационную неустойчивость, трансмиссируя («выдавливая») и коагулируя ее энергию на уровень сознания. Образуется так называемое «фрагментарное познание», которое не только дестабилизирует, но и поглощает позитивное содержание сознания. Это своеобразный психический коллапс, необъяснимый с точки зрения причинно-следственной детерминации ни характером бессознательного, ни особенностью сознательного. Фрагментарное познание как стереотипизированная форма организации энергии бессознательного и ее информационной неустойчивости является порождением критической интерпретации «сознательного-бессознательного». То что называется в психоанализе «выдавливанием» М.Монтрелли определяет фрагментарным перераспределением ранее неустойчивой организации информации бессознательного. Возможность «выразимого дискурса» появляется именно потому, что возникает это новое информационное перераспределение (там же).

В исследовании стереотипов общественного сознания, их роли в социальной организации людей влияние психоанализа действительно велико, но не исчерпывающе.

Проблемы образования и функционирования стереотипов изучаются и в культурной антропологии, и в социобиологии, идеи и концепции которых поныне вызывают стойкий и живой интерес не только у зарубежных этнологов, культурологов, социологов, но и у представителей других гуманитарных, а также естественных наук. Широкий спектр этих концепций и идей открывает соответствующие возможности и в интерпретации стереотипов общественного сознания: от наукообразных попыток их объяснения с позиций якобы неизбежного следствия существующего социального, расового, национального и т.п. неравенства людей до развенчания этих попыток с помощью сугубо научных подходов.

Из многочисленных публикаций (отечественных и зарубежных) на этот счет хотелось бы отметить лишь те, в которых механизм формирования стереотипов рассматривается на базе изучения проблем человеческого восприятия как специфической особенности познания мира человеком, определяющей и способы социальной и межкультурной коммуникации. Так, французский математик К.П. Брутер, пытаясь изучить детерминирующие пути образования концептуального мышления и используя для этого причудливое сочетание принципов математического знания, отдельные положения биологии и социологический анализ, приходит к выводу, что человеческое восприятие определяется «математически сегментированным эмбриональным опытом», который можно зафиксировать и просчитать на всех этапах последующего формирования концептуального мышления. Любая теоретическая концепция, теория или умозаключение, продолжает он, обладают конструктивным характером. Образно говоря, это некая «архитектурная конструкция», имеющая фундамент, на котором она строится. Нетрудно заметить, что таким фундаментом является так называемый базисный язык, существенно отличающийся, как правило, от. своей несущей смысловой конструкции. Эта характерная «двойственность» концептуального мышления объединяет сегодня все уровни поэтического, художественного и научного творчества и независимо от национальных различий присуща человеческому мышлению в целом как его основная органическая черта.

Происхождение этой двойственности определяется исключительно природой человеческого восприятия, точнее — теми «тривиальными природными «значениями», из которых и составляются, с одной стороны, базисный язык понятий, лежащий в основе последующих концепций, а с другой — оценки формирующих природу восприятия объектов внешнего воздействия. К первым относятся прежде всего «типы» пространственно-временного измерения человеческого опыта (различаемые по показателю размерности). В отличие от кантовских форм чувственности данные «типы», по Брутеру, определяются «сегментарным эмбриональным опытом», т.е. некоторым генетическим кодом развития, поддающегося математическому моделированию. Вторыми природными значениями опыта являются его «архетипы» — Логос, Душа, Идея, функции которых состоят в том, чтобы по-разному оценивать воздействие «силовых полей природы» на «образное восприятие объектов природы». Собственно говоря, объекты природы как таковые — это результат образного восприятия действительности, ибо в природе отсутствуют объекты в том виде, в каком они присутствуют в человеческом восприятии. В природе происходит лишь силовое воздействие и энергетическое взаимодействие различных силовых полей, которым живой организм противопоставляет свой защитный барьер — силы отталкивания и уничтожения. Архектонические антропоморфные силы — это также силы отталкивания и уничтожения, которые действуют как в человеческом организме, так и в обществе. Но поскольку человек представляет собой наиболее комплексную живую целостность (систему) из всех известных живых организмов, постольку названные архектонические силы способны вызвать в нем своеобразную, как бы неприродную эволюцию. Поэтому наше концептуальное мышление основано на «архитектурных представлениях о природе», в рамках которых объекты природы и мы сами описываются и интерпретируются как всеобщий «ордонанс». В целом любой концептуальный объект исследования (О) структурно стабилен относительно силы (У), если эта сила не уничтожает объект (О) в том виде, в каком он существует. Иначе говоря, «объект природы существует, если и только если он структурно стабилен по отношению к воздействующим на него силам природы».

В работе «Топология и восприятие социопсихологического и лингвистического ведения» К.П.Брутер развивает свою раннюю концепцию применительно к анализу так называемой морфологии социального развития. Всякое общество, пишет он, представляет собой живой организм, развивающийся из эмбриона, т.е. из простейших свойств окружающей природы, имеющей отчасти физическую, отчасти химическую или энергетическую основу, но в любом случае — из свойств, помогающих приспособлению (эндогенному и экзогенному) организма к перспективе его дальнейшего развития. Необычность приспособительных свойств человеческого организма, определяющих и его социальное качество, выражается не в способах и средствах приспособления, которыми и животные, и человек могут воспользоваться одинаковым образом, а в степени их (средств) воспроизводства, отличающегося у человека «стереотипизированной целостностью». Зрительное восприятие животных функционально, а не стереотипно, оно однозначно отвечает на раздражитель, формируя порой образы. Человеческое же восприятие не только воспроизводит, но и визирует увиденное во времени, в себе и в пространстве одновременно, создавая не только образ воспринятого предмета, но и пространственный его «оттиск»-стереотип, названный в науке пространственно-временным объектом. Природные свойства такого «эмбрионального развития» переходят в свое новое, социальное качество именно потому, что происходит «накопление», тиражирование этих образов-стереотипов, основанных сначала на элементарных приспособительных свойствах организма, затем переходящих в некое «пространство образных представлений», взаимодействующих по следующей схеме.

Каждое пространственно-временное представление схемы по сути своей есть индивидуализированная часть нашего внутреннего опыта с его спецификой приспособительных свойств, которые в свою очередь всегда являются лишь прообразом более широкого пространственно-временного целого.

Социальная психология, следуя традиции функционализма, утверждает К.П.Брутер, пытается найти взаимно однозначное соответствие между воздействием внешнего мира на восприятие человека и характером тех или иных его пространственно-временных представлений. В результате объект внешнего мира определяется исходными данными внутреннего индивидуализированного опыта, состоящего из различных вариаций пространственных состояний организма. Но это определение некорректно, ибо оно не учитывает закона больших чисел, действующих в его природе, закона, согласно которому, все большее число образующихся рекомбинаций первоначально заданных организму свойств обусловливает необходимость выхода последних на качественно новый уровень организации. Так образуется человеческая эволюция — «вектор социальной направленности организма», по которому начинается «новый отсчет» «индивидуализированных репрезентаций», теперь уже вытесняемых постоянным «моделированием» (сознательным либо бессознательным) системы характеров, особенностей приспособления и защитных свойств всего социального организма по отношению к окружающей его среде.

Какими же признаками приспособления обладает эта эволюция человеческого восприятия, совершающего свое восхождение к формам общественного сознания?

Первым признаком социального приспособления следует считать, по мнению К.П.Брутера, процедуру имитации свойств человеческого восприятия, а также их психологических пространственно-временных рекомбинаций в форме накопления своеобразного банка данных социальной памяти, которая воспроизводится все более возрастающим многообразием подражательных способов и средств (жестами, рисунками, движениями тела, устными рассказами и т.п.). Такое воспроизведение перерастает в ритуализацию автономного социального действия, символизирующего и мифологизирующего ранее достигнутые формы психологической адаптации организма к окружающей среде.

Вторым признаком приспособления, связанным с первым, является интерпретация всего перечисленного многообразия средств имитационного воздействия социального организма в формах общественного сознания. Преимущественным жанром интерпретации оказываются повествование, посредством которого восстанавливается соответствие между индивидуализированными психическими свойствами и состояниями организма и их различными рекомбинациями, возникающими на уровне чувственного восприятия в ответ на воздействие внешней среды. Если ритуализированное и мифологизированное восприятие призвано закреплять ранее достигнутые адаптационные формы поведения, основанные на различных психологических рекомбинациях внутреннего опыта (индивидуального и коллективного), то интерпретация, напротив, как бы ослабляет стойкость восприятия путем случайного перебора уже закрепленных психологических свойств и реакций организма на воздействие окружающей среды.

Интерпретирующее восприятие устанавливает вероятностную связь между различными внутренними психологическими состояниями и свойствами организма и их пространственно-временными формами внутреннего и внешнего выражения. Ведь бывают неадекватные психологические реакции: так, чувство голода как результат «пространственно-временного взаимодействия чувственных образов» и «моторно-двигательных физиологических реакций» (М) внешне не всегда выражено движением — поиском и «захватом» добычи. Иногда встречаются ситуации другого рода: случайная ошибка, например, убийство животного-тотема, совершенное в прошлой охоте, может вызвать «другой» тип реактивности — страх, сопровождающийся сложным комплексом ментальных представлений, блокирующих прямую реакцию организма на полученный привычный раздражитель чувства голода. Вместо активного (в первобытном обществе чаще всего коллективного) действия возникает стойкий внутренне индивидуализированный страх перед действием, внешне выраженный, как правило, необычно — слезами, отказом от пищи и даже самоубийством. Отработанный ранее стереотип коллективного и индивидуального поведения (например, в виде исполнения ритуального танца перед охотой, призванного имитировать предстоящее социальное действие) вступает в резкое рассогласование с его внутренним индивидуализированным осмыслением, возникшим как бы «побочным путем», но на базе вновь образованных ментальных представлений.

Таким образом, стереотипность является важной чертой интерпретации, благодаря которой осуществляется максимальное информационное накопление разнообразия образующихся в организме психологических комбинаций, получаемых в ответ на нескончаемую реактивность организма и воздействие на него раздражителей. Но в приведенном случае стереотипность приобретает как бы обратное значение: она «тормозит» полноту этого информационного накопления, путем активизации какой-то одной зоны психологических реакций (например, эмоциональной зоны — и тем самым приглушает другие и М (там же). Макроуровневые процессы развития психологии (личности, сообщества, коллектива, нации) обусловливают и иную работу стереотипа, или «схему перцепта восприятия», который сводится зачастую здесь к процедуре упрощения «психологической комплексности организма», что означает сведение его многообразной функциональной значимости к какой-либо одной форме психологической реактивности или к какому-либо одному психологическому состоянию. При этом интерпретация окружающей действительности также стереотипизируется иногда до образа предпочтения одних людей другим, или одной эмоции другой и т.д. Надо заметить, что концептуальная интерпретация внешнего мира у К.П.Брутера строится по аналогии с макроуровневым механизмом психологической стереотипизации, которую он, видимо, считает закономерной и органичной, ибо и биологической, и психологической основой функционирования этого механизма служит все то же организмическое начало — адаптация и защита в условиях окружающей среды.

К.П.Брутер приходит к выводу, что психология человеческого восприятия состоит из сложнейших универсальных приспособительных свойств и пространственно-временных реакций организма на окружающую среду, определяемых в свою очередь так называемым «эмбриональным уровнем развития организма». Имея тенденцию к накоплению и перераспределению этих изначально присущих организму свойств, по закону больших чисел, восприятие тем самым постоянно меняет свою микроуровневую структуру, обусловливая, с одной стороны, эволюционный характер своего развития, а с другой — сохраняя прежнее качество психологических реакций организма. Психология общественного сознания отличается от своей эмбриональной заданности лишь степенью структурной, макроуровневой организации ранее выработанных адаптационных свойств, которые здесь перераспределяются по принципу их упрощения. В этом смысле психология общественного сознания рассматривается по аналогии с индивидуализированными структурами психологии и физиологии восприятия. Тот или иной уровень общественного сознания — это всего-навсего математически просчитываемый инвариант более сложного эволюционного развития, которое может быть зафиксировано наукой по двум характерным для любого общества признакам социального моделирования — имитации и интерпретации, присутствующим как в общественном сознании, так и в повседневной социальной деятельности.

Согласно К.П.Брутеру, общественные устройства и формы общественного сознания у разных народов определяются отнюдь не их природными качествами, которые более или менее у всех одинаковы и, так сказать, «эмбрионально заданы», а двумя вышеописанными процедурами, которые являются внешними проявлениями того сложного внутреннего процесса стереотипизации, который образуется на уровне отдельных сочетаний нервно-психических возбуждении в качестве ответа (решения) воспринимающего на воспринятое. В результате происходит активизация или угнетение отдельных воспринимающих зон, характерная специфика которых передается по нейрофизиологическим цепочкам всему организму в целом. Скажем, активизация эмоциональной зоны восприятия часто замыкается цепочкой двигательных реакций организма, проскакивая дальнейшую свою обработку и угнетая тем самым связь ментальных представлений одним присущим этому организму образом.

Внешнее (экзогенное) существование и поведение у таких людей или народов (если речь идет о макроуровневых процессах) отличается усиленной жестикуляцией, пространственными, широкозональными перемещениями, мимикрией и т.п. В плане духовном — подвижничеством, взлетом поэтического творчества, распространением романтизма как основного жанрового способа самовыражения и мотива творчества.

Все это, по мнению автора, является не просто способом самовыражения, но и особенностью стереотипизированных выражений, органически присущих социуму, который в лучшем случае стремится на данном уровне восприятия к осуществлению культуротворчества, в худшем же — ограничивается идеологизацией общественных форм восприятия. Тем самым усиливая и так уже закрепленную направленность стереотипизированного сознания. На практике это оборачивается все шире и шире распространяемым «образом врага». Ведь мимикрия и возникающие на ее основе формы концептуальной интерпретации окружающей действительности — это результат неадекватных психологических реакций, которые порождают негативные состояния организма, в том числе и страх перед усложняющейся окружающей средой, перед усиливающимся культурным взаимодействием народов, наконец, перед давлением более сильного «другого» народа. Дальнейшая стереотипизация одних и тех же зон восприятия и общественного сознания может привести к обоснованию и завоевательной политики, и миссионерской деятельности, а в конечном счете, и к оправданию жизни за счет других либо к жизни за счет другого более богатого народа, что, разумеется, проявляется в различных формах. На данной схеме как на типе эволюционного развития К.П.Брутер настаивает.

Изучение форм «симпатии» и «антипатии» как психотропных состояний общественного сознания вызывает интерес не только у социальных психологов, но и у культурологов, политологов и идеологов, причем особенно в плане решения проблем модернизации тех или иных социальных структур.

* * *

Известно, что в последние десятилетия в связи с бурным ростом научно-технического прогресса противоречия между традиционными и модернизированными аспектами жизни людей обостряются не только в развивающихся странах, стоящих перед жесткой необходимостью модернизации, но и в индустриально развитых обществах, которые в зарубежной литературе объединяются понятием «западный мир». Как следует использовать духовное достояние «западного мира», что считать в нем стереотипным прошлым, отжившим свой век, а что живой созидательной силой, отвечающей интересам общества, нации, государства? Сложность вопроса заключается в социальной многомерности, во всепроникающих культурных напластованиях, которыми характеризуется стереотипность как феномен общественного сознания. Это понимают теоретики и идеологи западноевропейской культуры, которые все чаще обращаются к анализу специфики межкультурных связей и отношений, исторически сложившихся у капиталистических стран европейского континента. (Сюда нередко подключаются и США как «естественное» продолжение Европы.)

Многочисленные попытки сравнения современного развития «западного мира» с «подлинными» его первоосновами (будь то первые теоретические основы и практические навыки древнегреческой цивилизации или иудео-христианские обоснования и оправдания человеческого бытия) мало влияют на улучшение жизни людей или социальное переустройство, но достаточно ярко демонстрируют действенность огромного числа стереотипов, которые, как оказалось, способны определять и тип социального развития многих поколений. Так, Ж. Коплен в книге «Элементы социальной и культурной антропологии» стремится показать, что социальный стереотип есть не только форма сознания, но и форма поведения людей. Стереотип возникает на основе спонтанных чувств и эмоций, но и определяется все же естественными условиями развития людей, закрепляемыми в коллективном сознании.

Самый простейший стереотип вызывается наиболее элементарными, естественными условиями, например, условиями питания. Вопросы о том, кто готовит пищу, каким способом она добывается, наконец, какие запреты накладываются на употребление пищи, имеют в конечном счете разную коллективную оценку и культурную значимость у тех или иных народов. Процесс питания, как и образ жизни народа, связан с определенной чувственной активностью, которая признается одними, но не всегда понятна для других. Культурный аналог, как и социальная модель поведения, начинает вырабатываться именно тогда, когда возникает потребность (индивидуальная или коллективная) объяснить себя другому — сделать первый шаг к осознанию «своей» и чужой специфики как особенности объективной действительности. Такое осознание возможно лишь в стереотипизированной форме. Следовательно, стереотип — это механизм взаимодействия по крайней мере двух сознаний, простейшая форма коммуникации, результат взаимного тяготения и культурного напряжения, одновременно характеризующие и степень социализации людей. Время действия социально-организованного стереотипа может быть различным, но в любом случае оно будет зависеть от того, насколько длителен интерес к «другому» и насколько действенен первоначальный культурный аналог общественного сознания и сосуществования, отвечающий естественным потребностям людей жить в мире (либо, напротив, — во зле) по отношению друг к другу.

Этот интерес к «другому» как к своему «иному» представляет собой первую аналоговую форму стереотипизированного восприятия окружающей среды как среды обитания разных людей, которая, по мнению французского философа П. Рикёра, наиболее удачно закрепилась в западноевропейском мышлении. Образовалось оно стихийно, но поддерживалось сознательно, с помощью социально и исторически внедряемых в обыденное сознание априорных суждений, постепенно пронизывающих все области жизни, включая политику и искусство, и в конечном счете приобретающих силу нравственного закона или правила общежития, которые имеют историческое значение.

По убеждению Ж.Коллена, связь западноевропейского индивида со своей средой обитания, постоянно расширявшейся за счет «вливания» в нее других культур и территорий, первоначально носила модернизирующий и плюралистский характер. Эта среда все время пополнялась новыми видами адаптации, акультурации условий жизни постоянно меняющегося коллектива (социальной общности), вынужденного поддерживать устойчивость своего существования. Осознание условий среды как специфически своей, отличной от другой, представляет один из первейших способов определения культурной самобытности народа, нации, государства. Поэтому поиски национальных или каких-либо иных особенностей развития культуры следует искать в естественном функционировании сообщества людей, объединенных прежде всего средствами освоения этой среды, способом обитания в ней и адаптации к ней. Истоки стереотипов, считает Ж.Коллен, можно понять, исходя из принципиально общего для всех людей Начала — чувственной природы человеческого восприятия, определяемого окружающей средой. Поэтому именно культурной антропологии предстоит до, конца решить задачу различения («отделения зерен от плевел») традиционных и модернизированных аспектов культурного и социального развития «западного мира».

Ж.Пиррот в книге «Национальные стереотипы и расовые предрассудки XIX-XX вв.» утверждает, что традиционные и модернизированные аспекты развития западной культуры нельзя понять (в отличие от других культур) в одной лишь взаимосвязи с чувственной природой человека и его естественной средой обитания, ибо и то и другое у европейца в большей мере определяются ментальными структурами, чем чувственностью. В этом смысле можно сказать, утверждает Ж.Пиррот, что европейский стереотип «выражает достаточно устойчивую (упорядоченную) ментальную структуру, не всегда адекватную реальности». В отличие от Ж.Коллена он убежден, что стереотип общественного сознания всегда социально организован и, следовательно, функционирует на основе какого-то определенного социального заказа. Радикальные формы стереотипов — национальные и расовые предрассудки — закрепляются и организуются коллективным сознанием в зависимости от задач социализации, а не от стихии чувственной природы восприятия.

В подтверждение этого тезиса Ж.Пиррот обращается к конкретным примерам межкультурных контактов европейских стран, история которых сплошь «пронизана» стереотипами. В период колониальной экспансии Англии в другие страны англо-французские отношения и возникавшие на их почве межкультурные контакты поддерживались и с той и с другой стороны стереотипом престижности. Например: «Все англичане — милорды и джентльмены, у них есть чему поучиться». Сегодня, продолжает Ж.Пиррот, принцип престижности можно отнести скорее к предрассудку, который в отличие от «стереотипа не является «условием коллективной убежденности» и не определяет специфику развития общественного сознания.

Современный мир заполнен стереотипами американского образа жизни. Например: «Все американцы — деловые и свободные люди» и т.п. Смена стереотипов, как и проблема стереотипизации общественного сознания, всегда связана со сменой коллективных убеждений, которые в свою очередь являются результатом (непременно) коллективных действий, определяющих качественное изменение. жизни целого социума. Мы упускает из виду тот факт, подчеркивает Пиррот, что предрассудок забывается, а стереотип сознательно навязывается либо распространяется стихийно, если коллективное сознание проявляет к этому всеобщий интерес. В противном случае стереотип не будет выполнять свою адаптивную функцию. В качестве примера можно привести эпоху миссионерской деятельности Европы в XIX в., расширявшей сферы своего влияния на другие континенты. Поэтому стереотипизация — это еще и процесс популяризации, распространения какой-то определенной культурной деятельности или культурной ценности в условиях социального функционирования. Предрассудок, как и традиция, хранится в фонде памяти общественного сознания, но при этом общественную память нельзя свести ни к предрассудку, ни к традициям: она — способ актуализации настоящего, социальной действительности. Рассматривать память по аналогии с биологизаторскими концепциями как прототип сложной функции приспособления организма к окружающей среде также неверно, ибо информационный фонд памяти состоит не из стереотипизированных функций восприятия, а из идеализированных типов и архетипов индивидуального и общественного сознания.

Социальная гетерогенность активизирует чувственность, «национально-чувственный образ другого», но не наоборот. Социобиология, развиваемая в рамках культурной антропологии, пытается объяснить аффективную природу этого образа, что, по мнению Ж.Пиррота, является задачей бесконечно неразрешимой. Целесообразнее обратиться к социальной деятельности как таковой, которая и обусловливает процессы становления нации, народа с тем, чтобы зафиксировать точки «наибольшей концентрации человеческой активности», образующие «поле исторически значимых действий». Поясняя свою мысль, автор указывает, что судьба каждого народа и нации складывается в зависимости от ряда внешних и внутренних обстоятельств, но в целом все же определяется социальной активностью, которая рассматривается в широком смысле слова как сознательное «культурное возделывание» природы и социальных отношений между людьми. Способы такого культурного возделывания передаются из поколения в поколение в виде образцов и традиций, которые составляют национальное достояние той или иной культуры. Нетрудно заметить, что поле исторически значимых действий возникает из образцов и традиций, т.е. служит элементом исторической памяти. Что же касается стереотипов, то они являются неотъемлемой частью «неписанной» истории межкультурных и межнациональных отношений. В самом деле, что известно, например, о стереотипе миссионерства, который до сих пор играет существенную роль в общественном сознании западного мира»? Известно, что его формированию в немалой степени способствовало западноевропейское искусство, и особенно литература XIX-XX вв., в которых утверждалась героика романтизма нововведений, страстное влечение к непохожим друг на друга культурам. Европа как бы не замечала, что она живет под флагом миссионерства, хотя миссионерская деятельность реализовывалась каждодневно и во всем, особенно в ходе модернизации традиционных культур, парадоксальным образом затронувшей не только отсталые страны, но и страны развитые. Парадокс заключается в том, что тот, кто считает себя «культурным возделывателем», мессией, а иногда и «защитником человеческой цивилизации» в действительности сам нуждается в «возделывании», ибо страдает от неопределенности в отношениях с другими, более устойчивыми культурами или народами. Истинность этого утверждения Ж.Пиррот пытается продемонстрировать на конкретных примерах из истории культуры отдельных народов.

Дата добавления: 2015-07-25