Начало культурной работы

Московские деЛа — наше кооперативное «Товарищество изучения творений Толстого», занятое разбором и подготовкой к печати рукописей отца,— требовали много времени и забот. Разгромили кооперативное Издательство «Задруга», давшее нам деньги на редакционные работы. В самом товариществе произошел раскол: одни говорили, что надо обратиться за помощью в Госиздат, Другие протестовали. Начались переговоры с Чертковым об объединении двух редакционных групп — Товарищества и Чертковской — воедино.

Решено былл очистить музей Ясной Поляны от обитателей. Весь дом привести в тот вид, в каком он был в 1910 году, в момент ухода отца. Музейные здания требовали ремонта, не было еще описей имущества, в парке гибли деревья, зарастали дорожки. По праздникам, особенно летом, научные сотрудники Музея давали объяснения многочисленным посетителям.

В 1924 году школа Ясной Поляны была переименована уже в Опытно-показательную станцию. Это облегчало получение кредитов, но накладывало на нас новые обязательства.

Учреждения росли, как грибы, и я разрывалась между Москвой и Ясной Поляной.

Кто-то мне сказал, что АРА (Американская организация) * жертвует лекарства. Я обратилась к ним. Мне дали оборудование, хирургические инструменты и лекарства на целую амбулаторию. Надо было хлопотать, чтобы Нарком-здрав включил нашу амбулаторию в сеть своих учреждений и ассигновал кредиты на врача, фельдшерицу и сторожа. Позднее удалось организовать при амбулатории помощь матерям и детям, 4 детских сада и к юбилею выстроить прекрасную больницу.

Осенью 1923 года Еврейско-Американское общество через своего представителя г-на Розена пожертвовала 10000 рублей на первые 4 класса нашей будущей девятилетки. Старшие классы продолжали обучаться в деревенской избе. В то же самое время мы получили от советского правительства первое ассигнование на школу-памятник.

Найти учителей было нелегко. Нищенские оклады, примитивные жилые помещения, деревня — все это было мало привлекательно. В продолжение целого года мы не могли найти преподавателя физики.

Но мы продолжали работать с увлечением. Наша девятилетка с сельскохозяйственным уклоном, под руководством опытного агронома, постепенно приобретала доверие крестьян.

Наши крестьяне за немногими исключениями жили небогато. Крестьяне вели хозяйство по старинке. Трехполье, неправильное кормление скота, вследствие чего коровы худели.» давали очень мало молока, урожаи плохие, бедность. Многие уходили в город на заработки, но там платили гроши, семьи голодали.

* American Relief Administration (англ,)-

Наша школа, во главе с ученым агрономом, поставила своей задачей перевести крестьян на многополье, ввести кормление скота по датским нормам. Шесть наиболее культурных крестьян согласились предоставить свои хозяйства для проведения опытов.

Результаты оказались блестящими. У этих семей коровы давали столько молока, что не только хватало на их прокормление, но еще часть сдавали на продажу в молочную артель.

Но крестьянам наша работа послужила не на пользу, а во вред.

Я слышала, что после моего отъезда из России пошло гонение на шестерых крестьян, применявших культурные методы ведения сельского хозяйства. Их объявили кулаками. Самого культурного из них, только что построившего дом из кирпичей, которые он бил и обжигал сам со своим сыном, приговорили к ссылке в Сибирь.

Почти все жители деревни приехали на станцию провожать эту семью. Все любили и уважали их. Многие приносили им, что могли, на дорогу: пяток яиц, кусочек сала, краюху хлеба; женщины плакали.

Хозяйство при Музее-усадьбе Ясная Поляна по распоряжению ВЦИКа должно было обратиться в показательное для крестьян, для туристов и для школы: с девятипольем, огородами, скотоводством и другими отраслями хозяйства. Весь доход должен был идти на содержание Музея-усадьбы.

Работа по всем отраслям постепенно налаживалась. Труднее всего было сохранить производственные мастерские-школы; почему-то правительство не давало на них средств. А между тем они были необходимы. Родители и ребята понимали, что, выучив мастерство, они легко найдут себе работу и хороший заработок. И они любили эту работу, увлекались ею; многие ученики приходили вечером и делали для своих родителей необходимые для них вещи: комоды, стулья, хорошие столы. Крестьяне ценили мастерские и посылали своих сыновей учиться мастерствам. Первые мастерские, устроенные нами в бывшем коровнике, не могли вместить всех желающих поступить в производственную школу, и трудно было отказывать в приеме ребятам, пришедшим издалека, иногда более 15 верст, горящим желанием учиться. Молча стояли они и смотрели, как работают другие ребята; и когда, после долгих просьб, им отказывали — они, понуря голову, иногда со слезами на глазах уходили.

Во многих избах на деревне жили ребята из дальних деревень. Крестьяне брали с них по два рубля в месяц за постой, В субботу ребята уходили домой и возвращались в воскресенье вечером с харчами на всю неделю — караваем черного хлеба.

В 1925 году мы получили разрешение занять большой дом в Телятеньках (три версты от Ясной Поляны), принадлежавший до революции В. Г. Черткову.

Здесь помещался сиротский дом губоно *. Я слышала о нем. Одна из учительниц несколько раз приходила ко мне и умоляла меня взять ее к нам, так как она больше не может работать в учреждении, где заведующий-коммунист растлевал девочек в доме; многие девочки 14—15 лет забеременели.

— А если бы вы только знали,— говорила она, дергая плечом,— хорошенькие такие девочки, молоденькие, совсем дети, и все, понимаете ли, все... с заведующим... Ах, какой он мерзавец! И никто не донесет. Может быть, вы что-нибудь можете сделать? Только меня не выдавайте, прошу вас...

Но учительница производила странное впечатление. Она вся нервно дергалась, говорила полушепотом и все время оглядывалась по сторонам; вытаращенные глаза ее выражали страх, как бывает у людей с манией преследования. Я тогда не верила ей.

Но через несколько месяцев я встретила новую заведующую сиротским домом, и мы разговорились с ней.

— Не знаю, что делать, — жаловалась она мне,— денег не дают и почему-то не позволяют девицам ходить на заработки. А почему так? Не понимаю. Некоторым уже лет по двадцати... И выписать нельзя... Ну, куда они пойдут? На улицу? На маленьких детей ассигнований совсем нету, а ведь им молоко надо.

— Я думала, у вас ребята старшего возраста?

— Ну да, старшего, но девицы-то мои почти все с приплодом. Хорошо еще, что некоторые алименты получают...

Я пришла в отчаяние, когда осмотрела опустевший телятеньский дом: мебель была поломана, окна разбиты, крыши проржавели и текли, стены покоробились, чердак был весь загажен. Ребятам холодно было зимой ходить на двор в уборную, и они устроили уборную на чердаке. Много надо, было исписать бумаг потратить сил и энергии, чтобы привести Телятеньки в порядок.

Сюда мы перевели первую ступень школы и мастерские.

Школа разрасталась.

* Губернский отдел народного образования.

ТРАВЛЯ

Артель нам теперь была не нужна, Сотрудники школы и музея были загружены работой, получали скромные жалованья, и всем нам некогда было заниматься сельскохозяйственной работой.

Да и желание прошло, центр хорошо относился ко мне и к нашей работе. Они, видимо, хотели создать в Ясной Поляне нечто вроде культурного центра, одного из тех, которые показываются туристам. И я им была нужна.

Местные власти не понимали этого. Для них мы были ненавистными буржуями. Они завидовали нам и жаждали нас уничтожить. Чем лучше шло наше дело, тем больше они злились. Чем меньше я с ними считалась, тем больше разгоралась их жажда меня придавить, унизить.

Как это всегда бывает, дело началось с пустяков.

Один из наших технических работников, безобидный тупой человек, обремененный большим семейством, заведовал складом и молочным хозяйством. Несколько раз, при проверке склада и молока, обнаруживалась недостача. Я сместила Толкача со склада и с тем же окладом назначила его сторожем музея.

Вскоре после этого в «Правде» появилась статья. В ней говорилось о том, что бывшая «графиня», окружив себя буржуазным элементом, окопалась в прекрасном уголке — Ясной Поляне. Буржуи эти, генералы и бывшие царские прислужники, живут по-прежнему, устраивают оргии с вином по ночам, заставляя сторожей музея прислуживать себе, не давая им спать до утра, и за это бросают им подачки с барского стола. Чтобы прикрыть все это безобразие, Толстая организовала артель, причем львиную долю продуктов с хозяйства получает она, бывшая графиня, и ее приспешни-ки,а служащие держатся впроголодь, В школе ведется религиозная пропаганда, революционные праздники не отмечаются.

Служащие переполошились. Всякая травля начинается именно так. За газетной статьей шли ревизии, придирки, и кончалось разгромом учреждения. И так и шло, все как по писаному. Сейнас же после статьи начались ревизии.

Казалось бы, губернскому Отделу народного образования и дела до нас не было, мы были подчинены центру, но ревизии одна за другой Шли не только ot губернских, но и от районных властей. Созывались бесчисленные учительские собрания. Чтобы уличить нас в неправильном ведений дела, губоно мобилизовал лучших своих инструкторов: проверялись тетради, отчеты, опрашивались ученики, учителя.

— Вы что изучаете, лес? — кричал инструктор на Серафиму Николаевну.— А позвольте спросить, при чем здесь у вас в отчете лягушка? А автомобиль?

— Я сейчас объясню вам, товарищ. Видите ли, мы с ребятами совершали прогулку в лес,— в волнении, вертя карандаш и пришептывая, говорила Коростылева,— видим, на дороге лежит мертвая лягушка. Ребята заинтересовались. Мы и рассмотрели ее. Господи! Неужели мы не имеем права рассматривать лягушку? — чуть не плакала Серафима Николаевна.

— Ну, а при чем тут автомобиль?

— Пошли дальше, видим, на дороге стоит автомобиль, испортился. Ну, как вы удержите ребят? Конечно, они все бросились к автомобилю. Шофер оказался очень любезным, он стал объяснять ребятам устройство автомобиля.

— И зачем она этот автомобиль в отчет поместила? — волновались другие учителя.

Тульские власти ревизовали сельское хозяйство, музей. Незнакомые люди мелькали то в поле, то в лесу, они ходили по всей Ясной Полине, разговаривали подолгу с рабочими, со сторожами музея, с ребятами в школе. А как только кто-нибудь из нас подходил, сознавая свою силу, подло ухмылялись и отходили.

Здесь были разные типы; один был с тупым И порочным лицом беглого каторжника, другой — высокий, черный, с лохматыми волосамй и претензией на интеллигентность: товарищ Чернявский, Заведующий Тульской совйартшко-лой. Днем и ночью за нами следили, в чем-то нас улавливали. Мы потеряли покой.

— Мария Петровна, Мария Петровна! — кричал какой-то карапуз учительнице физики.— Давеча этот чернявый, какой из Тулы ездит, знаете что меня спрашивал?

— Ну?

— А бьют ли вас, говорит, учителя?

— Что?! Не может быть! Какое безобразие!

— Ну, как же не может быть? Бьют ли вас, спрашивает, ребята, учителя?

Мальчик остановился, наслаждаясь растерянностью маленькой нервной учительницы.

— А я ему: «Ну, да, говорю, бьют. Учительница физики у нас злющая».

У рабочих, у ребят появились новые нотки в разговоре. Авторитет сотрудников и мой постепенно подтачивался. При звуке приближающегося автомобиля все нервничали: «Новая ревизия!»

— Мама, мама! — кричала моя крошечная внучатая племянница.— Опять мафтабиль лиехал, дади нехолосие!

По установившемуся обычаю каждую весну школа и музей устраивали праздник леса. Учащиеся вместе с учителями шли в лес, выкапывали молодняк и сажали около школы, по дорогам, перед крестьянскими избами, в парке. В 12 часов ребятам раздавались бутерброды, чай, угощение, и после полудня устраивались игры: горелки, лапта, бары. В 1924 году праздник наш прошел так же дружно и весело, как всегда.

В этом же году Лесотдел вместе с местным подгородным лесничеством с большим опозданием устроил свой праздник лесонасаждения. Были приглашены крестьяне Ясной Поляны. А так как школа и музей уже отпраздновали этот день, от нас пошли только несколько человек — из любопытства.

Митинг открыл заведующий гублесотделом политической речью. С доклада о международном положении он очень скоро перешел на Ясную Поляну. «Граждане и товарищи! — выкрикивал он.— Нам нужно напрячь все силы для строительства нашей страны. Сейчас, когда международные капиталисты точат зубы на пролетариат, нам особенно важно обратить внимание на наших внутренних врагов. Товарищи! Мы не расправились еще с гидрой контрреволюции! Они здесь, среди нас! Незачем нам далеко ходить, товарищи! Уничтожайте эти контрреволюционные элементы у себя под боком! Вот сейчас, перед нами (и он указал на темнеющие липы парка усадьбы Ясная Поляна), в этой самой усадьбе приютилась вся эта сволочь со сволочью, бывшей графиней Толстой во главе. Граждане Ясной Поляны, вы должны помочь нам искоренить...»

И опять эта речь передавалась сотрудниками из уст в уста. Волнение дошло до крайних пределов. Что же дальше? Разгром всего дела. Чека? Среди технических служащих началось разложение, только старики были с нами. Меня еще слушались, но учителям и сотрудникам музея грубили. Если надо было учителю среди ночи ехать на станцию, чтобы попасть в Москву на конференцию, кучер отказывался запрягать:

— Это тебе не старый режим, людей по ночам будить... коли надо, запрягай сам.

Учитель настаивал, но, кроме гадкой ругани, ничего не мог добиться.

Кучера я уволила, но местные власти, профессиональный союз вступились, требуя, чтобы я взяла его обратно.

Хозяевами, следя грязными сапогами по чистым полам, в шапках, коммунисты входили в Дом-музей, в отцовские комнаты.

— А любил старичок водочку,— говорили они, мерзко помаргивая на стоявший на полке среди других лекарств спирт.

Я стискивала зубы.

По ночам по парку ходили взрослые ребята. Они демонстративно проходили под окнами, ругая нас и сквернословя. Тетенька Татьяна Андреевна в ужасе вскакивала:

— Мерзавцы, как они смеют! Я сейчас им скажу... Но я умоляла ее сдерживаться. Трудно было. У меня самой спирало дыхание, темнело в глазах... Но я знала, что каждое неосторожное слово раздуют, разнесут, донесут куда следует, и тогда все пропало. Откуда взялась у меня такая выдержка, я и сама не знаю.

Оставалось одно средство борьбы — Москва. До сего времени, за исключением статьи в «Правде», вся травля исходила от местных властей. И я опять поехала в ВЦИК.

Калинин и Смидович выслушали меня и обещали прислать ревизию от ВЦИКа. По их тону я прекрасно поняла, что на Ясную Поляну уже сыпались доносы в Москву.

Мы ждали ревизии со дня на день. А между тем нападки на нас не прекращались. Тульский губоно решил дать яснополянской Опытной станции генеральный бой на учительской конференции. Мой заместитель, зубастый молодой человек, долгое время работавший в профессиональном союзе, и несколько учителей вызвались ехать на конференцию. Я осталась, потому что нам сообщили, что сейчас же после конференции будет еще одна ревизия, и мне хотелось привести в порядок всю отчетность.

Не было, кажется, ни одной гнусной клеветы, которой бы не возвели на Ясную Поляну на этой конференции. Мой заместитель, хороший оратор, говорил больше часа, опровергая все возведенные на нас обвинения. Учителя вернулись взволнованные, но торжествующие,— районное учительство было на нашей стороне.

За эти несколько месяцев мы отвыкли спать. Измученные, издерганные учителя бродили по ночам по парку, шептались, обсуждая положение, готовые ко всевозможным ужасам, и только надеялись на ревизию ВЦИКа.

А у меня что-то странное делалось с сердцем: прыгало, билось скачками, приостанавливалось, дышать было трудно. Я ложилась спать, стараясь унять эти жуткие скачки, напрасно. Часами я лежала в той самой комнате, где был кабинет отца в 70-х годах, и смотрела на желтую перегородку, ту самую, куда он хотел захлестнуть петлю, когда безысходная тоска мучила его — арзамасская тоска...

Я пробовала читать философские книги — «Круг чтения», Шопенгауэра —- напрасно; если и удавалось унять сердце, успокоиться, крики из парка, стук в дверь снова выводили меня из равновесия.

Кто там?..

Несколько сотрудников вваливались в первую комнату за перегородкой.

— Митинг в парке. Чернявский показывал антирелигиозный фильм, а потом говорил речь, призывал молодежь громить буржуев Ясной Поляны. Ребята очень возбуждены. Траву всю вытоптали, дорожки заплевали подсолнухами, все наши посадки поломали, на скамеечки нагадили.

Учителя, сотрудники музея ужасно нервничали. Некоторые собирались уезжать из Ясной Поляны. Дело расползалось. Я старалась изо всех сил сдерживаться, и от этих усилий все чаще и чаще напоминало о себе сердце.

Молодой чернявый учитель ураганом влетел ко мне в кабинет.

— Александра Львовна! Александра Львовна! Скорей!

Ревизия ВЦИКа!

— Возьмите вот, покажите им...— задыхалась Серафима Николаевна,— школьные журналы, они увидят, что все праздники отмечаются! — и она совала мне под нос какие-то тетради.

Громадный, шеетиместный автомобиль стоял около старого вяза. Один за другим из иего вылезли шесть человек. Среди них я узнала председателя губернского исполнительного комитета, председателя губоно, Чернявского, председателя Тульской контрольной комиссии. Остальные двое были из ВЦИКа.

Это была настоящая ревизия. Сначала в моем присутствии опрашивали свидетелей обвинения, вызывали Толкача, какого-то малого с деревни, допрашивали Чернявского. Бухгалтер Петр Петрович, присутствовавший при допросе, рассказывал мне, что свидетели перепугались, смешались и не могли повторить своих наветов, напрасно Чернявский всячески поощрял их и подзадоривал. Потом вызвали в канцелярию меня.

— Александра Львовна! — обратился ко мне секретарь ВЦИКа, Киселев.— Скажите нам, какой паек вы получали из артели?

— Мне хотелось, бы,— едва сдерживая гнев,— отвечать на все вопросы с документами в руках. Пожалуйста,— обратилась я к Петру Петровичу, который заведовал канцелярией,— дайте мне протокол общего собрания артели прошлого года.

В этом протоколе было записано заявление, что я отказываюсь от артельного пайка, так как все свободное время я должна посвящать работе в музее и школе и не могу больше работать в хозяйстве.

— Следовательно, за последний год существования артели вы пайка не получали?

— Нет.

— Так.

— А позвольте вас спросить, Александра Львовна,— обратился ко мне член ВЦИКа Пахомов,— была у вас вечеринка, когда вы пили вино и веселились до утра?

— Да, была. Это было 23 апреля, в день моих именин.

— Сколько было выпито вина?

— Две бутылки портвейна.

— Сколько было человек?

— Больше тридцати.

Члены ВЦИКа переглянулись.

— Товарищ Толкач, что, товарищ Толстая говорит правду или нет?

— Должно быть, правду.

— Товарищ Толстая, был ли такой случай, чтобы вы заставляли сторожей вам прислуживать и ночью заставляли ставить самовары? Товарищ Толкач ставил вам ночью самовар?

— Ставил. Толкач был дежурным. Я пригласила его выпить с нами чаю, он охотно присоединился к нам, пел с нами песни, пил чай. В два часа ночи мой заместитель, увидев, что самовар опустел, взял его и понес в кухню ставить, но Толкач вскочил, вырвал у него из рук самовар и пошел ставить его сам.

— Товарищ Толкач представил мне этот случай несколько в ином виде...

— Подождите, товарищ Чернявский, мы вас уже выслушали! Товарищ Толкач, так это все было, как рассказывает нам гражданка Толстая?

— Стало быть, так.

— Пожалуйста, продолжайте, Александра Львовна!

— Вскоре после этого, когда мы стали расходиться, я вспомнила про детей Толкача, завернула кусок пирога и конфеты в бумагу и подала ему. Конечно, я далека была от мысли, что могу его обидеть, никому не приходится теперь часто пироги и конфеты есть. Толкач как будто не обиделся, а скорее обрадовался...

— Какая ложь! — вдруг, побледнев, крикнул Чернявский.

Но Киселев жестом остановил его.

— Говорите, Александра Львовна.

И я стала говорить. И чем больше я говорила, тем мне становилось легче, точно прорвало меня, я дала себе волю, долго сдерживаемый гнев разрешился, облегчил, освободил меня. Я, кажется, никогда в жизни не была так красноречива. Я издевалась над Чернявским, я почти физически наслаждалась его бессильной злобой, его растерянностью. Он был теперь обвиняемым, я была обвинителем.

Дата добавления: 2015-07-20