История Спурины

Философия неплохо распорядилась своим достоянием, предоставив разумуверховное руководство нашей душой и возложив на него обуздание нашихстрастей. Кто считает самыми неистовыми страсти, порождаемые любовью,ссылаясь на подкрепление своей точки зрения на то, что они завладевают идушой и телом, заполняя человека целиком, так что даже здоровье его начинаетзависеть от них и медицина иной раз вынуждена выступать здесь в ролипосредницы.

Однако можно было бы возразить против этого, что вмешательство тела внаши страсти до известной степени снижает и ослабляет их, ибо такого родажелания утоляются, их можно удовлетворить материальным путем. Многие,стремясь избавиться от постоянных докук чувственных вожделений, отсекали иотрезали томившие и мучившие их части тела. Другие подавляли пыл чувственныхжеланий, применяя холодные компрессы из снега или уксуса. Таково же было иназначение власяниц, вытканных из конского волоса, которые носили нашипредки, одни в виде сорочек, другие в виде поясов, терзавших их чресла. Одинвельможа рассказывал мне недавно, что в дни его молодости ему однаждывзбрело в голову предстать на торжественном празднестве при дворе Франциска I [2292], на которое все явились разряженными, одетым во власяницу, доставшуюсяему от отца; но при всем его благочестии у него едва хватило терпениядождаться ночи, чтобы поскорее сбросить ее с себя, и он долго болел послеэтого; нет такого юношеского пыла, — заявил в заключение мой знакомый, —которого применение этого средства не способно было бы убить. Но ему,по-видимому, неведомы были самые неистовые приступы этих вожделений, ибоопыт показывает, что нередко такие чувства скрываются под грубой и убогойодеждой, и власяницы не всегда приносят успокоение тем, кто надевает их насебя. Ксенократ поступил более решительно; когда его ученики, желая испытатьего выдержку, положили ему в постель прекрасную и прославленную куртизанкуЛаису, полуобнаженную, у которой прикрыты были лишь ее прелести, он,чувствуя, что, вопреки его речам и правилам, тело его готово взбунтоваться,приказал прижечь возмутившиеся части тела [2293]. Между тем душевные страсти,вроде честолюбия, скупости и тому подобных, больше зависят от нашего разума,ибо только он способен справиться с ними; эти желания к тому же неукротимы,ибо, утоляя, только усиливаешь и обостряешь их.

Достаточно привести в пример хотя бы Юлия Цезаря, чтобы убедиться внесходстве душевных и плотских страстей, ибо не было человека, которыйпредавался бы любовным наслаждениям с большей яростью, чем Цезарь [2294].Доказательством его приверженности к ним может служить его необычайнотщательный уход за своим телом; он доходил до того, что прибегал к самымутонченным средствам, применявшимся в его время, например ему выщипываливолосы на всем теле и умащивали самыми изысканными благовониями. Если веритьСветонию, он был хорош собой: белокурый, высокий, статный, лицо полное,глаза черные и живые; однако сохранившиеся в Риме статуи Цезаря неподтверждают этого описания его наружности. Не считая его законных жен — аон был женат четыре раза, не говоря о его увлечении в ранней молодости царемВифинии Никомедом, — ему отдала свою девственность прославленная египетскаяцарица Клеопатра, родившая ему сына — Цезариона; у него была связь смавританской царицей Евноей, а в Риме — с Постумией, женой Сервия Сульпиция,с Лоллией, женой Габиния, с Тертуллой, женой Красса, и даже с Муцией, женойПомпея Великого, который по этой причине, как утверждают римские историки,развелся с нею [2295](впрочем, Плутарх заявляет, что ему на этот счет ничегоне известно). Когда же Помпеи женился на дочери Цезаря, то оба Куриона, отеци сын, упрекали Помпея в том, что он сделался зятем человека, которыйнаставил ему рога и которого он сам часто называл Эгисфом [2296]. Кроме всехперечисленных связей, Цезарь был близок с Сервилией, сестрой Катона иматерью Марка Брута, и, по единодушному мнению всех, этим объясняетсячрезмерная любовь Цезаря к Бруту, так как, судя по времени его рождения,Брут мог быть его сыном. Я имею поэтому, как мне кажется, право считатьЦезаря человеком весьма распутным и необычайно склонным к любовным утехам.Но когда другая страсть, честолюбие, которое было у него не менее уязвимымместом, столкнулась с его пристрастием к женщинам, оно тотчас же отодвинулоего любовные дела на задний план.

Мне припоминается в этой связи завоеватель Константинополя Мехмед, неоставивший в Греции камня на камне. Я не знаю человека, у которого обе этистрасти находились бы в таком совершеннейшем равновесии: он был такой женеутомимый распутник, как и вояка. Но когда случалось в его жизни, что обеэти страсти сталкивались, воинский пыл неизменно брал верх над любовным.Сластолюбие полностью поглотило его — хотя это было уже совсем не ко времени — лишь в глубокой старости, когда бремя войны стало уже не по нем.Противоположностью Мехмеду может служить неаполитанский король Владислав [2297]. Достойно внимания то, что сообщают о нем: прекрасный полководец, смелыйи честолюбивый, он ставил, однако, превыше всего свое сластолюбие иобладание какой-нибудь редкой красавицей. Его смерть была под стать этому.Доведя длительной осадой город Флоренцию до такой крайности, что жители ееуже готовы были признать себя побежденными, он согласился снять осаду приусловии, чтобы они выдали ему девушку необыкновенной красоты, о которой донего дошли слухи. Пришлось пойти на это и ценою попрания чести одной семьиизбежать общественного бедствия. Красавица эта была дочерью славившегося вте времена врача, который, очутившись в таком тяжелом положении, решился накрайность. Так как все наряжали его дочь и дарили ей украшения идрагоценности, которые должны были сделать ее еще более привлекательной дляее будущего возлюбленного, то и отец со своей стороны подарил ей платокзамечательной работы и надушенный необыкновенными духами; этим платком,который является у них обычной принадлежностью туалета, она должна былавоспользоваться при первом же сближении с ним. Но, применив свое врачебноеискусство, отец напитал этот платок ядом, который, быстро проникнув воткрытые поры разгоряченных тел обоих возлюбленных, внезапно превратил ихжаркие объятия в ледяные, и они скончались в объятиях друг у друга. Вернусь,однако, к Цезарю.

Он не жертвовал ради своих любовных похождений ни одной минутой, ниодним случаем, которые могли бы содействовать его возвеличению. Честолюбиевластвовало так безраздельно над всеми другими его страстями и до тогозаполняло его душу, что способно было увлечь его куда угодно. Меняохватывает досада при мысли о величии этого человека и замечательныхзадатках, которые таились в нем, о его обширнейших и разнообразныхпознаниях, благодаря которым не было почти ни одной науки, о которой бы онне писал. Он был такой несравненный оратор, что многие ставили егокрасноречие выше цицероновского, и сам Цезарь, по-моему, был убежден, чтоненамного уступает в этом Цицерону; оба антикатоновских памфлета былинаписаны Цезарем главным образом с целью парировать ораторское красноречие,обнаруженное Цицероном в его «Катоне». Кто мог сравняться с Цезарем вбдительности, неустанной деятельности и трудолюбии? Он несомненно обладал,кроме этого, еще многими другими исключительными и незаурядными задатками.Он был очень воздержан и поразительно непривередлив в еде: Оппий сообщает,что однажды, когда Цезарю было подано за столом в виде приправыконсервированное оливковое масло вместо свежего, он ел его большимипорциями, не желая ставить в неловкое положение хозяина дома [2298]. В другойраз Цезарь велел наказать плетьми своего пекаря, подавшего ему другой хлеб,нежели всем остальным [2299]. Сам Катон говаривал о Цезаре, что он единственныйиз всех трезвым приступил к разрушению своего отечества [2300]. Правда, былслучай, когда тот же Катон назвал Цезаря пьянчугой. Произошло это вот как.Когда оба они находились в сенате, где обсуждалось дело о заговоре Катилины [2301], причастным к которому многие считали Цезаря, Цезарю подали принесеннуюоткуда-то секретную записку. Катон, решив, что этой запиской остальныезаговорщики о чем-то предупреждают Цезаря, потребовал, чтобы Цезарь дал емуее прочесть, на что Цезарь вынужден был согласиться, чтобы не бытьзаподозренным в худшем. Это была любовная записка сестры Катона Сервилии кЦезарю. Прочтя записку, Катон швырнул ее Цезарю со словами: «На, пьянчуга!»Но ведь этим бранным словом Катон хотел выразить Цезарю свой гнев ипрезрение, а вовсе не обвинить его всерьез в этом пороке, — совсем так, какмы часто ругаем тех, на кого сердимся, первыми же сорвавшимися с языкасловами, совершенно неуместными по отношению к тем, к кому мы их применяем.К тому же порок, который Катон приписал в данном случае Цезарю, необычайносродни той слабости, в которой Катон изобличил Цезаря, ибо, как гласитпословица, Венеру и Вакха водой не разольешь.

Но для меня лично Венера в союзе с трезвостью гораздо сладостнее.

Существует бесчисленное количество примеров снисхождения и великодушияЦезаря по отношению к своим противникам. Я имею в виду далеко не одни лишьслучаи из времен гражданских войн: об относящихся к ним случаях Цезарь самдает понять в своих писаниях, что проявлял мягкость с целью успокоить своихврагов и побудить их меньше опасаться его будущего владычества и победы. Поповоду этих примеров надо признать, что если они не могут убедить нас в егоприродной мягкости, то они во всяком случае свидетельствуют о егопоразительном мужестве и доверчивости. Ему не раз случалось после победы надврагами отпускать целые армии, не требуя от них даже клятвенного обещания,что они будут — не говоря уже о какой бы то ни было помощи ему — простовоздерживаться от войны с ним. Ему приходилось по три-четыре разазахватывать в плен некоторых полководцев Помпея и каждый раз отпускать их насвободу. Помпей объявлял врагами всех тех, кто не явится воевать вместе сним, Цезарь же приказал объявить, что будет считать друзьями всех тех, ктоне примкнет ни к той, ни к другой из борющихся сторон и фактически невыступит против него [2302]. Тем из своих военачальников, которым случалосьуходить от него ради более выгодных условий, он отсылал еще их оружие,лошадей и снаряжение [2303]. Захватив тот или иной город, Цезарь предоставлялему право примкнуть к какой угодно партии и оставлял в качестве гарнизонатолько память о своем милосердии и человечности. В решающий для него деньФарсальской битвы он приказал щадить римских граждан, за исключением толькосамых крайних случаев [2304].

Таковы рискованные, на мой взгляд, приемы Цезаря, и неудивительнопоэтому, что во время нынешних гражданских войн те, кто, подобно ему,борются против старых порядков, не следуют его примеру, ибо это средствачрезвычайные, которые мог себе позволить только Цезарь с его необыкновеннымсчастьем и изумительной проницательностью. Когда я думаю о подавляющемвеличии этого человека, я оправдываю богиню победы, которая ни разу непожелала разлучиться с ним, даже в названном мною весьма несправедливом ибеззаконном деле [2305].

Возвращаясь к милосердию Цезаря, заметим, что есть много убедительныхпримеров его, относящихся ко времени господства Цезаря, когда он обладалвсей полнотой власти и ему незачем было притворяться. Гай Меммий [2306]выступил против Цезаря с весьма острыми обличениями, на которые Цезарьотвечал с не меньшей запальчивостью, но это не помешало Цезарю вскоре послетого поддержать кандидатуру Меммия в консулы. Когда Гай Кальв [2307],сочинивший против Цезаря множество оскорбительных эпиграмм, изъявил черездрузей желание примириться с ним, Цезарь с готовностью согласился первымнаписать ему. А когда наш славный Катулл, который так отделал его под именемМамурры, явился к нему с повинной, он в тот же день пригласил его к обеду.Узнав, что кое-кто злословит о нем, он ограничился заявлением в одной изсвоих публичных речей, что ему это известно. Как ни мало он ненавидел своихврагов, он еще меньше боялся их. Когда его предупредили о некоторыхзамышлявшихся покушениях на его жизнь, он удовольствовался опубликованиемуказа, в котором сообщал, что знает о них, и не применил к виновным никакихдругих мер. Достойна внимания заботливость Цезаря по отношению к друзьям:однажды, когда разъезжавший вместе с ним Гай Оппий плохо себя почувствовал,Цезарь уступил ему единственное имевшееся пристанище, а сам провел ночь наголой земле и под открытым небом. Что касается его правосудия, то однажды онприговорил к казни своего любимого слугу за прелюбодеяние с женой одногоримского всадника, хотя никто не принес ему на это жалобы. Ни один человекне проявлял большей умеренности после победы и большей стойкости впревратностях судьбы.

Но все эти отличные качества были омрачены и изуродованы его неистовымчестолюбием, которое увлекло его так далеко, что — как это нетрудно доказать — все его поступки и действия целиком определялись этой страстью.Обуреваемый ею, он для того, чтобы иметь возможность раздавать щедрые дары,превратился в расхитителя государственной собственности; ослепленный ею, онне постеснялся такой гнусности, как заявить, что самых отпетых и мерзкихнегодяев, помогавших ему возвыситься, он будет ценить и всячески поощрятьничуть не меньше, нежели самых достойных людей. Опьяненный безмернымтщеславием, он не постеснялся хвастаться перед своими согражданами тем, чтоему удалось превратить великую римскую республику в пустой звук, а такжезаявить, что слова его должны считаться законом; он дошел до того, что сидяпринимал весь состав сената и допускал, чтобы ему поклонялись и оказывалибожеские почести. Словом, на мой взгляд, одни этот порок загубил в нем самыеблестящие и необыкновенные дарования, которыми наделила его природа; этотпорок сделал его имя ненавистным для всех порядочных людей тем, что онстремился утвердить свою славу на обломках своего отечества, на разрушениисамой цветущей и мощной державы в мире.

Можно было бы, наоборот, привести немало случаев, когда выдающиеся людижертвовали делами государства ради своего сластолюбия: взять, к примеру,Марка Антония и других; но я не сомневаюсь, что там, где любовь и честолюбиеодинаково сильны и приходят в противоборство между собой, честолюбиенеминуемо возобладает.

Возвращаясь к прерванной нити изложения, скажу, что великое дело —уметь обуздать свои страсти доводами разума или сдержать неистовые порывысвоего тела. Однако, чтобы кто-нибудь подвергал себя бичеванию ради другогоили чтобы кто-нибудь не только пожелал лишиться сладкой радости нравитьсядругому, вызывать к себе влечение, нежную страсть в этом другом, но и —больше того — возненавидел бы свою привлекательность, повинную в этом,осудил бы свою красоту за то, что она воспламеняет другого, — примеров томуя не наблюдал. А между тем примеры тому бывали. Молодой тосканец Спурина —

Qualis gemma micat, fulvum quae dividit aurum,

Aut collo decus aut capiti; vel quale, per artem

Inclusum buxo aut Oricia terebintho,

Lucet ebur [2308] —

наделен был такой редкостной и неописуемой красотой, что самыесдержанные люди не могли устоять против нее. Однако жар и пламя, все пущеразгоравшиеся от его чар, не только оставляли его холодным, но возбудили внем лютую ярость против самого себя, против щедрых даров, отпущенных емуприродой, как если бы он ответственен был за то, что другие оказалисьобделенными в этом отношении. Он дошел до того, что изуродовал свое лицо,нанеся себе множество ран и шрамов и полностью обезобразив ту гармонию иблагообразие, которые природа так заботливо запечатлела в его чертах [2309].

Сказать по чистой совести, подобные поступки больше изумляют меня, чемвосхищают: такие крайности противны моим правилам. Цель этого поступкапрекрасна и высоконравственна, и, однако, он кажется мне безрассудным. А чтоесли бы его безобразие ввело людей в грех презрения или ненависти, илизависти к такой неслыханной славе, или, наконец, побудило к клевете,приписав его поступок бешеному честолюбию? Есть ли хоть какая-нибудь форма,которую порок не пожелал бы использовать, ища возможность проявиться? Былобы более правильно и честно, если бы он обратил эти дары неба в образецдобродетели, в пример, достойный подражания. Те, кто уклоняются отисполнения общественного долга и от бесчисленного количества разнообразныхобременительных правил, связывающих в общественной жизни безукоризненночестного человека, по-моему, сильно облегчают себе жизнь, с какими бычастными неудобствами для них это ни было связано. Это похоже на то, какесли бы человек решил умереть с целью избавиться от жизненных тягот. Такиелюди могут обладать разными достоинствами, но мне всегда казалось, что онилишены способности противостоять трудностям и что в беде нет ничего болеевысокого, чем стойко держаться среди разбушевавшихся волн, честно выполняявсе то, что требует от нас долг. Иногда легче обходиться вовсе без женщин,чем вести себя во всех отношениях должным образом со своей женой, в бедностиможно жить более беззаботно, чем при хорошо распределяемом достатке. Ведьразумное пользование доставляет больше хлопот, нежели воздержание.Умеренность — добродетель более требовательная, чем нужда. Доблестная жизньСципиона Младшего имеет тысячу разных проявлений, доблестная жизнь Диогена —только одно.

Жизнь Диогена настолько же превосходит своей чистотой обычную жизнь,насколько жизнь, заполненная выдающимися делами и подвигами, превосходит еесилой и большей пользой.

Дата добавления: 2015-07-25