Жизнь простая как красный закат

В восемь лет я сожрал жабу. Она была большая, слизкая и бородавчатая. Лупала на меня круглыми глазками, как-то беззащитно и непонимающе. А они стояли передо мной полукругом, словно вытянутые тени демонов. Парни, решившие поиздеваться над мелким мальчишкой.

-Целуй ее!

-Что же ты? Целуй! Ну же!

-Целуй – и она обратится в принцессу!

-Только по-настоящему! С языком!

-Ну же!

Ха-ха-ха! Они смотрели на меня, и жаба смотрела, и небо, и весь мир.

-Целуй! Целуй! И она обратится в принцессу! Обязательно!

И я впился в жабу зубами и отхватил кусок. Стал мощно пережевывать челюстями мягкую плоть, с кровью, слизью, бородавками. Жаба закричала, задергалась, но я держал крепко и продолжал отрывать куски, набивая рот, давясь.

Они смотрели на меня глазами полными ужаса. Страха. Я был чудовищем.

Меня вырвало. Но я все равно отрывал куски от жабы. Рот переполнен кровью, слизью, слюной, рвотой…

Я отбросил жабу, мертвую, обглоданную, растерзанную. Меня снова вырвало. Рвало и рвало, пока я не выблевал все, что поглотил с самого рождения.

Тогда я поднял голову и посмотрел на них, утерев рот.

-Он… он съел ее! БЛЯДЬ, ОН ЕЕ СЪЕЛ!

-ДА ОН ПСИХ!

-Блядь, блядь, блядь! Сожрать живую жабу!

-Ты что, совсем ебанутый?!

Я пошел на них:

-Какие проблемы?

-ДА ТЫ ЕБНУТЫЙ НА ВСЮ ГОЛОВУ!

Ублюдок врезал мне ногой в грудь, и я рухнул рядом с растерзанной тушкой жабы. А они бросили прочь со всех ног.

Их крики и топот удалялись, а я лежал и смотрел на небо. Во рту стоял отвратительный вкус. Небо было чистым, прекрасным, чувственным. Больше чем любовь, больше чем что. Бесконечно далекое, бесконечное небо. Я просто лежал и смотрел на небо, а во рту еще оставалась кровь, кусочки внутренностей, слюна. Я сглотнул.

Ен. Ебанутый Ен. Прости, Господи.

Я – ничтожество – хотел закрыть глаза, но небо не отпускало меня.

Я был таким маленьким, таким забитым и загнанным, заблудшим и потерянным, таким никчемным и несчастным, невнятным и разбитым, таким ничтожным, таким счастливым. Я раскинул руки и смотрел на небо. Не пытался достать. Просто лежал и смотрел. Мимо проносилось время, я утопал в вечности, без прощения, без пощады, что могло быть у меня? Ничего, ничего, только вонь во рту.

Живот сводило. Я мог лежать под небесами бесконечно. Пока не рухнет мир, пока не состарюсь и не превращусь в иссохший скелет.

Стало темнеть. Я поднялся и, дойдя до речки, прополоскал рот, умылся. Могла ли эта жаба действительно превратиться в принцессу, вопреки всему? Казалось, с эти миром могло произойти что угодно. Я должен был избрать верный путь, но любое действие вело к чему-то, и я не мог прочувствовать, куда и как ставить ногу, где пролегает эта тропа. Она была всюду, весь мир заливало это, и что правильно – не понять. Это необъяснимо.

Словно небо было везде. И куда идти по едва уловимому следу, чтобы достигнуть его – не ощутить.

Это проходит, и чаша вновь наполняется болью, скорбью и грязью. Я смотрел в свое отражение в воде и не понимал, кого вижу. Я никогда не мог понять, кого вижу в отражении – ни тогда, ни сейчас.

Эй, Банни, знаешь, я хотел, чтобы ты читала только мои книги. Чтобы тебя восхищали только они. Но я не пишу книг. Я хотел, чтобы ты слушала только мои песни. Чтобы только мои песни восхищали тебя. Но я не пою песен. Я хотел, чтобы ты смотрела только на меня. Я такой эгоист. Я хотел быть круче всех, всех этих прекрасных уебков. Но я не могу даже показаться тебе на глаза. Знаешь, я такое ничтожество. И я не хочу менять это, я слишком погряз, и я так хочу, чтобы ты была рядом. Так хочу, чтобы ты любила мою ничтожность. Но это нечестно, несправедливо. Так не должно быть. Я знаю.

Господи – мы – обречены. Банни, я так хочу увидеть тебя. Так хочу позвонить и услышать твой голос. Но я не могу. Я такое ничтожество.

Я могу лишь лежать и смотреть на небо, курить сигареты, напиваться и больше ничего не писать. Это так больно, но вовсе не страшно. Я только хочу, чтобы ты была счастлива. Я не могу позвонить тебе, не могу показаться на твои глаза. Прости меня, Банни, прости…

Я съел эту чертову жабу и меня вырвало.

Я умылся и вернулся домой – как ни в чем не было. Я шел под небесами, и они остались надо мной, даже когда я заперся в этих стенах. Эта жаба тоже имела право на счастье.

Отчужденный и загубленный, я вошел в святость дома.

Моя мать была очень набожной. Я молился, наверное, раз по двадцать на дню. По воскресеньям была церковь. Но, Господи, блядь, неужели тебе действительно нужно мое раболепие? Этого я постичь так и не смог.

-Ен, где твой крестик? – спросила мать.

-Под одеждой.

Крестик я не носил.

-Правда? Покажи.

-Нельзя показывать другим свой крест.

-Не упрямься, Ен.

-Мама, ты хочешь уличить меня во лжи?

-Я хочу увидеть твой крестик.

-Я могу показать цепочку.

-Не надо. Умывайся, помолись и ступай есть.

Я сложил руки. Господи… Аминь.

Я взял ложку и начал заливать пустой желудок. Мать сидела напротив и улыбалась. Она казалось какой-то блаженной, полубезумной, сумасшедшей, святой. Вся в лучах солнца.

-Мама, а Бог ведь сам отдал своего сына на распятие людям, да?

-Да, Ен. Ради прощения всех людских грехов.

-А меня ты бы тоже отдала на распятие ради прощения людских грехов?

-Да, Ен. Конечно бы отдала.

-Значит, принесла бы меня в жертву?

-Да.

-Спасибо, мам.

Я улыбнулся. Мать тоже расцвела в улыбке – святая, полубезумная. Я очень любил ее. Все равно эта жертва напрасна. Я не стою столь многих грехов.

Не думаю, что Бог забрал у меня мать. Тогда я еще не курил, а сейчас не хожу на ее могилу.

В церкви было угрюмо. Словно под сквозняком. Но я не выказывал слабости перед ликами уныния и скоби, взирающих с икон. Становилось невыносимо стыдно, невозможно плохо, но там давали выпить немного вина. Для тех лет большего и не требовалось.

И там были другие ребята и девчонки, которые ходили сюда с родителями. В бога из них верила от силы треть. На нас были жаркие черные костюмы, полные целомудрия. Обычно мы сбивались на заднем дворе и трепались о том, что было в пределах нашего понимания. Мы и до сих пор только о том и можем. Такие хуевые пересолки в закутке за спиной у Бога.

Бедный Ен. Несчастный заблудший Ен. Не кающийся, вводящий в заблуждение, искушающий и принижающий. Потерявшийся и потерянный, придумавший свои слова к молитвам. Заблудшая овца, слепой безногий пастырь. Несчастный страдалец, подлец. Живой, живой, живой Ен. Ен-неудачник, Ен-ничтожество, Ен-лжец, Ен-никогда-не-говорящий-правду, Ен-позволяющий-судить-другим, Ен-клоун, Ен-шут-и-фигляр, Ен-мальчишка. Ен-грезящий-о-небе. Кто я?

Глупая заблудшая овца. Ебаное потерянное ничтожество.

Ен слишком много пишущий о Боге. Ен слишком много пишущий о небе. Ен ничего не пишущий. Ен простой как красный закат.

Ен картонка. Ен размазанный словами по бумаге. Вся моя жизнь – лишь слова на бумаге.

Искроенное письмо Богу.

-Я всего лишь хочу въебать Богу. Хоть раз.

Ен всего лишь желающий въебать Богу.

-Да какие у тебя могут быть счеты с Богом? Просто признай, что отказываешься принимать, что все в этом мире происходит не так, как тебе бы хотелось.

Ен отказывающий принимать, что все в этом мире происходит не так, как ему бы хотелось.

-Такой и счет.

-Все равно ты слишком слаб для этого.

Ен слишком слабый для этого.

-Ты даже не можешь писать.

Ен даже не могущий писать.

-Да наплевать.

Ен-наплевать.

Ен вязнущий в сопливом сентиментализме воспоминаний о детстве. Растроганный Ен.

Все мои исповеди проходили одинаково. Я залазил в темную кабинку, садился на жесткий стул и говорил:

-Я хотел бы исповедаться, святой отец.

-Так исповедайся, сын мой, – звучало из-за перегородки. Кто там сидел – я не мог знать.

И я молчал.

-Говори, сын мой, – повторял безликий голос.

-Я не знаю, что говорить.

-Покайся в грехах своих, сын мой.

-Но я не грешил, святой отец.

-Это невозможно.

-Но это так.

-Все люди грешны.

-Истинно, святой отец.

-Тогда рассказывай.

-О чем?

-Как ты согрешил!

-Но я не грешил.

-Хочешь сказать, что ни разу не солгал, не прелюбодействовал, не замыслил и не сделал другому ничего дурного и в помыслах?

-Да.

-Ты лжешь! Этого не может быть!

-Я не лгу.

-УБИРАЙСЯ ОТСЮДА, ЛЖИВЫЙ ЩЕНОК!

-Спасибо, святой отец. Да пребудет с вами Господь.

Я закрывал дверь. Кто был за перегородкой, я по-прежнему не знал.

На выходе меня встречала улыбающаяся мать.

-Исповедался?

-Да.

-Умничка!

И она трепала меня по голове. И мы счастливо улыбались в этой угрюмой и угнетенной обители скорби, безумные и ничтожные, как и все люди. Безмерно не святые.

Безмерно не святые… в мире, закрашенном красным, простом как красный закат.

В восемь я сожрал жабу и сблевал. В восемь Банни впервые увидела секс и ее стошнило.

В двенадцать я напил первый рассказ. В двенадцать Банни впервые отсосала какому-то парню.

В четырнадцать я вкусил сигареты. В четырнадцать Банни лишилась девственности.

Время отсчитывает только безумие, но стрелка ползет к нулю.

Отец нашел мой рассказ и показал матери. Это пошатнуло ее на лезвии святости.

-Что это такое? – кричала она, потрясая исписанными листами. – ЧТО ЭТО ЗА МЕРЗОСТЬ?!

-Мой рассказ.

-ЭТО БЕЗБОЖНАЯ ДРЯНЬ! БОГОХУЛЬСТВО!

Мать схватила меня за воротник и принялась бить. От оплеух моя голова моталась, как при бомбежке. Из разбитого носа и губ хлынула кровь, но я твердо смотрел ей в глаза. Рассказ был о Боге, спустившемся на землю, чтобы понять, что он больше не нужен людям, и они не нужны ему, и поселившемся среди бродяг и шлюх. Довольно глупый. Но мать он просто в фурию превратил. Бедный Бог раскритикован под орех. Рассказ уничтожен.

Избитый, я был отлучен от церкви.

В пятнадцать мой сентиментализм заканчивается, и это весьма грустный конец для детства. Мы бродили по улицам с одним дерьмоголовым парнем, подыхая от скуки и самих себя.

-Эй, Ен, а ты смог бы выебать Марию Магдалену?

Джордж был долговязый, высунутый, и какой-то пришибленный. Для неудачника меня – самая компания.

-Чего?

-Я слышал: ты ненормальный.

-Иди нахуй!

-Серьезно, Ен.

-Да почем мне знать?

-Ты злишься?

- Радуюсь твоим вопросам.

-Так смог бы?

-Ну.

-Класс!

Я вскинул бровь.

-Что за хуета у тебя в башке, Джордж?

-Это же Мария Магдалена!

-Вот и еби ее сам.

-Шутишь? – вскинулся он. – Да ни один парень на нее даже не посмотрит! Только у такого как ты смелости хватит.

-Это почему?

-Чего? – захлопал Джордж глазами. – Так ты не знаешь?

-Я многого не знаю.

- Бляя… Да все знают!

Я пожал плечами и закурил.

-Девчонка-то она симпатичная, – начал Джордж, – вот только парня у нее никогда не было. И не будет.

Я молчал.

-Ей уже девятнадцать, но никогда ни с кем не трахалась. Парни бегут от нее, как от чумы. Она сама на них бросается, любому отдастся – но никто ее не возьмет. Потому ее и прозвали Марией Магдаленой. Поэтому я у тебя и спрашивал.

Я снова затянулся:

-И что с ней не так?

-Года четыре назад она порезала себе пизду садовыми ножницами.

-Чего?

-Именно так! Никто не знает из-за чего. Сумасшедшая. Говорят, несчастный случай. Но как такое возможно сделать неумышленно? Конечно, врачи сделали ей операцию, все зашили. Только об этом весь город узнал. И с тех пор никто к ней и пальцем не прикасается.

-Хуйня какая! Что с того? Мало как люди с ума сходят. Это было четыре года назад.

-Это ты так смотришь на вещи, – сказал Джордж. – Потому тебя и считают психом.

-Вы сами – натуральные ебанаты!

Такова беда маленьких городов. Если ставят клеймо – то уже навсегда. Такова участь всего человечества.

-Вот ее дом, – сказал Джордж, остановившись перед здоровенным доминой за белым забором. – А вот ее окно. Ночью оно всегда открыто. Только кроме комаров туда все равно никто не залетает. Пойдешь к ней ночью?

Я смотрел на далекое окно и курил. Стекло отражало зеленый мир и наши силуэты. Что творится внутри, понять невозможно. Может, кто-то смотрит сейчас на нас. Может, она. Мария Магдалена. Сумасшедшая девушка, разрезавшая себе пизду садовыми ножницами. Ни один парень этого затхлого городка не хочет ее. Одинокая, несчастная, в барьере отчуждения, сходящая с ума, с вечным напоминанием о собственной неполноценности, под вечным прицелом взглядов и разговоров…

И где ты, Бог? Так же недоступен.

Я бросил окурок за ограду и пошел прочь. Джордж догнал меня и засеменил рядом.

-Ну что, трахнешь ее? Придешь ночью?

-Не твое собачье дело!

-Да что с тобой, Ен? Чего ты злишься?

-Отъебись.

-Ты… что… из-за нее? – остановился Джордж. – Переживаешь за нее? Да брось! Из-за какой-то порезанной пизды…

Я развернулся и пошел на него, стиснув кулаки.

-Эй, Ен! Ты чего? Успокойся!

Но я наступал, и Джордж дал деру. Отбежав на метров семнадцать, заорал:

-Ты – ТОЧНО ПСИХ! РЗАБЕРИСЬ С ДЕРЬМОМ У СЕБЯ В ГОЛОВЕ!

Я продолжал наступление.

-Лучше не рыпайся, Ен! – закричал Джордж. – Или мы тебя умудохаем. Понял?!

-ТАК ВПЕРЕД! Я ЖЕ ПСИХ! МНЕ ТЕРЯТЬ НЕЧЕГО!

Я схватил с земли булыжник и запустил ублюдку в его говеную голову.

Джордж рухнул как соломенный. По асфальту начала растекаться лужица крови. Вот говно! Парень не шевелился.

Я подбежал и похлопал его по щекам. Глаза Джорджа были закрыты. Он не дышал. Я попробовал пощупать пульс, но нихера не понял. Послушать сердце – не бьется. Господи, я же убил этого уебка! Кровь все текла, лужа увеличивалась. Я даже попасть в него не пытался!

Захотелось дать деру, смыться и залечь на дно. Бежать на другой конец мира, в Альпы, Тибет, на Аляску. Я сорвал с себя рубашку и приложил к ране. Хотя какой ему уже толк! Надо вызывать скорую, вызывать копов! Надо… блядь!

Ублюдок застонал и пошевелился.

Он был жив! Выжил, сука.

Я сел на землю и закурил. Потом пнул Джорджа в бок. Я по думал: не убить ли мне его в самом деле?

Бог смотрел на меня с небес. Или не смотрел. Я едва не убил человека. Я думал: не убить ли мне человека? Наверно, мать подарит мне библию. Наверно, некто в исповедальне довольно захохочет и обвинительно ткнет в меня пальцем: грешник!

Я охуеть как хотел убить его.

Затушив сигарету, я обмотал дарьмовую голову Джоржда рубашкой и, взвалив на плечи, поволок в больницу. Но он был тяжелый, хоть и жираф. Я передумал и сбросил его на пороге ближайшего дома. Позвонил в дверь и дал деру.

Затерявшись среди улиц, я упал на землю и закурил. Я едва не стал убийцей. Небо было такое же спокойное, такое необъятное. Даже убей я его, оно осталось бы со мной таким же ласковым. Я улыбнулся.

Потом я захохотал. Все так потерянно, так глупо. Я снова лежал под бескрайним небом и хохотал, ничтожный.

Я точно был каким-то сумасшедшим, прости Бог.

Ночью я пришел к ней. Окно Марии Магдалены действительно было открыто. Луна горела на небе.

Она лежала на кровати, беспечная и открытая, как ангел. Прекрасная, несчастная. Девушка с разрезанной пиздой. Невинная, загубленная жизнь. Страдания и боль, несправедливые, нечестные, господи.

Я схватился за подоконник, чтоб не упасть. Мне было плохо. Воздуха не хватало, голова заполнилась шумом, к горлу подступила тошнота. Я был готов в обморок свалиться. Я хотел стать улиткой, забиться в раковину и сидеть там, обхватив ноги руками, дрожа.

Я достал сигарету и закурил. Пальцы не слушались. Дерьмовый, дерьмовый мир. Я с трудом сумел затянуться.

-Кто там?

Я вздрогнул. Она приподнялась на кровати и смотрела на меня. Я не шевелился.

-Кто вы? Что вам нужно?!

Я молчал. Окаменев, старался не дышать, чтоб не спугнуть ее. Прохлада ночи стала очень тяжелой.

-Ты пришел ко мне?..

У нее был чудесный голос. Она сама была чудесна. Несчастная, загубленная и разбитая. Курить хотелось невыносимо, я должен был затянуться, заполнить себя ядом никотина, одна затяжка, всего одна – или смерть. Я должен был затянуться, или умру. Но я не мог поднять руку, донести сигарету до рта, не мог шевельнуться.

Она встала с кровати. На ней было чудесное кружевное белье. Восхитительное тело в лунном свете. Почему так? Почему это происходит, господи? Это не справедливо. Такие люди не должны страдать.

Вблизи, она была еще прекрасней.

-Ты действительно пришел ко мне?

Я с трудом сумел заставить себя кивнуть.

Она перевесилась через подоконник и обняла меня – легкая, веяние нежности.

-Пойдем! Пойдем! Я так рада тебе, так рада!..

Я не мог шевельнуться, не мог ответить ей ничего. Я был камнем, я был ничем. Я хотел стиснуть ее, прижать к себе, крепко-крепко, до боли. Но я не мог.

-Что с тобой? Пойдем.

Я отвернул голову. Она отстранилась.

-В чем дело? Пойдем…

Я смотрел куда-то в сторону. Луна светила на небе, злая, голодная. Беззвучная ночь обкрадывала нас, уничтожала. Она убивала нас, эта тишина. Почему ты губишь такую чистоту, почему позволяешь этому вершиться?

И нет ответа. Не существует. Ничего не поделать с этим, ничего. Я не мог.

-Почему? – спросила она.

Я молчал.

-Зачем ты вообще пришел сюда, если не собираешься заходить? Решил поиздеваться?!

Я закусил губу.

-Убирайся, – тихо и зло произнесла она. – Убирайся отсюда.

Я не двигался. Шевельнуться не мог.

-УБИРАЙСЯ! – закричала она.

Медленно, словно робот из желатина, я развернулся и побрел прочь. Тело стало неподъемным, как тяжесть всего мира. Мне необходимо было затянуться, смертельно нужна была эта затяжка, но поднять руку с сигаретой я все же не мог. Светила злая луна, беспощадная и надменная. За спиной раздались всхлипы – она плакала, свернувшись на кровати.

Я понял, что слезы текут по моим щекам. Перевалившись через забор, я растянулся на земле, не в силах двинуться, раздавленный, обессиленный, вывороченный. Мне было плохо, я умирал. Я чувствовал ее боль, но ничего не мог поделать. Не мог спасти ее, не мог даже утешить.

Нас давила, рвала одна боль, но мы были безнадежно раздавлены в одиночестве, не способные помочь друг другу. Утопая в собственных страданиях, беспомощные, разбитые. Без надежды, без спасения, без любви. Уничтоженные, сломленные, исковерканные души, обреченные судьбы.

А небо было черным, черным.

И нет спасения, нет укрытия, никогда, никогда.

Я не хочу больше говорить сегодня.

Я закуриваю и снова думаю о Банни. Банни. Я думаю о тебе. Мне плохо, снова плохо, мне всегда плохо. Но мне достаточно лишь услышать твой голос. Но я не могу позвонить.

Что проще? Набрать номер, сказать в трубку: «Привет. Как дела?» и поболтать ни о чем. И мне станет лучше, я знаю. Как лучик солнца, пробивающий тьму моей жизни. Но я не могу, ты знаешь. Наверно, у меня нет права даже думать о тебе. Но я не могу не думать. Я такой трус. Такой беспомощный, такой ничтожный.

Но я буду в порядке. Это невыносимо.

Прости, Банни, наверно, сегодня я тоже напьюсь.

Сегодня, всегда. Сейчас небо черное, такое же черное, снова черное, черное.

Дата добавления: 2015-07-25