Заметки на последней странице

Красных Заметки на последней странице

Красных В. Заметки на последней странице (некоторые размышления по поводу прочитанного) // Карасик В.И. Язык социального статуса. М.: ИТДГК «Гнозис», 2002. - 333 с. С.325-331.

ЗАМЕТКИ НА ПОСЛЕДНЕЙ СТРАНИЦЕ

(некоторые размышления по поводу прочитанного)

325 Чтение этой книги доставило мне большое удовольствие, хотя (а может быть, именно потому, что) оно не было простым. И дело здесь не в языке (автор пишет легко и логично), а в сложности обсуждаемых проблем, широте охвата и разно­образии материала, уровне и глубине осмысления. Все это безусловно требует от читателя постоянной концентрации внимания и интеллектуальной работы.

325 Сразу же хочу особо подчеркнуть, что книга эта, говоря словами ныне не слиш­ком популярного классика, «очень нужная, очень своевременная». Хотя первое ее издание состоялось в 1992 г., она нисколько не утратила своей актуальности. Бо­лее того, я уверена, что именно сегодня она особенно «к месту и ко времени», поскольку в наши дни наблюдается всплеск интереса к изучению языковой лич­ности, дискурса, национально-культурной специфики коммуникации. Мне кажет­ся, что эта книга может дать ключи к пониманию целого ряда проблем.

325 Жанр небольшой статьи, помещенной в конце издания, позволяет не останав­ливаться подробно на всех основных идеях автора, а поговорить лишь о том, что вызвало особый интерес и заставило лишний раз поразмышлять над обсуждае­мыми вопросами.

325 И первое, о чем я хотела бы поговорить, — это идея «культурологически на­сыщенного фрейма». В.И.Карасик приводит интересную подборку примеров того, как различные признаки служат индикации стиля жизни. Вывод, который завершает рассуждения автора, сформулирован так: интерпретация культуроло­гических символов строится по модели развертывания фрейма (по М. Минско­му) — культурологически насыщенный фрейм, разворачиваясь по спирали, во­влекает в сферу своей индикации множество реалий и символов.

325 Можно поспорить насчет спиралеобразного развертывания, но сама идея мне очень близка. Чем больше я занимаюсь изучением того, что предопределяет спе­цифику русского дискурса, тем больше я убеждаюсь в том, что единицы, состав­ляющие ядро русской когнитивной базы и русского культурного пространства (например, прецедентные феномены и стереотипы), хранятся в сознании в виде фрейм-структур. Чтобы избежать разночтения, сразу же приведу определения использованных терминов.1

1 Концепция была разработана в рамках деятельности научного семинара «Текст и коммуни­кация», она представлена в работах постоянных его участников - Д. Б. Гудкова, И. В. Захаренко и моих.

325 Когнитивная база — определенным образом структурированная совокупность необходимо обязательных знаний и национально-детерминированных и миними­зированных представлений того или иного национально-лингво-культурного

326 сообщества, которыми обладают все носители того или иного национально-куль­турного менталитета.

326 Национальное культурное пространство — это информационно-эмоциональ­ное («этническое») поле, виртуальное и в то же время реальное пространство, в котором человек существует и функционирует и которое становится «ощутимым» при столкновении с явлениями иной культуры. Национальное (в нашем случае — русское) культурное пространство «включает в себя все существующие и потен­циально возможные представления о феноменах культуры у членов национально-культурного сообщества» и является совокупностью всех индивидуальных и кол­лективных когнитивных пространств.

326 Прецедентные феномены — это феномены: 1) хорошо известные всем предста­вителям национально-лингво-культурного сообщества («имеющие сверхличност­ный характер»); 2) актуальные в когнитивном (познавательном и эмоциональном) плане; 3) обращение (апелляция) к которым постоянно возобновляется в речи представителей того или иного национально-лингво-культурного сообщества¹.

¹ В основу данного определения легла дефиниция прецедентного текста, данная Ю.Н.Карауловым; см. Караулов Ю. Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987. С. 216.

326 Стереотип есть некоторая структура ментально-лингвального комплекса, формируемая инвариантной совокупностью валентных связей, приписываемых данной единице и репрезентирующих образ-представление феномена, стоящего за данной единицей, в его [образа-представления] национально-культурной мар­кированности при определенной предсказуемости направленных ассоциативных связей (векторов ассоциаций).

326 Фрейм-структура есть когнитивная единица, формируемая клише/штампа­ми сознания и представляющая собой «пучок» предсказуемых валентных связей (слотов), векторов направленных ассоциаций.

326 При этом предсказуемой является ассоциативная связь, в основе которой лежит некоторый когнитивный феномен — культурный предмет, репрезентированный сознанию и кристаллизованный в виде клише и штампов.

326 Итак, по моему глубокому убеждению, за культурно значимыми феноменами (в данном случае — за прецедентными феноменами и стереотипами в представ­ленном понимании) стоят фрейм-структуры сознания. Это те «конфигурации» (по А. Вежбицкой), которые предопределяют национально-культурную специфику ментально-лингвального комплекса (термин В. В. и А. В. Морковкиных).

326 Фрейм-структура видится мне как сложный объемный многогранник, который при апел­ляции к нему поворачивается различными гранями, что и делает возможным даль­нейшее ассоциирование.

326 Фрейм-структуры могут иметь более простое или более сложное строение. Приведу пример достаточно сложной фрейм-структуры и постараюсь объяснить, почему у меня возникли сомнения по поводу спиралевидно­го разворачивания фрейма.

326 Итак, возьмем прецедентное имя барон Мюнхгаузен. Думаю, никто не станет возражать, что инвариант восприятия этого имени в сво­ем ядре представлен значением «(безобидный) фантазер, (беззлобный) "враль",

327 человек, рассказывающий о себе небылицы (что не приносит никому особого вре­да)». Вспомните сцену из фильма «Место встречи изменить нельзя», когда Жеглов знакомит Шарапова с сотрудниками отдела: «Знакомься, Шарапов. Это наш сотрудник. Гриша... Подпольная кличка — "6 на 8"». Непревзойденный фото­граф и внук барона Мюнхгаузена». Но кроме этого в инвариант восприятия дан­ного прецедентного имени входит и ряд прецедентных ситуаций, в которых ба­рон проявил себя особым образом, например: полет на ядре в стан врага, непре­взойденный подвиг по вытаскиванию себя и своего коня из болота и некоторые другие. Кроме этого, имя барона, будучи употребленным в речи, может актуали­зировать и инвариант восприятия прецедентного текста фильма «Тот самый Мюнхгаузен», который в значительно большей, как мне думается, степени изве­стен русским, нежели оригинальный текст Рудольфа Эриха Распе. Подобная апел­ляция может вызвать предсказуемые ассоциации, связанные с фильмом, напри­мер, ассоциации с актерами — исполнителями ролей, с целым букетом ситуаций и высказываний из фильма, ставших прецедентными: «Улыбайтесь, господа!», «Это, конечно, не подвиг, но что-то героическое в этом есть», «Присоединяйтесь, ба­рон, присоединяйтесь» и под. Как мне представляется, в данном случае возможно «многоступенчатое», «многопорядковое» ассоциирование фактически от любой точки к любой другой точке этой сложной фрейм-структуры. И подобное ассоции­рование, «разворачивание фрейма» напоминает скорее «скольжение суперфокуса сознания» (по У. Чейфу) по плоскостям и ребрам многогранника, нежели движе­ние по собственно спирали.

Еще одни вопрос, на котором мне хотелось бы остановиться и обсудить чуть подробнее. В. И. Карасик справедливо отмечает, что изучение статусных отно­шений подразумевает рассмотрение «принципов общественного устройства, за­кодированных во всем богатстве нюансов естественного языка». А это позволяет исследовать общие и специфические «характеристики поведения людей, говоря­щих на определенном языке и соответственно разделяющих систему оценочных норм определенного общества». Это составляет культурологический аспект изу­чения социального статуса, столь актуального для современной науки. И актуально это, в том числе, и в связи с развитием новой научной дисциплины — лингвокуль-турологии, которая определяется как «научная дисциплина, исследующая вопло­щенные в живой национальный язык материальную культуру и менталитет и про­являющиеся в языковых процессах в их действенной преемственности с языком и культурой этноса»¹. Эта дисциплина «посвящена изучению и описанию коррес­понденции языка и культуры в синхронном их взаимодействии»². При этом базо­вым понятием лингвокультурологии является культурная коннотация, понимае­мая как «интерпретация денотативного или образно мотивированного аспектов значения в категориях культуры»³.

¹ Телия В. Н. Русская фразеология. Семантический, прагматический и лиигвокультурологический аспекты. М., 1996. С. 216.

² Там же. С. 217.

³ Там же. С. 215.

328 В связи с этим позволю себе привести еще одну цитату из книги В.И.Карасика: «Совокупность оценочных признаков в лексических значениях слов образует аксиологический кодекс языка, составляющий ценностную основу культуры общества». Как мне кажется, это самым непосредственным образом связано с лингвокультурологическим изучением языка. Однако я бы сместила акценты и поменяла причину и следствие местами: не совокупность значений образует аксио­логический кодекс (лучше — код), который составляет основу культуры. На мой взгляд, корректнее говорить о духовном коде культуры, пронизывающем все наше бытие (как материальное, так и духовное, как реальное, так и виртуальное), неотъемлемой частью которого является код аксиологический (если выделять его как отдельный код культуры). И этот аксиологический код (как и духовный в целом, как и любой другой код культуры) проявляется в языке и, в частности, «фиксируется» в виде коннотаций лексических единиц. Но не только. Аксиологи­ческий и — более широко — духовный коды культуры как таковые не всегда рефлексируются носителями языка и культуры, но нарушение одного из этих кодов ощущается всегда. При этом такое нарушение может не всегда осознаваться на уровне «рацио», но оно неизбежно ощущается и, естественно, определенным обра­зом (как правило, негативно) оценивается носителями культуры. Примеры тако­го рода автор сам приводит в книге, когда говорит о насаждении чужой и чуждой модели, в частности — об использовании отчеств по русскому образцу там, где они не приняты. Аксиологический и духовный коды культуры проявляются и в стереотипах, о которых также говорит автор, поскольку в стереотипах фиксиру­ются некоторые признаки предмета, релевантные для данной культуры и для дан­ного социума, и на первый план выводится то, что оценивается как «плюс» или как «минус». С духовным и аксиологическим кодами связана и базовая оппози­ция культуры «свой — чужой», которая прослеживается автором (иногда импли­цитно, иногда явно) на протяжении всей книги. Эта оппозиция, восходящая к древ­нейшим архетипическим формам осмысления и восприятия мира (В. Н. Телия), оказывается релевантной при изучении практически любых фактов языка. Она актуальна при анализе лексики (примеры амбивалентных лексических единиц patri­cian и bohemian автор приводит в третьей главе), при изучении образных выраже­ний, фразеологических единиц (ср., напр.: в руках, под рукой, рукой подать, из рук вон), при исследовании особенностей построения текста и дискурса (это и социолектные особенности, и национальная специфика) и т. д.

Говоря о духовном коде культуры, не могу не остановиться на нескольких, казалось бы, малозначительных, но на самом деле принципиально важных для культуры (и в частности — для русской культуры) вопросах. Например, автор пишет, что «фольклорный дурак, как известно, всегда побеждает своих более ум­ных соперников». Возможно, в английском фольклоре так оно и есть. Но в рус­ском это не совсем так. Образ Ивана-дурака в русской культуре очень сложный, изначально лишенный однозначности, он предстает в нескольких вариантах, один из которых является ипостасью Ивана-царевича, другой же связан с явлением юродивых на Руси (это вещи известные для специалистов в области русского фоль-

ПОСЛЕСЛОВИЕ

клора и русской культуры). При этом апелляции к Ивану-дураку в русском дис­курсе будут скорее апелляциями к стереотипному образу «дурака», к некоему ин­вариантному представлению, которое является собирательным образом и вклю­чает в себя безусловно позитивные коннотации (И. В. Захаренко). Это связано с тем, что данному образу приписываются или — правильнее сказать — в нем фи­ксируются и выводятся на первый план те черты, которые изначально оцени­ваются как положительные в русской культуре (доброта, нестяжательство, отсут­ствие «практического» ума и проч.).

В связи с этим представляется крайне актуальным (со всех точек зрения) сис­темное сопоставительное исследование тех черт, которые оцениваются как пози­тивные и как негативные в разных культурах (английской, американской, австра­лийской ', если говорить об англоязычном ареале, и русской, например). Столь же интересным и важными представляются мне и подобные сопоставительные исследования этнических инвективов: какие признаки (ярлыки) приписываются в различных культурах соседям, туземцам и врагам. Мне представляется совершен­но очевидным, что расхождения между культурами в этой сфере будут значитель­ными. Например, я совсем не уверена, что в русской культуре «соседям» будет приписываться, тем более первым, такое качество, как «вызывающий отвраще­ние», или что среди далеко не последних отрицательных качеств будут называть­ся «глупость» и «лень» (я называю те ярлыки, которые, по данным, представлен­ным в книге, приписываются «чужим» и «соседям» в англоязычной среде).

И еще одно соображение. Двумя составляющими, двумя планами любого ком­муникативного акта являются ситуация и дискурс, которые предстают как две стороны одной медали: одно без другого невозможно. Сразу скажу, что под дискурсом я понимаю вербализованную речемыслительную деятельность, пред­стающую как совокупность процесса и результата и обладающую двумя плана­ми: лингво-когнитивным и собственно лингвистическим. Любой коммуникатив­ный акт обладает четырьмя компонентами и, соответственно, может анализиро­ваться по четырем аспектам: экстралингвистическому (представлен конситуа-цией), семантическому (представлен контекстом), когнитивному (представлен пре­суппозицией) и собственно-лингвистическому (представлен продуктом речепро-изводста). На мой взгляд, социальный статус входит в ситуацию, является фраг­ментом конситуации (объективно) и элементом пресуппозиции (субъективно) и проявляется в дискурсе через языковую личность, поскольку представляет один из ее пластов.

Думается, что возможно говорить о разных пластах языковой личности. На­пример, лингвокогнитивный пласт может быть описан как структура языковой личности, предложенная Ю. Н. Карауловым. Данная структура видится «состоя­щей из трех уровней: 1) вербально-семантического, предполагающего для носите-

¹ Кстати, в процессе такого исследования могут быть получены экспериментальные данные, которые позволят судить о наличии (или отсутствии) единого американского или австралийского национально-лингво-культурного сообщества и, соответственно, делать выводы о существовании единой американской или австралийской культур.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ля нормальное владение естественным языком, а для исследователя — традицион­ное описание формальных средств выражения определенных значений; 2) ко­гнитивного, единицами которого являются понятия, идеи, концепты, складываю­щиеся у каждой языковой индивидуальности в более или менее упорядоченную, более или менее систематизированную «картину мира», отражающего иерархию ценностей. Когнитивный уровень устройства языковой личности и ее анализа предполагает расширение значения и переход к знаниям, а значит, охватывает интеллектуальную сферу личности, давая исследователю выход через язык, через процессы говорения и понимания —• к знанию, сознанию, процессам познания человека; 3) прагматического, включающего цели, мотивы, интересы, установки и интенциональности. Этот уровень обеспечивает в анализе языковой личности закономерный и обусловленный переход от оценок ее речевой деятельности к осмыслению реальной деятельности в мире»' (выделено мною. — В. К.).

Помимо этого можно выделять, очевидно, и пласт социальный. Социальный пласт языковой личности (или человека говорящего, что, с моей точки зрения, более точно) представлен социальным статусом, понимаемым как «соотноси­тельное положение человека в социальной системе, включающее права и обязан­ности и вытекающие отсюда взаимные ожидания поведения», и предстающим как обобщающее множество социальных ролей. И если это так, то социальный пласт человека говорящего (языковой личности) может рассматриваться с точки зре­ния той социальной группы, к которой данная личность принадлежит. Иными словами — речь идет о национально-лингво-культурном сообществе или о социу­ме. В современной психолингвистике к разряду «классических» постулатов мож­но отнести то, что «помимо индивидуального опыта и конкретной ситуации, смысл в значительной мере связан с профессиональной, социальной и вообще группо­вой принадлежностью данного человека»² и что личность «входит» в общество через социальные группы³. Таким образом, социальный план человека говоря­щего непосредственно связан с совокупностями знаний и представлений, которы­ми он как языковая личность обладает: в данном случае я имею в виду (нацио­нальную) когнитивную базу и коллективное когнитивное пространство (неко­торого социума). И коль скоро мы говорим о различных совокупностях знаний и представлений, актуальных в каждом конкретном коммуникативном акте, то вполне логичным будет сделать следующий шаг и перейти к разговору о разных типах компетенции, которыми обладает или должна обладать языковая личность, входящая в ту или иную социальную группу.

По мнению В. И. Карасика, показателем социального статуса, является язы­ковая компетенция. Этот тезис не вызывает никаких возражений (тем более, что

¹ Караулов Ю. Н. Русская языковая личность и задачи ее изучения//Языки личность. М., 1989. С. 3—8. С. 5.

''Леонтьев А. А. Психофизиологические механизмы речи// Общее языкознание. М., 1970. С. 342.

³ Тарасов Е. Ф. Ролевая интерпретация понятий «значение» и «смысл» // Проблемы психолинг­вистики. М., 1975. С. 151—166. С. 155.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

он проиллюстрирован обширным материалом в книге). Однако мне представ­ляется, что круг «показателей социального статуса», связанных с различными видами компетенции, должен быть расширен: кроме языковой компетенции, в него должны быть включены также и предметная компетенция, и культурная компе­тенция, и коммуникативная компетенции, и под. Тем более если вспомнить очень удачную метафору, которую использует сам автор: «высказывания, взятые в со­вокупности, являются речевым паспортом говорящего». Но эти высказывания, особенно если они «взяты в совокупности», не являются изолированными, вы­рванными из контекста коммуникативного поведения человека говорящего, ото­рванными от общего контекста его речевой деятельности. Иными словами, речь идет о дискурсе и о субъекте коммуникации — человеке говорящем. В дискурсе же не может реализоваться только языковая компетенция, и человек говорящий (даже если мы рассматриваем лишь одну его ипостась — языковую личность) да­леко не «исчерпывается» только одним этим видом компетенции.

И, наконец, последнее. Я очень рада, что эта книга попала мне в руки и что я имела возможность не просто познакомиться с ней, а прочитать ее несколько раз и в результате изложить свои «заметки на последней странице». На первый взгляд, эта книга кажется вполне самодостаточной. И это, пожалуй, хорошо: прочитал, принял к сведению, осознал (если повезет). Но когда начинаешь думать над тем, что пишет автор, более глубоко, волей-неволей убеждаешься, что автор вовсе не закрывает тему. В целом ряде случаев он обозначает, намечает пути дальнейших исследований. В этом, на мой взгляд, заключается вторая сильная сторона книги. И в заключение не откажу себе в удовольствии еще раз подчеркнуть, что в работе приводится интереснейший и богатейший иллюстративный материал, и особо отмечу интеллигентную тактичность автора, поскольку все англоязычные при­меры очень ненавязчиво снабжены переводом.

Дата добавления: 2015-07-19