Мы, оставшиеся в живых узницы концлагеря Равенсбрюк, начали понемногу возвращаться в Прагу, цветущую и кровоточащую. Фашисты в последние минуты перед своим концом все-таки успели нанести ей кровавые раны.
30 мая вернулась и я. Мои первые шаги вели в секретариат ЦК партии. Я должна была узнать хоть что-нибудь о Юлеке. Ведь я и не предполагала, что в Праге, на вечере, посвященном памяти писателей и журналистов, павших в борьбе с нацизмом, среди многих имен замученных было названо имя Юлека…
Никто не мог сказать мне ничего определенного.
В Прагу все еще возвращались транспорты из Германии. Я часами стояла перед санитарной станцией, через которую проходили все освобожденные, и ждала… Ждала день, два, неделю…
Юлек не возвращался.
Я отправилась к Либе в Пльзень… Утром, когда ее муж и дети ушли, мы остались одни…
– Что с Юлеком, Либа? – выдавила я.
Она разрыдалась…
Немного успокоившись, она подошла к шкафу, достала из ящика конверт и протянула мне.
Это было сообщение: «8 сентября 1943 года в 4 часа 55 минут Юлиус Фучик скончался…»
– Не верю! Не верю, Либа, не верю! Столько пропавших без вести, осужденных на смерть возвращается! Ты сама говоришь, что тюрьма в Плетцензее в сентябре подверглась бомбардировке. Многим заключенным удалось бежать, скрыться. Разве Юлек не мог быть среди них?
Я дала объявление в «Руде право». 9 июня 1945 года оно было опубликовано в рубрике «Кто сообщит?»:
«Юлиус Фучик, писатель и редактор газеты „Творба“ из Праги, был в заключении на Панкраце, затем переправлен в Бауцен, а позже в Плетцензее в Берлин. 8 сентября 1943 года он был казнен. Всех имеющих какие-либо сведения о нем прошу сообщить по адресу…»
Вскоре на мое объявление пришел ответ: я получила письмо от инженера Владимира Казды, жителя Праги. Вот что он писал:
«…Посылаю письмо Вам и одновременно в Компартию Чехословакии.
…Я понимаю, какую боль причиню Вам своим сообщением, но разум выше чувства, и он велит рассказать все, что я узнал о Вашем муже от бывшего политзаключенного Пешека, который сидел с Юлиусом Фучиком в одной камере на Панкраце. Увы, уже вернувшись на родину, Пешек, не выдержав перенесенных мучений, на днях скончался… Я выполняю данное ему обещание…
На основании рассказов папаши Пешека я мог бы рассказать вам много по-человечески прекрасного, но узкие рамки письма для этого недостаточны.
Мы с женой были бы рады видеть Вас у себя в любое время…
Чест праци!
Инженер Владимир Казда
Адрес
К письму была приложена копия свидетельства:
«Свидетельство» и сообщение о Юл, Фучике, редакторе «Руде право»
Прага, 11 июня 1945 г.
Я, нижеподписавшийся инж. Владимир Казда, проживающий в Праге, бывший политзаключенный, делаю это сообщение о Юлиусе Фучике на основании рассказов покойного И. Пешека.
Весной 1944 года я был брошен в камеру 248 фашистского застенка на Панкраце. Здесь я познакомился с Иозефом Пешеком. Мы быстро сблизились, и папаша Пешек рассказал мне, что долгое время просидел в одной камере с Юлиусом Фучиком. Они стали большими друзьями, Юлча – так Пешек называл Фучика – звал его «отцом».
Не было дня, чтобы Пешек не говорил мне о Фучике, а позже попросил, в случае его смерти, после освобождения сообщить все, что я узнал от него о Фучике, в Компартию Чехословакии.
Вот что рассказал мне папаша Пешек.
«…В один из дней к нам в камеру втолкнули страшно избитого человека, вернее, то, что от человека осталось. Это был Юлча Фучик. Казалось, этот день будет его последним… Все тело превратилось в сплошной кровоподтек. Он мог лежать лишь на животе. Говорить был не в состоянии, вдыхая воздух, издавал страшные хрипы… Трудно понять, как человека в таком состоянии могли бросить в камеру. Единственной возможной медицинской помощью здесь были мокрые тряпки; разорвав свое белье, обитатели камеры делали ему компрессы. Тюремный врач сомневался в том, что Юлча выживет. Фашистский комиссар дворца Печека запретил перевозить Фучика в тюремную больницу, заявив: „Если ему суждено подохнуть – пусть подыхает в камере“.
Наперекор всему Юлча пережил этот критический день. Папаша Пешек с помощью остальных заключенных (к сожалению, я не знаю, кто это был) каждый час менял на больном мокрые тряпки. Визит врача не изменил ничего, снова было запрещено перевозить его в больницу. На третий – если не ошибаюсь – день принесли носилки и положили на них Юлчу. Но перевезли его не в больницу, а на первый этаж, в канцелярию, где два гестаповца учинили ему допрос, во время которого он часто терял сознание. После нечеловеческих мучений Фучика снова бросили в камеру.
На несколько дней Юлчу оставили в покое, и он начал понемногу поправляться. С каждым часом обитатели камеры все больше сближались. Третьим в камере в это время был, если память мне не изменяет, или молодой поляк-парашютист, который так и не назвал своего имени и позже был отправлен в Польшу, или пятнадцатилетний мальчик, которого расстреляли вместе с родителями…
Юлчу допрашивали снова и снова… Папаша Пешек называл эти допросы «холодным и горячим душем». Во время одних Юлчу немилосердно избивали, во время других пытались склонить «вежливым» обхождением… Когда не помогали ни вежливость, ни посулы, его пытали.
О твердости Фучика во время допросов свидетельствует количество произведенных дознаний и то обстоятельство, что поведение этого несокрушимого человека вызвало некоторое уважение к нему комиссара, ведущего его «дело».
Пешек рассказывал, что Юлча с горечью говорил о недостойном поведении Клецана во время допросов. Говорил Фучик также о том, что передает немецкому смотрителю Колинскому свои записки и заметки, которые пишет здесь, в тюремной камере.
Пешек несколько раз просил меня в случае его, Пешека, смерти сообщить о записках Фучика…
Я пишу Вам все это, чтобы начать поиски Колинского и записей, сделанных Фучиком…
Владимир Казда».
Из этого письма я узнала, что папаши Пешека больше нет в живых. Но что с Юлеком?
Инженер Казда сообщал, что Юлек на Панкраце тайно писал… Я вспомнила, что в январе 1943 года в «Четырехсотке» Юлек успел сказать мне: «Густина, я на Панкраце пишу». Я спросила: «Кто выносит?» Юлек шепнул: «Немецкий надзиратель». – «Будь осторожен!» – тихо сказала я. «Он человек надежный», – ответил Юлек.
Больше я об этом ничего не знала.
Я решила немедленно начать поиски Колинского. Обратилась за помощью к товарищам из Комитета безопасности. Там меня очень поддержали, и мы все вместе взялись за дело.
Один из товарищей-коммунистов сказал мне, что слыхал, будто у какой-то женщины есть оставленное мне Юлеком завещание.
«Юлек писал завещание? Это мираж!» – успокаивала я себя. Я не могла поверить еще и потому, что этот товарищ никак не мог объяснить, кто эта женщина, как ее имя и где она живет.
Кто ему сказал о завещании?
Отвечает – родственник.
Я тут же позвонила названному родственнику. Тот подтвердил: да, мол, у одной женщины есть завещание Юлека. Но имени женщины он не помнит.
От кого он об этом узнал? Выпало, говорит, из памяти. Столько всяческих событий произошло после освобождения!
Поразмыслив, он добавил: кажется, такой-то, но его сейчас нет в Праге…
…Заходил ко мне молодой коммунист Ярослав Покорный. Он был арестован гестапо в 1942 году и несколько раз «посетил» нашу «Четырехсотку»…
Он сказал, что в концлагере сдружился с юношей, приговоренным к смерти, который сидел в Плетцензее в одной камере с Юлеком. Ему смертный приговор заменили концлагерем, и после освобождения он вернулся домой…
Этот молодой человек был вместе с Юлеком до того самого рокового утра, когда за Юлеком явились два ражих детины, стащили с нар, приказали раздеться донага, а потом снова надели наручники и увели…
Я была вне себя:
– Не верю! Как зовут этого парня? Кто он?
– Он человек серьезный, его словам можно верить, – ответил Ярослав.
– Его имя тебе известно?
– Ну конечно, ведь мы столько времени пробыли вместе в лагере! Он часто рассказывал мне о Юлеке. Постой, постой… я непременно вспомню…
Но вспомнить не смог.
– Я напишу приятелю в Пльзень и спрошу. Как же его все-таки зовут? Со мной теперь это часто случается – отказывает память, не могу вспомнить даже, как близкого друга зовут!
– Пока не поговорю с ним сама, не поверю!
В конце концов Ярослав Покорный припомнил его имя и при мне написал ему.
К этому времени и Либа наконец решилась показать мне письма Юлека из тюрьмы. Среди них было и последнее, датированное 31 августа 1943 года.
Я упорно искала Колинского. Наконец, после длительных поисков товарищи из Комитета безопасности сообщили мне, что Колинский находится в Колине. От Праги это всего шестьдесят километров, но как туда попасть? Поезда то ходят, то не ходят. Всюду еще царит хаос. На пражских улицах разворочена мостовая, тут и там остатки баррикад – свидетельства недавних боев… Я договорилась с товарищами из комитета, что они меня отвезут в Колин на машине…
На другой день после разговора рано утром у меня зазвонил телефон. Звонили из редакции «Руде право». Меня приглашали в секретариат. Дело серьезное, сказали мне.
«Юлек вернулся!» – решила я и помчалась в редакцию. Открываю двери в кабинет. Вижу – сидят четверо: редактор, два товарища из комитета и у стола
– незнакомый человек. Я вошла, незнакомец поднялся и, улыбнувшись, сказал:
– Я Колинский!
– Пан Колинский! Я так ищу вас!
– А я вас! – ответил он.
На столе, возле которого сидел Колинский, лежали какие-то бумаги. Это, как я узнала позже, были последние письма казненных товарищей-коммунистов, вынесенные Колинским из тюрьмы…
Колинский медленно достал из кармана бумажник, открыл его, вытащил несколько продолговатых пожелтевших листков бумаги и протянул мне. Я взглянула и сразу же узнала характерный мелкий почерк Юлека…
Я осторожно перелистывала страничку за страничкой. У Колинского с собой их было лишь несколько – те, где Юлек писал о самом Колинском. Я обратила внимание на то, что странички пронумерованы – 136, 137, 138, 139, 140, 141. Вот что значили слова Юлека: «Густина, я на Панкраце пишу…» Я и не представляла, что он написал так много…
Я поспешно спросила у Колинского:
– А где остальные?
– За ними нужно ехать. Кое-что в Иглаве, остальное в Гумпольце… Мне казалось, что он слишком медленно говорит, и я перебила его:
– Когда вы их привезете?
– Как только смогу. Вероятно, через неделю.
Эта неделя была вообще очень богата событиями. После долгих мытарств мне удалось найти человека, которому было доподлинно известно, у кого находится завещание Юлека. Звали его Вюнш. Но где живет женщина, у которой якобы хранится завещание Юлека, он не знал. Надо выяснять…
И вот в начале июля 1945 года, в субботу вечером, вернувшись домой, я наконец нашла в почтовом ящике письмо: «…женщина, у которой есть для тебя завещание Юли, живет там-то, имя такое-то…»
В пять часов утра я была на ногах и отправилась в путь. Вскоре я уже звонила у калитки небольшого домика на Белой горе, неподалеку от Праги. Двери мне отворила молодая, очень приятная женщина. Я назвалась и сказала, что приехала получить завещание своего мужа. Она ввела меня в комнату. Открыла ящик шкафа, достала продолговатую жестянку, вытащила оттуда аккуратно сложенные листки бумаги и протянула мне. Я развернула их и пробежала глазами. «Почерк Юлека», – сразу узнала я. Меня била дрожь. Я осторожно спрятала драгоценные страницы в сумку.
– Как попали к вам эти листки?
Она сказала, что их ей переслал муж, который тоже был арестован. Он стал коридорным на Панкраце как раз в то время, когда там находился Юлек. Муж пересылал ей письма многих заключенных, а приносил эти письма надзиратель Гора. Письма от Юлека муж передал ей с Горой весной 1943 года.
– Где сейчас ваш муж? – спросила я.
– Он был казнен в тысяча девятьсот сорок четвертом…
Отважная женщина прятала эти листочки в жестянке в подвале, среди картошки. В случае обыска их никогда не нашли бы…
Пани Скоржепова – так ее звали – показала мне письмо от мужа, которое ей принес Гора одновременно с завещанием Юлека. В письме было сказано: «Дорогая, не нам одним судьба нанесла жестокий удар. Хочу рассказать тебе лишь об одном из многих моих добрых друзей, писателе Юлиусе Фучике… Я пересылаю с Панкраца часть его дневника, ту, которая посвящена жене, это его завещание. Пожалуйста, прочитай и спрячь эти несколько страниц как можно лучше – они бесценны…»
Я простилась с пани Скоржеповой. Стояло великолепное летнее утро. Кругом зеленели поля, я присела на межу и стала снова и снова перелистывать пронумерованные Юлеком страницы: 78, 79, 80, 81, 82, 83, 84. В левом углу каждого листка – номер страницы, в правом – буква «Р» – так же, как и на тех листках, которые принес Колинский…
В начале июля 1945 года Колинский передал мне еще 158 страниц из рукописи Юлека. На первой было написано:
Репортаж с петлей на шее – ЮФ –
Тюрьма Панкрац Весна 1943
Я дополнила рукопись семью листками, взятыми у пани Скоржеповой, и все-таки она оставалась неполной. Не хватало 91-й страницы. Я разыскивала ее, но тщетно. А «Репортаж с петлей на шее» уже был сдан в набор. Первое издание вышло в октябре 1945 года без 91-й страницы. Второе издание – тоже.
Весной 1946 года я рассказывала о жизни и гибели Юлека на собрании молодежи одного из районов Праги. После собрания ко мне подошла девочка лет пятнадцати и сказала:
– Товарищ Фучикова, мне очень стыдно!
– Почему? – удивленно спросила я.
Вот что она рассказала мне.
Весной 1945 года, после освобождения, она была в гостях у Заводских в Гумпольце. В этой семье во время оккупации хранились записки Элиуса Фучика. Девочка оказалась в доме как раз в тот момент, когда к принесли из потайного места и разложили на столе. Она взяла несколько страниц, стала читать, увлеклась, но в это время ее позвали домой. Одну страницу она дочитать не успела, второпях взяла с собой сунула в книгу. Эту книгу позже она кому-то одолжила. Прошло время, девочка спохватилась, стала искать непрочитанную страничку, но кому дала книгу, вспомнить не могла. Лишь недавно книжку ей вернули вместе с забытым там листком. Она возвращает его мне, и ей очень стыдно!
Это была та самая разыскиваемая мной 91-я страница из рукописи Юлека, которую я считала навсегда исчезнувшей.
Третье и последующие издания «Репортажа с петлей на шее» вышли уже полными.
СВИДЕТЕЛЬСТВА О ВОЗНИКНОВЕНИИ «РЕПОРТАЖА С ПЕТЛЕЙ НА ШЕЕ»
Дата добавления: 2015-07-17; просмотров: 33 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| НЕМЕЦКАЯ ОККУПАЦИЯ | | | Рассказ Колинского |