Происшествие с русской старухой.

Вместо того, чтобы заняться прямым своим делом, чисткой сараев переводом дамских романов, я написала новеллу о Шерлоке Холмсе.
Это одно из упомянутых, но не описанных, дел — The adventure of the old Russian woman.

В мае прошлого года, зайдя проведать Шерлока Холмса, я застал и моего друга, и гостиную на Бейкер-стрит в весьма любопытном состоянии. Холмс полулежал на диване, головой к двери, и на первый взгляд был полностью поглощён наблюдением за клубившимся над ним табачным дымом. Спинку дивана, придвинутый к нему прикроватный столик, непонятно для чего перекочевавший в гостиную, и пол в пределах досягаемости покрывали разрозненные газетные листы, из-за чего мне на мгновение показалось, что всегдашний беспорядок, в котором обитал Холмс, — беспорядок, представлявший для него, впрочем, стройнейшую логическую систему, — подобно переполнившейся реке вышел из берегов и превратился в истинное бедствие.

Сперва я решил, что Холмс в очередной раз погрузился в меланхолию и граничащую с кататонией апатию, с которыми у него чередовались периоды кипучей деятельности, однако потом к изумлению своему разобрал, что он тихонько напевает какую-то бессмыслицу, «дон-дири-дон», или что-то вроде того.

Моё замешательство прервал весёлый голос Холмса:

— Ватсон, да не стойте же на пороге, — не оборачиваясь, произнёс он. — Сам я, увы, не могу проводить вас в комнату: два дня назад повредил лодыжку, и на какое-то время моя подвижность ограничена.

Только тут я заметил, что под левую ногу Холмса подложены подушки, а к дивану прислонена трость — старинная, с костяным, весьма изящно вырезанным набалдашником в виде бегущего зайца с янтарными глазами. Я уже как-то видел её, когда Холмс для нужд расследования изображал пожилого помещика. Обойдя газеты на полу, я сел в своё старое кресло возле камина и, наконец, смог толком посмотреть Холмсу в лицо. Пожалуй, мне не случалось прежде видеть моего друга в таком настроении. Его оживление было ничуть не похоже на знакомую мне энергичную собранность или охотничий азарт, овладевавший Холмсом при работе над новым делом. Напротив, он был спокоен, даже умиротворён — и чем-то крайне доволен. Зная, как невыносимы для Холмса любые обстоятельства, над которыми он не властен, я никак не думал найти его прикованным к постели, пусть даже к дивану, в таком расположении духа, отчего несколько растерялся.

— Что с вашей ногой? — спросил я, обращаясь к области медицины, где надеялся почувствовать себя увереннее. — Вы хотя бы показали её хирургу?
Холмс покачал головой.
— Не думаю, что в этом есть необходимость. Мне просто нужно несколько дней провести в покое. Выпьете чаю, Ватсон? Или кофе? В кофейнике должно было что-то остаться, чистая чашка тоже найдётся.

С этими словами он потянул со столика газету, и под нею обнаружился поднос с кофейником, спиртовкой, чайником, молочником и чашками. Я вопросительно взглянул на Холмса.

— Я провожу на диване почти весь день, — пояснил он. — К чему лишний раз тревожить миссис Хадсон. Прошу, налейте себе кофе.
— С удовольствием. Но сначала, если позволите, я осмотрю вашу лодыжку, — предложил я. — Повреждение может оказаться серьёзнее, чем вы думаете.

Левая щиколотка Холмса оказалась едва ли не вдвое толще правой, на внешней части стопы темнел внушительный кровоподтёк.

— Как это произошло? — спросил я, осторожно проверяя, нет ли перелома.
— Глупейшая история, — отозвался Холмс, махнув рукой. — Опытным путём выяснял, можно ли бесшумно пробежать на ходулях по свеженатёртому паркету.
— По всей видимости, нельзя, — заключил я, в который раз поражаясь разнообразию интересов моего друга.
Холмс затянулся и выдохнул длинную струю дыма.
— Как я и утверждал, это невозможно. Особенно, — он поднял палец, — если ходули подбиты войлоком.
— У вас сильное растяжение, — заключил я, возвращаясь в кресло и наливая себе чашку кофе. — Следовало бы наложить гипсовую, или хотя бы простую повязку. И вы лишь по чистому везению не сломали ногу, а могли бы и вовсе изувечиться.

Холмс посмотрел на меня, прищурившись, и изрёк:

— Вам вредна разлука с миссис Ватсон, вы делаетесь чересчур тревожны. Но, будем надеяться, сегодня работы с дымоходом завершат, и ваша жена сможет вернуться домой.

Я рассмеялся.

— Казалось бы, я столько лет вас знаю, что уже должен привыкнуть к подобной проницательности, но всё равно каждый раз поражаюсь. Сейчас вы скажете, что поняли это по моему левому рукаву, или по ботинкам.
— В том числе и по ним, — невозмутимо ответил Холмс. — Но основную, кхм, нить мне дала цепочка ваших часов.

Он указал трубкой на третью снизу пуговицу моего жилета, в петлю которой была продета цепочка. Невольно опустив взгляд, я с некоторым смущением увидел, что за цепочку зацепилась довольно длинная белая нитка, которую я поспешил снять.

— Дорогой мой Ватсон, я многажды сидел с вами за столом, — продолжал Холмс, — и прекрасно знаю вашу привычку закладывать салфетку за вырез жилета. Хлопковая нитка, безусловно, осталась на цепочке ваших часов после завтрака. Нитка не лучшего качества, судя по длине, ею была подрублена салфетка — и шов разошёлся, когда нитка перетёрлась, чего миссис Ватсон, насколько мне известно, никогда бы не допустила. Следовательно, вы завтракали не дома.
— Допустим, — согласился я. — Но почему именно из-за неисправного дымохода? Почему не вызов к пациенту на рассвете? Я мог перекусить на обратной дороге.
— Наблюдение, друг мой, наблюдение. Войдя, вы устремились к камину. Вид у вас исключительно продрогший. Конечно, нынче холодно и ветрено, но вы явно мёрзнете уже давно, так что это начало сказываться на вашем самочувствии. Ваши мышцы напряжены и ноют, вы, сами того не осознавая, пытаетесь их размять: с усилием поворачиваете голову и, опираясь на пятку, тянете на себя носок. К тому же, у вас ледяные руки. По врачебной привычке вы потёрли их, прежде чем исследовать мою лодыжку, но это не помогло. Состояние ваших щёк указывает на то, что по крайне мере дважды вы брились без горячей воды. Итого, в доме не топится камин и не зажигается кухонная плита, что может означать только одно: беду с дымоходом. На подошве вашего правого ботинка следы строительного раствора, совсем свежие, я бы сказал, им не более полутора часов. На левой подошве похожие следы, но им около суток, и они почти стёрлись. Раствор на правой подошве сохранил отчётливый, хотя и несколько смазавшийся при ходьбе, отпечаток решётки перед вашей входной дверью, то есть, в раствор вы наступили до того, как вышли из дома. Всё вместе говорит о том, что у вас идёт стройка, и уже не первый день. Едва ли вам пришла экстравагантная идея перенести стену при неработающем дымоходе.

Мне оставалось только признать его правоту.

— Как всегда, блистательно и безупречно логично, Холмс, — сказал я. — Дымоход на чердаке действительно пришлось разобрать после того, как при сильном ветре обрушилась часть старой трубы. Но по каким признакам вы поняли, что миссис Ватсон в отъезде?

Холмс, выбивавший трубку о металлическую тарелку под спиртовкой, исподлобья взглянул на меня, и я увидел, как хитро блеснули его глаза.

— Вынужден сознаться, это была догадка. Основанная, впрочем, на неплохом знании вашей натуры. Вы готовы стойко переносить любые лишения, но ни в коем случае не позволили бы, чтобы от неудобств, связанных с неисправным дымоходом и стройкой, страдала миссис Ватсон.

Он снова откинулся на подушки и посмотрел вверх, на почти рассеивавшийся табачный дым.

— Кстати, о работах в доме. Миссис Хадсон напрасно жаловалась на Картера, он добросовестно пригнал раму. Совершенно очевидно, что от окна перестало дуть, достаточно некоторое время понаблюдать за дымом.

Острый деятельный ум Шерлока Холмса, как обычно, находил себе занятие даже при вынужденном физическом бездействии. С этой мыслью я другими глазами взглянул на разбросанные по комнате газеты.

— Скажите, Холмс, вы сейчас над чем-то работаете? Новое дело?

Холмс коротко беззвучно рассмеялся.

— Мой добрый Ватсон! Долго же вы мучились, пытаясь найти этому хаосу иное оправдание, кроме моей неряшливости. От нечего делать я третий день изучаю все доступные газеты, сортируя страницы по темам, что гораздо удобнее. И должен сказать, обнаружил кое-что примечательное. Взгляните сами, что, по-вашему, могло меня здесь заинтересовать?

С этими словами он собрал перекинутые через спинку дивана листы, сложил их и протянул мне. То был свежий выпуск «Таймс». Я пролистал его до полицейской хроники.

— «Молодой человек застрелил свою тётку»… «Мошенничество чайных торговцев»… «Ребёнок попал под омнибус»… «Подделка чека на двадцать фунтов»… «Кража японского мопса»… Нет, думаю, ничто из этого не привлекло бы вашего внимания.

Поразмыслив, я открыл раздел объявлений. Холмс наблюдал за мной с непроницаемым лицом, покусывая мундштук пустой трубки. Я пробежал колонку, не находя ничего захватывающего.

— Удивительно скучный и пустой номер. Хотя, постойте-ка… «7-го числа сего месяца, возможно, на вокзале Чаринг-Кросс, платформа Северной кентской линии, утерян крупный бриллиант»…
— Нашедшему предлагают вознаграждение в десять фунтов, — отозвался Холмс. — Интересный образчик человеческого мышления, но нет, Ватсон, не это меня привлекло.

Я бегло просмотрел ещё пару страниц и сдался.

— Увы, Холмс. Возможно, я утратил остатки наблюдательности, но мне кажется, в этой газете нет ничего, как вы выразились, примечательного.
— Вы совершенно правы, — ответил Холмс. — Ничего, что было бы примечательно само по себе. Но всё же некое краткое сообщение, которое вы по понятным причинам не сочли значительным, показалось мне заслуживающим внимания. В нём я увидел окончательное, — и превосходное! — завершение одного старого дела. Это давняя история, она случилась за пару лет до нашего с вами знакомства.
— Тогда неудивительно, — заметил я, — что это сообщение не бросилось мне в глаза. Готов поспорить, я сразу опознал бы всё, имеющее касательству к любому из дел, что вы расследовали на моей памяти.
— Нисколько в этом не сомневаюсь, ведь вы не только принимали участие во многих из них, но и изложили их подробности в своих записках.

Я ожидал всегдашнего упрёка в неточности и излишнем увлечении красотами стиля, но ошибся.

— И если мой биограф не спешит, я мог бы рассказать об этом, — Холмс бросил на меня лукавый взгляд и, понизив голос, произнёс нараспев, — происшествии с русской старухой.

Я горячо заверил Холмса, что нисколько не спешу. Он нашарил под газетами персидскую туфлю, в которой держал табак, набил трубку, раскурил её, устроился поудобнее на своём лежбище и начал.

— Не вспомню, упоминал ли я когда-нибудь в разговоре с вами о Генри Калберте. Если нет, то меня, пожалуй, можно упрекнуть в чернейшей неблагодарности, поскольку именно Генри Калберт заложил фундамент, на котором я в последующие годы возводил систему своих научных представлений. Он преподавал у меня в колледже. Блестящий медик, исследовавший воздействие лекарственных средств на человеческий организм, с глубочайшими познаниями в медицинской химии и токсикологии. Базовыми знаниями в этой области науки я целиком и полностью обязан именно ему. Карьера Калберта в колледже складывалась непросто: он происходил из семьи методистов и получил степень до принятия Университетского акта, из-за чего вынужден был несколько лет работать частным наставником. Год после выпуска Калберт провёл в Гиссене, у профессора Буххайма, тот предлагал ему место на кафедре, но он предпочёл вернуться в Англию.

Не сказать, что мы были дружны, хотя Калберт был не намного меня старше, он ровесник моего брата Майкрофта. Вы знаете, я непросто схожусь с людьми, но по сравнению с Генри Калбертом я просто душа общества: он был угрюм, резковат в общении, крайне строг со студентами и не слишком приятен с коллегами. Его прозвали в колледже Bubo, Филин — надо сказать, крайне метко, он действительно был похож на филина: крупный, круглолицый, с крючковатым носом и большими светло-карими, почти жёлтыми, глазами, над которыми нависали вечно нахмуренные брови. Вид у него был неприветливый и суровый. Однако стоило заговорить с Калбертом о его науке, он совершенно преображался. Преподавателем он был превосходным. К несчастью, я проучился у него всего чуть более года, незадолго до пасхальных каникул он внезапно взял бессрочный отпуск — по семейным обстоятельствам. Говорили, что тяжело заболела его мать, кроме которой у него не было родных.

После ухода Калберта я довольно быстро понял, что в колледж едва ли сможет дать мне что-то ещё. К тому же, я всё чаще задумывался о том, что сказал мне в своё время отец несчастного Виктора Тревора, — помните, я рассказывал вам эту печальную историю? — и о том, не стоит ли мне попробовать свои силы в частных консультациях. В конце концов, я принял решение перебраться в Лондон. Поселился на Монтегю-стрит, возле Британского музея, и всерьёз занялся самообразованием в тех областях знания, что могли пригодиться мне на избранном поприще — собственно, больше заняться мне было нечем, поскольку обращаться ко мне никто не спешил. Не могу сказать, что провёл те несколько месяцев совсем впустую, я работал в больничной лаборатории и библиотеке, но едва ли ради этого стоило покидать колледж. Дела мои шли скверно.

Как-то в середине октября, повидавшись с Майкрофтом в его клубе, — он посылал за мной по некоторому семейному делу, — я вышел на улицу, подозвал кэб, и тут меня окликнули. Обернувшись, я увидел Генри Калберта.

— Не ожидал увидеть вас в Лондоне в середине семестра, — сказал он, пожимая мне руку.

Я кратко объяснил свои обстоятельства.

— Что ж, я не особенно удивлён, — отвечал Калберт. — Вас всегда куда больше интересовала прикладная сторона науки, возможно, вне университетских стен вы лучше многих сумеете применить свои знания на пользу обществу.

Я наблюдал за ним с живейшим интересом. Калберт, наш вечно взъерошенный Филин, был одет истинным франтом, и держался в своём великолепном облачении, разительно отличавшемся от прежнего опрятного, но поношенного платья, весьма непринуждённо, то есть, успел к нему привыкнуть. В его манжетах блестели золотые запонки с монограммой. С пальцев и ногтей Калберта полностью сошли следы занятий химией, он едва ли был в лаборатории с тех пор, как оставил университет. Всё в его облике говорило о достатке и благополучной праздности, совершенно чуждых прежнему Генри Калберту, которого я знал по колледжу.
Но вместе с тем я не мог не заметить крайней усталости Калберта и владевшего им беспокойства. Он был нездорово бледен, покрасневшие опухшие веки и тени под глазами выдавали, что он дурно спит, угол его рта слегка подрагивал от нервного напряжения. За время нашей краткой беседы он дважды оглянулся, словно высматривая кого-то, а когда мы попрощались, и я сел в кэб, Калберт резко развернулся и зашагал по улице в направлении явно противоположном тому, куда двигался до того, как окликнул меня. По дороге домой я размышлял о переменах, произошедших с Калбертом, и о странностях его поведения, но убедил себя, что это не моё дело.

Я ошибался. Неделю спустя я получил от Калберта письмо. «Дорогой Холмс, — говорилось в нём, — при нашей недавней встрече вы упомянули, что готовы оказывать услуги консультанта в различных запутанных и необычных случаях. Боюсь, случай мой именно таков, и я желал бы, если это возможно, воспользоваться вашей помощью. Надеюсь, вы согласитесь встретиться со мной в эту пятницу в половине восьмого в «Кафе-Ройал», где мы сможем всё обговорить».

Разумеется, я согласился. Явившись в пятницу на место, Калберт сразу попросил проводить нас наверх, где можно было спокойно побеседовать. Выглядел он ещё более встревоженным и измученным, чем при прошлой нашей встрече. Когда мы сели за стол, я увидел, что у него дрожат руки.

Собравшись с силами, Калберт поднял на меня лихорадочно блестевшие глаза и произнёс:

— Холмс, то, что я вам расскажу, может показаться бредом воспалённого воображения. Я сам не поверил бы в подобную историю, поведай мне её кто-нибудь. Тем не менее, всё в ней — чистая правда. Мои нервы расстроены, но я, сколько могу судить как медик, сохранил рассудок.

Я ответил, что готов выслушать любую историю, какой бы невероятной она ни была, и постараюсь помочь ему во всём разобраться.

— Сперва я должен объяснить, что предшествовало этим событиям. До вас, скорее всего, дошли слухи о том, что я оставил колледж из-за болезни матери. Это не совсем так. Матушка болела уже около года, и, кроме меня, у неё не было никакой поддержки, поскольку отец мой давно умер, а я — единственный ребёнок. Мои же доходы ограничивались тем, что давал университет и частные занятия, поэтому я никак не мог бросить работу. Однако вскоре после прошлого Рождества мы прочли в газете объявление. Поверенные одной лондонской конторы просили мою мать или её наследников обратиться к ним, чтобы «узнать некоторые касающиеся их сведения». Упоминалось не только наше имя, но и девичья фамилия матери, то есть, сведения касались того, кто знал её до замужества. Когда я по поручению матушки отправился к поверенным, выяснилось, что её разыскивает не кто иной, как её младший брат, мой дядя, Джордж Хейз, о котором мы ничего не слышали уже больше двадцати лет, почитая его умершим. О дяде у нас в доме не говорили, он, по мнению моего отца, был в семье паршивой овцой: связался с каким-то сомнительным предприятием, вёл беспорядочную жизнь, в конце концов, уехал в Америку, где и пропал на долгие годы. Представьте моё изумление, когда я узнал, что в Америке дядя не просто не пропал, но заработал немалое состояние и теперь, вернувшись на родину, искал родных. Никакой семьи, кроме нас с матерью, у него не было: насколько я знаю, он был женат в Америке, но жена его умерла. Я встретился с дядей Джорджем на следующий же день. Он оказался на редкость приятным, простым в общении человеком и принял меня весьма сердечно. К Полли, как он по старой привычке называл мою мать, он питал нежнейшие чувства и, едва узнал о её нездоровье, предложил любую возможную помощь.

Мы были весьма стеснены в средствах, поэтому дядя Джордж настоял на том, чтобы моя мать перебралась к нему в Лондон, где он по возвращении купил великолепный просторный дом на Мэнсфилд-стрит, и где к услугам матушки были бы лучшие врачи. Она, было, начала отказываться, но дядя не желал слушать никаких возражений, да и я его поддержал. В самом деле, к марту матушке стало лучше, и дядя написал мне, что собирается увезти её на юг Франции, но хотел бы, чтобы я ехал с ними. Того же желала и моя мать — она прежде не покидала Англию и была крайне взволнована предстоящей поездкой. К тому же она была ещё слаба, и нуждалась в моём обществе не только в качестве заботливого сына, но и в качестве наблюдающего врача. Тут я и подал прошение об отпуске.
В конце марта мы обосновались в Ницце. Тепло и морской воздух подействовали на мою мать крайне благотворно, уже через пару недель она была в силах совершить прогулку по набережной и завела новые знакомства в среде местных англичан. Особенно много времени она проводила с вдовой Фултон, а я довольно коротко сошёлся с младшими Фултонами, Эдвардом и Лоренсом. Матушка очень поощряла это знакомство, оттого, когда братья Фултоны собрались в Монте-Карло, она сама уговорила меня ехать с ними.

Здесь Калберт сцепил пальцы в замок и судорожно вдохнул.

— Впрочем, не её вина, и не вина Эдварда Фултона, который привёл меня в казино, что игорный стол лишил меня воли и здравого смысла. За вечер я проиграл почти всё назначенное мне дядей Джорджем трёхмесячное содержание, весьма щедрое. Потом по прихоти случая отыгрался — и снова почти всё спустил. Я был словно одурманен, мне отчего-то казалось, что если я выиграю, моя мать окончательно поправится. Знаете, Холмс, игра вызывает у некоторых привыкание, подобное тому, что заставляет курильщика опиума снова и снова себя отравлять. И я неожиданно для себя оказался подвержен этому недугу. Поначалу я боролся, вернее, пытался бороться. Но вечер, проведённый вдали от карточного стола, оканчивался чаще всего ночью, полной кошмаров, или мучительной бессонницей. В конце концов, я бесславно сдался.

Мне удавалось какое-то время не влезать в долги, однако в конце июля я проигрался в пух и прах и вынужден был просить денег у дяди Джорджа. Мой дядя — человек весьма проницательный, он посмотрел на меня печальным изучающим взглядом и предупредил: «Генри, мальчик мой, до добра тебя это не доведёт». Что ж, он был прав. Игра затягивала меня всё сильнее, я, как и многие несчастные, силился изобрести беспроигрышную систему и проигрывал всё безнадёжнее. А в конце лета я впервые увидел её.

Калберт налил себе воды и сделал несколько жадных глотков. На лбу его выступила испарина, дыхание участилось, казалось, он совсем болен.

— Она появилась внезапно, словно соткалась из воздуха. Старуха в чёрных кружевах и сверкающих драгоценностях, тяжело опиравшаяся при ходьбе на трость. Остановилась возле игорного стола, за которым я сидел, и обратила на меня немигающий взгляд. Холмс, у неё были жуткие и странно притягивающие глаза: чёрные, мерцающие, пустые и вместе с тем бездонные. Несколько бесконечных мгновений она смотрела мне в лицо, потом махнула унизанной перстнями рукой, — клянусь вам, от её обшитого кружевами рукава пахнуло могильной землёй, — низким надтреснутым голосом произнесла: «Ah, mon pauvre ami! Cela vous perdra!» — и медленно, прихрамывая, двинулась прочь. Я похолодел. Окончив кое-как игру, я прошёл, пробираясь сквозь толпу, весь зал до самых дверей, но старуха исчезла. Я подозвал лакея и спросил, не знает ли он, что за старая дама в чёрном только что была здесь. «Русская, — сказал он. — Княгиня Березина».

Облик русской старухи и её слова отчего-то поразили меня. Я спросил Эдварда Фултона, не встречал ли он прежде княгиню Березину. «Никогда не слышал этого имени, — ответил мой приятель. — Кто она? Поверить не могу, вас сразил взгляд прекрасной иностранки?». Стараясь превратить произошедшее в забавный анекдот, я поведал, как старая княгиня предрекла мне погибель от игры. «Да уж не Пиковая ли дама вас посетила, Калберт?» — со смехом поинтересовался Фултон и, видя моё недоумение, рассказал о бытующем у за карточным столом поверье, что Пиковая дама в образе немолодой женщины в чёрном иногда является игрокам. Её можно просить об удаче, но лишь однажды.

Слушая Фултона, я полез в карман за портсигаром, и обнаружил там неизвестно откуда взявшуюся игральную карту — пиковую даму. Мы посмеялись такому совпадению, решив, что её шутки ради подложил кто-то из игроков, но через несколько дней я нашёл такую же карту у себя в комнате, на кровати, а вскоре ещё одну — гуляя с матерью по набережной. Карты эти я продолжаю получать и сейчас, их уже дюжина.

— Они у вас с собой? — спросил я.
— Да.

Калберт вынул из кармана небольшую пачку игральных карт и протянул её мне. Я разложил карты на столе: все они были неновыми, с изрядно обтрёпанными углами, и на всех была изображена пиковая дама. Я узнал даму из стандартной парижской колоды, даму с муфтой из колоды Жильбера, немецкую — с веером, и несколько вариантов карты де Ла Рю.

— Вы находили только карты? Ни записок, ни посланий?
— Только карты. Но с тех пор, как они стали появляться, я потерял покой, Холмс. Мысли о Пиковой даме и возможном выигрыше преследовали меня. Мне то и дело мерещилась княгиня Березина. Впрочем, нет, то не было обманом чувств, я замечал её загадочную тёмную фигуру в толпе гуляющих на Английской набережной, она неотступно следовала за мной, не сводя с меня магнетических чёрных глаз. Однажды заполночь я даже увидел её лицо в окне своей комнаты, но она исчезла прежде, чем я успел выглянуть в сад.
— Ваша комната располагалась на первом этаже? — уточнил я.
— В том-то и дело, что нет, — сокрушённо отозвался Калберт. — Я занимал спальню во втором этаже, и под моим окном росли миртовые кусты.
— Кто жил этажом ниже?
— Там была гостиная, и в столь поздний час она пустовала.

Калберт на мгновение прикрыл глаза, сделал глубокий вдох и продолжил:

— В сентябре мы вернулись в Лондон. Каюсь, я продолжал играть: в клубе, в игорных домах, а иногда в притонах такого разбора, что вы себе и вообразить не сумеете. Удача от меня отвернулась, я в долгах и доведён до крайнего отчаяния. Недели три назад я вышел из клуба и застыл, как вкопанный. С противоположной стороны улицы на меня смотрела княгиня Березина. Лицо её было скрыто вуалью, но я узнал бы её и под глухим покрывалом. Она всё так же опиралась на трость и стояла совершенно неподвижно, потом подняла руку и поманила меня. Охваченный каким-то странным чувством, я пошёл к ней, но тут по мостовой проехала повозка, гружённая мебелью, за ней кэб, а когда дорога освободилась, княгини уже не было. В тот день, когда мы с вами встретились, я снова её видел, она показалась напротив дома моего дяди, на Мэнсфилд-стрит, где теперь живём и мы с матушкой. Я стоял у окна гостиной, но она, казалось, точно знала, где я, и смотрела прямо на меня. А позавчера я получил это.
С этими словами Калберт вынул из кармана небольшой конверт и положил его передо мной. На клапане конверта была сломанная сургучная печать, на лицевой стороне инициалы «Г.П.К.».
— Получили, я так понимаю, с посыльным?
— Да, но его, к несчастью, отпустили прежде, чем я успел с ним поговорить.
— Досадно, — согласился я, открывая конверт.

В нём снова оказалась карта с пиковой дамой. Однако на этот раз имелось и послание — на карте, вдоль изображения, я прочёл: «Будьте в Королевской опере в следующую среду. Спросите ложу княгини Березиной. Вы можете получить нечто важное». Подписи не было.

— Что вы об этом думаете, Холмс? — спросил Калберт.
— Прежде всего, — отвечал я, — я думаю, что призраки и духи не пишут писем. Перед нами же именно письмо, присланное в плотном конверте без водяных знаков и написанное совсем новым острым пером. Письмо, впрочем, и в самом деле несколько необычное.

Калберт невесело рассмеялся.

— «Несколько необычно», воистину!.. И чем же?

Я развернул карту к нему.

— Взгляните. Прописные «Б» написаны по-разному: в слове «будьте» — на французский манер, с прямой чертой, а в имени княгини — с петлёй, идущей изнутри наружу. То же относится и к некоторым другим буквам, например, к строчным «д».
— Действительно, — недоумённо произнёс Калберт. — И что это значит?
— Очевидное: письмо писали по меньшей мере два человека, возможно, по букве каждый.
— Но зачем?!
— Скорее всего, чтобы невозможно было составить представление об авторе. Почерк говорит о человеке очень многое, здесь же его попросту нет. Обратите внимание, буквы почти не соединены между собой, перо постоянно отрывали от бумаги. Печать на конверте сломали вы?
Калберт кивнул.
— Простой красный сургуч, но оттиск интересный. Судя по размеру, он оставлен перстнем-печаткой. Пиковая карточная масть, корона и цветок. Похоже на герб, хотя сомневаюсь, что его можно отыскать в «Готском альманахе».
— Пиковая дама, — со вздохом сказал Калберт.
— Призраки не носят печаток, доктор, — ответил я, поднося карту поближе к лицу. — Вы её нюхали?
— Должен признаться, мне это не пришло в голову.
— Напрасно. Во-первых, она, в отличие от прежних карт, совершенно новая, ею ни разу не играли. Во-вторых, она пахнет не только новым картоном и краской, но и, едва уловимо, пачулями, как и конверт изнутри. Этот аромат, к слову, чем-то напоминает запах влажной земли, который, как вам почудилось, исходил от княгини.
— Вы полагаете, это послание от неё? — прерывающимся голосом спросил Калберт.
— Я этого не исключаю, — ответил я. — Кстати, оно адресовано Г.П.К. Я не знал, что у вас есть второе имя.
— Есть, но я крайне редко им подписываюсь, — несколько смущённо отозвался Калберт. — Генри Пробус Калберт. Отец полагал, что таким образом даёт мне наставление на всю жизнь. Как видите, я ему, увы, не следую.
— Куда больше ваших моральных принципов меня сейчас занимают ваши планы, — заметил я. — Вы собираетесь в оперу в будущую среду?
— Не знаю. Временами мне кажется, что идти непременно нужно, потом делается дурно при одной мысли об этом. Что вы посоветуете, Холмс?
— На вашем месте, — сказал я, не раздумывая, — я был бы там обязательно. Это единственная возможность понять, что происходит. Кстати, что дают в будущую среду?
Калберт посмотрел на меня в растерянности.
— «Дон-Жуана», если я не ошибаюсь.
— Прекрасно! — воскликнул я. — Я слышал, Паппенхайм — восхитительная Анна. Вы ведь не будете возражать, если я пойду с вами?

Калберт горячо, хотя и путано, стал меня благодарить. Я же думал о том, что вместо разгадывания загадки и напряжения логики мне в этот раз выпало быть сиделкой при картёжнике с расстроенными нервами.

Мы с Калбертом условились встретиться возле театра. День был промозглый и пасмурный, то и дело принимался идти дождь, а к вечеру сгустился туман. Стоя у колонны в ожидании Калберта, я наблюдал за собиравшейся публикой, надеясь увидеть таинственную княгиню. Однако ни одна из проследовавших мимо меня дам на неё не походила. Впрочем, я не прождал и двух минут, Калберт явился даже раньше назначенного часа, и мы направились внутрь, где Калберт назвался и спросил у служителя ложу княгини Березиной.

Очевидно, относительно нас были даны распоряжения, потому что нас тут же проводили наверх и впустили в ложу — оказавшуюся, однако, пустой.

— Будет ли нынче сама княгиня? — осведомился я у капельдинера.
— Не могу знать, сэр, — ответил он.

Мы сели. Калберт был взвинчен и бледен, как полотно. Гул, доносившийся из партера, и звук настраивающегося оркестра заставляли его болезненно морщиться.

— Что, если она не придёт, Холмс? — в отчаянии спросил он.
— Останемся ради музыки, — сказал я с улыбкой.

Отгремели страшные аккорды увертюры, посетовал на незавидную участь слуги Лепорелло, пал к ногам убийцы командор — опера шла своим чередом, и я заметил, что Калберт полностью поглощён происходившим на сцене. Паппенхайм и в самом деле оказалась великолепна, в сцене над телом отца она пела с таким подлинным чувством, что невозможно было остаться равнодушным. Должно быть, музыка увлекла и меня, потому что я не услышал, как отворилась дверь, но уловил лишь лёгкий шорох позади и, обернувшись, увидел княгиню.

Она стояла, опираясь на трость обеими руками, и смотрела прямо перед собой, не мигая и не двигаясь. Должен признаться, до тех пор я полагал, что страх бедного Калберта перед княгиней объясняется в большей степени его растревоженным воображением, но теперь понял, что был неправ. В княгине и в самом деле было нечто жуткое: с мертвенного, неподвижного старческого лица, из-под набрякших век сверкали тёмные глаза, взгляд которых невозможно было поймать — они смотрели никуда и всюду, пустые и бездонные вместе.

Заметив моё движение, Калберт оглянулся и вскочил с места.

— Княгиня!.. — тихо воскликнул он.
— Сядьте, молодой человек, — произнесла княгиня.

Голос у неё был низкий и немного дребезжащий, как бой старых часов. Она говорила с сильным акцентом, слишком певуче и раскатисто для английской речи.
Калберт покорно опустился в кресло. Княгиня тоже села, продолжая одной рукой опираться на трость.

— Вы слишком играете, — сказала княгиня.
— Вы можете помочь мне выиграть? — запинаясь, спросил Калберт.
— Вы просите о том, из-за чего теряете душу. Я видела, люди гибли, узнав тайну.
— У меня нет выбора, — отвечал Калберт. — Я должен выиграть, любой ценой.

Княгиня пристально посмотрела на него, склонила голову и вздохнула.

— Я вам помогаю, — произнесла она. — Но это опасно, помните.

С этими словами она сняла с пальца перстень и протянула его Калберту.

— Вы играете один последний раз. Поворачиваете камень внутрь, вы выигрываете. Больше вы не играете, вы обещаете мне. Вы отдаёте кольцо — в воду, на мостовую, в окно. Иначе вы теряете рассудок, потом жизнь.

Калберт заворожённо взял перстень.

— Вы обещаете мне? — повторила княгиня.
— Обещаю, — прошептал Калберт.

«Che giuramento, o dei!» — пропела в это мгновение донна Анна.

— Вы обещали, — кивнув, сказала княгиня и поднялась.

Я встал, чтобы открыть перед ней дверь, но она жестом велела мне сесть на место. Сам не знаю, почему, я повиновался. Когда княгиня вышла, я посмотрел на Калберта. На нём не было лица. Опомнившись, я устремился к двери, распахнул её, выглянул — но увидел лишь пустое фойе. Княгиня бесследно исчезла. Когда я вернулся на место, Калберт молча протянул мне перстень. Тёмно-алый камень в овальной оправе поворачивался вокруг своей оси — и перстень превращался в печатку со знакомым мне гербом: пиковая масть, корона и цветок.

— Что скажете, Холмс? — спросил Калберт, когда я вывел его на воздух.
— Скажу, что эта удивительная дама, кем бы она ни была, по всей видимости, не желает вам зла, — сказал я. — Я, правда, не вполне понимаю, для чего она вручила вам перстень. Возможно, она искренне верит в его магическую силу.
— Вы полагаете, подобной силы у него нет?
— Испытайте его, если хотите, — с улыбкой предложил я.
— Что ж, — задумчиво произнёс Калберт, глядя на камень, горевший у него на пальце, — я дал обещание, и теперь всё в моей власти. Благодарю вас, что были рядом, Холмс. Без вас мне было бы тяжело это вынести. Кстати, матушка и дядя жаждут с вами встретиться. Я обмолвился, что иду в оперу со знакомым по колледжу, и они велели просить вас к обеду в эту пятницу.

Я поблагодарил Калберта и обещался быть, хотя и не испытывал восторга по поводу предстоящего визита.

Вечер у мистера Хейза и миссис Калберт, впрочем, вышел вполне приятным. Дядя Калберта оказался замечательно интересным человеком, он рассказывал о жизни в Америке, о добыче золота на западе и об особенностях тамошнего транспортного сообщения — всё это было весьма познавательно. Он как раз говорил о горах Сан-Бернардино, когда вошедший слуга что-то сказал ему на ухо. Мистер Хейз со вздохом отложил сигару.

— Молодые люди, прошу меня простить. Рабочие закончили и просят указаний на завтра. Не ждите меня, как сочтёте нужным, ступайте в гостиную, Полли напоит вас чаем.
— Разве в доме ещё идут работы? — спросил я, когда мистер Хейз вышел.
— Дядя Джордж решил выстроить позади матушкиного салона зимний сад, — пояснил Калберт. — Чтобы ей было, где посидеть среди цветов даже зимой.
— Он — заботливый брат, — заметил я.
— Безусловно. К тому же, он велел перекрасить ведущий к салону и библиотеке холл. Стены там были зелёные, а дядя считает, что это не цвет, а несчастье, — улыбнулся Калберт.

Ещё за обедом я заметил, что на пальце Калберта нет подарка княгини, и теперь решился задать вопрос.

— Скажите, вы проверили перстень в деле?

Калберт посерьёзнел и посмотрел на меня с некоторой настороженностью.

— Холмс, я знаю, вы считаете всё это пустыми фантазиями. Но — хотите верьте, хотите нет, — перстень сработал. Вчера я погасил почти все свои долги. Мне никогда так не везло.
— Вы выбросили его, как было велено?

Калберт нахмурился.

— Нет. Он лежит у меня в комнате. Не уверен, что смогу с ним расстаться.
— Но вы дали обещание, — напомнил я.

Калберт с мукой посмотрел на меня.

— Поверьте, я этого не забыл.

Мы докурили свои сигары, побеседовали ещё немного и поднялись, чтобы идти в гостиную. Калберт отворил передо мной дверь, потом вышел сам, сделал пару шагов по огибавшей холл галерее и вдруг застыл, глядя поверх перил на другую сторону холла. Там, в конце коридора, был вход в будущий зимний сад, пока занавешенный со всех сторон мешковиной. И именно туда Калберт, в одно мгновение смертельно побледневший, указал рукой.

— Холмс, что это?..

В коридоре, едва освещённом газовыми светильниками, стояла княгиня Березина. Её окружало странное зеленоватое свечение, казалось, она не касается пола, но парит в полумраке, зыбкая, как отражение в неспокойной воде. Взглянув на Калберта немигающими чёрными глазами, княгиня подняла руку, и до нас глухо, словно издалека, донёсся её голос:

— Вы обещали…

Зеленый свет угас, и княгиня стала таять в воздухе. Сперва сквозь неё проступили складки мешковины, закрывавшей дверной проём, а потом она вовсе исчезла, развеялась, как дым.

У Калберта подкосились ноги, я едва успел его подхватить.

— Оставьте меня, Холмс, — хрипло шепнул он. — Бегите, бегите туда, ведь этого не может быть!.. Разберитесь, в чём дело!

Распахнув дверь столовой, я усадил Калберта на ближайший стул и метнулся к лестнице. Мне пришлось бежать кругом, поскольку короткий путь по галерее был перегорожен козлами рабочих, но я оказался на месте самое большее через две минуты. Коридор был пуст. Отодвинув тяжёлую мешковину, я выглянул наружу. В темноте слабо белели рамы будущего зимнего сада и блестели прислонённые к стене дома листы стекла — рабочие как раз начали стеклить оранжерею. Я сделал несколько шагов и осмотрелся в свете, падавшем из окон второго этажа. В саду не было ни души. В дальней части сад окружала стена, так что выбраться из него столь стремительно было бы невозможно. Вернувшись в дом, я вновь зашёл в столовую и велел слегка оправившемуся Калберту, взяв лампу, следовать за мной.

— Вы что-нибудь нашли? — слабым голосом спросил Калберт.
— Пока нет, но мне нужно всё тщательно осмотреть, а для этого необходим свет и свободные руки, так что без вас мне не обойтись.

Необходимость принимать деятельное участие в происходящем привела Калберта в чувство. Я велел ему держать лампу как можно ниже, опустился на колено и, склонившись так, что почти касался щекой пола, провёл по нему кончиками пальцев.

— Что вы видите, Холмс? — поинтересовался Калберт через полминуты.
— Нечто весьма любопытное, — отозвался я. — Взгляните. Вот на эту черту на паркете.

Коридор под углом пересекала длинная, едва заметная, если смотреть сверху, борозда шириной в мизинец.

— Должно быть, рабочие что-то носили и поцарапали пол, — предположил Калберт.
— Вряд ли. Посмотрите, это не след волочения, это, скорее, вмятина. И расположена она под очень строгим углом к стене… Да, под углом в сорок пять градусов. А вот здесь, — я передвинулся и отвёл мешковину в сторону, — вот здесь царапина идёт дугой, словно что-то повернули, или открыли тяжёлую дверь… Посветите-ка сюда, Калберт.

Калберт передвинул лампу к дверному проёму.

— Так, на пороге осталась земля. Кто-то выходил отсюда совсем недавно.
— Рабочие, скорее, заходили в дом, когда закончили, — заметил Калберт.
— Обратите внимание, это явно отпечаток каблука — то есть, человек шёл наружу. И нёс нечто тяжёлое. Теперь посмотрим, что здесь...

Калберт послушно перенёс лампу ближе к стене слева от проёма.

— Осторожнее, не подожгите ткань. Смотрите, вот тут, видите?

Я указал Калберту на круглый след в строительной пыли.

— Тут стоял какой-то небольшой, но, судя по чёткости отпечатка, достаточно увесистый предмет. А вот эти едва заметные царапины на паркете оставлены, скорее всего, подковой на подошве. Подождите-ка…

Я опустил голову, почти уткнувшись носом в складки материи.

— Холмс, — встревоженно произнёс Калберт у меня над головой, — вы что, и мешковину собираетесь нюхать?
— Именно, — отозвался я. — Мешковина, в силу своей рыхлости, замечательно впитывает запахи. Так вот, прямо над этим следом в складках едва уловимо пахнет чем-то вроде горячего металла...
— Боже милостивый! Генри! Мистер Холмс! Что вы тут делаете? — раздался за спиной Калберта изумлённый голос миссис Калберт.

Она стояла в холле, прижав руки к груди, и смотрела на нас в совершенном недоумении. Я поспешно поднялся, отряхивая колени и силясь изобрести правдоподобное объяснение, но Калберт опередил меня.

— Я показывал Холмсу будущий зимний сад, мама, и он потерял запонку, зацепившись за раму. Нашли, Холмс?
— Да, — подхватил я, притворно возясь с манжетой, — как раз нашёл, благодарю вас.
— Вот и славно, — улыбнулась миссис Калберт. — Пойдёмте же пить чай, Джордж как раз закончил с мистером Эвансом и пошёл его проводить.

Калберт подал руку матери, бросил на меня поверх её головы заговорщицкий взгляд, в котором мешались облегчение, испуг и растерянность, и повёл миссис Калберт в гостиную. Я последовал за ними, размышляя о том, что мне удалось увидеть.

Холмс прервался, чтобы заново устроить на подушках больную ногу — увлёкшись рассказом, он повернулся и теперь, видимо, почувствовал боль. Найдя, наконец, удобное положение, он взглянул на меня и поинтересовался:

— Что скажете об этой истории, Ватсон? Есть идеи?

Я развёл руками.

— Боюсь, я совершенно сбит с толку. Сперва мне показалось, что речь об эксцентричном поведении пожилой дамы со странностями, но исчезновение!.. Только человек, обладающий вашей рациональностью и логическим мышлением, сразу понял бы, что к чему в этом деле.

Холмс прикрыл глаза и закусил трубку. Присмотревшись, я увидел, как подрагивают крылья его носа, и понял, что он вот-вот расхохочется.

— Сразу!.. — насмешливо произнёс он через пару мгновений. — Друг мой, вы положительно стремитесь превратиться из Босуэлла в Плутарха и представить меня Александром и Цезарем вместе! На самом деле я был озадачен и растерян, совсем, как вы сейчас. Не забывайте, тогда я только начинал работать, у меня не было ни нынешнего опыта, ни нынешних знаний. Хотя кое-что из того, что я знал, оказалось мне крайне полезно — вот только оно не имело отношения ни к науке, ни к, собственно, ремеслу сыщика. Я много раз говорил вам, Ватсон, что мозг нельзя засорять ненужными сведениями, но эта история — лучший пример того, как случайные знания могут оказаться решающими в нашем деле.

Думаю, вы не особенно удивитесь, если я скажу, что в ночь после загадочного исчезновения княгини я так и не смог уснуть. Снова и снова я проигрывал в памяти те несколько секунд, не находя им объяснения. Передо мной вставала фигура старухи, делавшаяся понемногу всё более зыбкой и прозрачной, загорался и угасал зеленоватый дрожащий свет… в конце концов, я зажёг лампу и взялся за книги.

Если, сказал я себе, этот свет не из потусторонних сфер, — а в это я верить отказывался, — значит, он подчиняется законам здешней природы. Как можно получить зелёный свет? На ум сразу приходит зелёный колпак на лампе, но то, что я видел, совершенно точно не было светом, прошедшим через зелёное стекло, потому что в этом случае он выглядел бы иначе: был бы гораздо более ровного оттенка и окрашивал бы в зелёный всё вокруг. Соответственно, зелёным было само пламя.

Посидев над книгами, я выяснил, что подобный цвет пламени могут придавать борная или соляная кислота и некоторые соединения меди, которые используют для создания фейерверков. Не скажу, что произошедшее стало мне намного понятнее, но, по крайней мере, мне удалось как-то связать его с осязаемым миром. К тому же, разбираясь с зелёным цветом пламени, к утру я понял кое-что ещё, и, едва дождавшись часа, приличного для визитов, помчался на Мэнсфилд-стрит, в дом мистера Хейза.

Там меня, однако, ждало разочарование: дворецкий сообщил мне, что мистер Калберт с матерью отправились в художественную галерею Хрустального дворца в надежде подобрать что-нибудь для новой гостиной, а мистер Хейз не более четверти часа назад отлучился по делам. Я попросил передать Калберту, что у меня есть для него новости, и пошёл в сторону Лангем-плейс, досадуя на обстоятельства. Бессонная ночь и напряжённые размышления нисколько не утомили меня, напротив, я ощущал почти лихорадочное оживление, заставлявшее меня идти необычайно быстрым шагом. Именно поэтому на углу Чандос-стрит я нагнал пережидавший повозку с сеном кэб, в окне которого заметил мистера Хейза.

Я собирался подойти и поздороваться, когда обнаружилось, что рядом с мистером Хейзом сидит неизвестная мне женщина: немолодая, в скромной шляпке с синими лентами и тёмно-синем пальто, изящная, с лицом не столько красивым, сколько необычайно притягательным, живым и выразительным. Женщина что-то с улыбкой говорила мистеру Хейзу, и он, улыбаясь в ответ, кивал. На мгновение я смешался, решив, что стал свидетелем чужой личной жизни, и сделал шаг назад, но потом увидел, что между мистером Хейзом и незнакомкой возвышается набалдашник трости, который я узнал бы из тысячи: костяной, в виде бегущего зайца с янтарными глазами. То была трость княгини Березиной!

Я спешно взял кэб и велел кэбмену следовать за экипажем мистера Хейза, держась на расстоянии. Кэб мистера Хейза свернул с Бервик-стрит на Ноэл-стрит и остановился у крыльца неприметного дома. Проехав чуть дальше по Бервик-стрит, я вышел и, пройдя назад, из-за угла стал наблюдать за улицей.

Мистер Хейз позвонил, ему открыла краснощёкая служанка, поприветствовавшая его радостно, как давнего знакомого. Мистер Хейз вручил ей трость и плоский деревянный сундучок, показавшийся мне похожим на дорожный несессер, потом помог выйти из кэба своей даме. Служанка забрала из кэба объёмистый ковровый саквояж и следом за мистером Хейзом и неизвестной женщиной зашла в дом.

Стоя на углу, я размышлял, как поступить, когда мимо меня прошёл рассыльный, судя по корзине, из местной зеленной лавки. Я подозвал его и, дав ему шиллинг, спросил, не знает ли он, кто живёт в том доме.

— В этом?.. Миссис Оллертон, сэр, — ответил он. — Её Бетти у нас лимоны покупает.
— Миссис Оллертон замужем?.. Вдова?
— Не знаю, сэр. Они только пару лет, как из Америки переехали, держатся наособицу.

Поблагодарив и отпустив рассыльного, я решил действовать напрямик: подошёл к двери миссис Оллертон и позвонил. Мне открыла та же служанка — Бетти, как я понял. Я выразил желание повидать миссис Оллертон и мистера Хейза. Служанка растерялась и забормотала, что сейчас спросит, но её прервал женский голос, раздавшийся с вершины лестницы:

— Бетти, впусти джентльмена. Мистер Холмс, прошу, поднимайтесь в гостиную.

Голос был чарующим, — глубокое мелодичное контральто, мягкое и звучное вместе, — и показался мне знакомым. Я отдал служанке шляпу и поднялся по лестнице.
На верхней площадке меня ждала женщина, сидевшая с мистером Хейзом в кэбе. Она была довольно небольшого роста, но казалась выше из-за величественной осанки и гордо поднятой головы. Её каштановые с проседью волосы были гладко, без затей, причёсаны и собраны на затылке в пышный узел, одета она была просто, но держалась с таким достоинством и обаянием, что производила весьма сильное впечатление.

Войдя за нею в гостиную, я увидел мистера Хейза. Он стоял, опершись на каминную полку, и, судя по довольной улыбке, был нисколько не смущён моим приходом.

— Ты был прав, Джоди, — сказала женщина. — Молодой человек действительно наделён необычайно острым умом.
— Что ж, рад представить тебе мистера Шерлока Холмса, — отозвался мистер Хейз. — Думаю, в будущем мы ещё не раз о нём услышим. Мистер Холмс, в свою очередь с величайшим удовольствием и гордостью представляю вам великолепную и неподражаемую мадам Хелен Оллертон, звезду американской сцены!
— Будет, Джордж, ты не на представлении, — с улыбкой ответила женщина. — Миссис Оллертон, мистер Холмс, этого будет вполне достаточно. Прошу, садитесь.

Я опустился в кресло.

— Нелли, к чему спорить, — увещевательно произнёс мистер Хейз. — Думаю, в лице мистера Холмса ты найдёшь преданнейшего поклонника своего таланта.
— Должен признаться, — произнёс я, — я действительно весьма впечатлён вашей игрой, миссис Оллертон. И, поверьте, не я один. Но если меня больше интересует замысел и механизм вашего спектакля, то бедного Генри Калберта он потряс до глубины души, и я могу его понять. Вы были безупречны.
Миссис Оллертон царственно склонила голову, принимая похвалу.
— Когда вы догадались? — спросил мистер Хейз.
— Нынче под утро. Я думал о том, как можно окрасить пламя в зелёный цвет для создания давешнего светового эффекта, — медь и кислота, вероятно? — и кое-что вспомнил.
— Медная сетка и борная кислота, да, — уточнил мистер Хейз. — И что же вы вспомнили?
— Ваш племянник вчера упомянул, что вы распорядились перекрасить холл, поскольку стены там были зелёными, а вы, как пояснил Калберт, считаете, что это «не цвет, а несчастье». Думаю, он не совсем верно привёл ваши слова, вы сказали, что это «несчастливый цвет», или что «этот цвет — к несчастью». По чистой случайности мне известно, что зелёный считают несчастливым цветом на сцене. Те, кто имеет отношение к театру, стараются не носить его и вовсе не иметь рядом.
— И основываясь на такой малости, вы обо всём догадались? — удивлённо спросила миссис Оллертон.
— Не только. Записка на игральной карте, присланная Генри Калберту, была адресована «Г.П.К.». Второе имя Калберта — Пробус, но он не любит его и крайне редко о нём упоминает. Значит, тот, кто прислал записку, должен был быть достаточно близок к семье Калбертов, чтобы знать о втором имени.
— Вы всё подмечаете, мистер Холмс, — заключил мистер Хейз. — Это по-нашему, в нашем деле нет незначительных мелочей, всё должно быть продумано. Как вам наш вчерашний небольшой трюк?
— Великолепно, — совершенно искренне ответил я. — Я не вполне пока его разгадал, понимаю только, что исполняется он с помощью большого листа стекла, такого, какие стоят в будущем зимнем саду.
— Браво, молодой человек! — воскликнул мистер Хейз. — Не знаю, как вы это вычислили, но секрет этого трюка я продал, уходя на покой, за очень солидную сумму.
— На полу в коридоре остались очень показательные следы, — объяснил я. — Вы сначала поставили стекло под углом, а потом резко развернули его, чтобы вынести в сад. Думаю, у вас были помощники, по меньшей мере, двое. Во всяком случае, я обнаружил следы двоих: один был в простых башмаках, второй в подкованных сапогах.

Я прервался и уставился на мистера Хейза, внезапно осознав, что только что услышал.

— Подождите, — сказал я. — Вы сказали, что продали трюк, уходя на покой? Мистер Хейз, так вы — фокусник?

Мистер Хейз расхохотался.

— Великий Хазоз, к вашим услугам! Я начинал у мистера Бусико, работал со сценическими машинами и ставил эффекты. Когда он собрался в Америку, я решил ехать с ним, а потом уже начал собственное дело. С Нелли мы познакомились ещё в Лондоне, я и сманил её за океан.
— А кто из вас придумал историю с княгиней? — поинтересовался я.
— Как вы молоды, мистер Холмс, — вздохнула миссис Оллертон. — Почти тридцать лет назад «Пиковая дама» была весьма популярной пьесой. Загадочная Россия, снег, роковые карты, проклятие и любовь!..
— И Нелли, — добавил мистер Хейз, — блистательно заменила в роли Катеньки саму миссис Нисбетт, заболевшую незадолго до премьеры.
— Кто бы мог тогда подумать, что мне снова придётся изображать княгиню Березину, как и моей героине, — покачала головой миссис Оллертон. — Что ж, скажу одно: в мои годы гримироваться уже почти не приходится.
— Вы на себя наговариваете, миссис Оллертон, — возразил я. — Грим вас поразительно изменил, я узнал только голос. И ещё кое-что. Скажите, что вы делали с глазами? Насколько я вижу, у вас голубые глаза, но я же видел взгляд княгини Березиной!..

Миссис Оллертон мелодично рассмеялась и обратилась к мистеру Хейзу:

— Джоди, будь добр, подай мне грим.

Мистер Хейз встал и подал ей плоский деревянный сундучок, который я принял за дорожный несессер. Отстегнув ремни, миссис Оллертон откинула крышку, и я увидел тюбики грима, кисточки, накладные седые букли и различные мелочи. Миссис Оллертон, между тем, достала из сундучка флакон тёмного стекла.

— Вот, мистер Холмс, секрет магнетического взора княгини. Это старый приём, знакомый ещё красавицам времён Шекспира. Если нужно придать особую драматическую выразительность взгляду, в глаза капают белладонну. От неё расширяются зрачки, чем и достигается необходимый эффект. Правда, потом почти ничего не видишь, но, к счастью, в нашей постановке мне пришлось прибегать к этому средству всего дважды.
— Что ж, оно оказалось весьма действенным, — заметил я. — Глаза княгини Березиной я не забуду никогда — и её акцент, и походку, и то, как она держит трость!.. Поразительный образ.
— Трость, — подал голос мистер Хейз, — и в самом деле русской работы. Мне подарил её один русский промышленник, когда я повредил ногу, споткнувшись о плохо закреплённый ковёр на гостиничной лестнице. Сказал, что по русскому поверью встретить на дороге зайца — к неудаче, и что теперь, когда у меня есть собственный, другие ко мне приблизиться не посмеют. Когда мы с Нелли затеяли этот спектакль, трость оказалась очень кстати для русской княгини.
— А перстень? — спросил я.

Мистер Хейз развёл руками.

— Перстень — идея Нелли.

Миссис Оллертон бросила на меня лучистый взгляд и улыбнулась.

— В пьесе речь шла о заколдованном перстне, помогавшем выиграть, если повернуть камень. Мы заказали его ювелиру, показав рисунок. Мне показалось, что это будет очень выигрышная деталь.
— А я, — добавил мистер Хейз, — немножко приплатил крупье, чтобы Генри повезло.

Я не нашёл, что на это ответить.

— Но для чего вы вообще затеяли этот спектакль? — спросил я, помолчав. — Настолько трудоёмкое и сложное в исполнении действо, столько усилий. Почему не захотели просто побеседовать с племянником и вразумить его?
— Мой племянник Генри, — ответил мистер Хейз, — человек весьма одарённый, как вам прекрасно известно. И, как многие талантливые люди, склонен несколько увлекаться. Когда я понял, что игра полностью его захватила, план сложился сам собой. Я тоже был молод, мистер Холмс, и, по мнению моей семьи, не был благополучен. Поэтому я лучше многих понимал, что увещевания и душеспасительные беседы окажут, скорее, противоположное действие. Я мог отказать Генри в деньгах, но тогда он погубил бы себя окончательно. Он должен был сам бросить игру, испытав некое потрясение. Нужно было нечто, чтобы отвлечь его внимание от карточного стола. В моём прежнем ремесле это называется «экраном» — клуб дыма, вспышка огня, то, что скрывает само мгновение подмены. Поразмыслив, я написал Нелли. Я видел, какое впечатление её игра производит на зрителей. И, как мне представляется, мы достигли желаемого. Нынче утром Генри сообщил нам с сестрой, что принял решение присоединиться к научной экспедиции, отправляющейся на Золотой берег. Им нужен медик, а его заинтересовали африканские растительные снадобья.
— Я рад это слышать, — сказал я. — Думаю, у вашего племянника большое будущее, если он вернётся к науке. Но мне нужно как-то объяснить ему произошедшее, тем более что я уже просил ему передать, что у меня есть новости.

Мистер Хейз и миссис Оллертон тревожно переглянулись.

— Вы не уточняли, какие именно новости? — с опаской спросил мистер Хейз.

Я покачал головой.

Мистер Хейз тяжело вздохнул, прочистил горло и произнёс с явной неловкостью:

— Не знаю, как быть, мистер Холмс… Я не могу просить вас лгать моему племяннику, это было бы недостойно и унизительно и для него, и для вас. Но если бы вы могли найти случившемуся хоть сколько-нибудь разумное и приемлемое объяснение, не раскрывая нашего с Нелли заговора... Поймите, речь не о том, что я стыжусь того, что сделал — я готов был бы во всём сознаться Генри хоть сегодня. Но он не должен вернуться к игре! Это моя единственная забота и единственное моё желание.
— Мистер Холмс, — вступила в разговор миссис Оллертон, — поступите так, как сочтёте нужным и верным. Если вы решите нас разоблачить, мы не станем ничего отрицать. Прошу вас лишь об одном: поставьте благо Генри выше прочих интересов. Что-то подсказывает мне, что ваш удивительно острый ум не заглушает в вас голоса сердца.

И в эту минуту, Ватсон, мне не на что было положиться: у меня не было ни прямых улик, ни точных наблюдений, ни логических выкладок, ничего. Я смотрел на миссис Оллертон и мистера Хейза в глубочайшей растерянности, чувствуя себя безнадёжным болваном.

Холмс умолк, глядя в потолок, словно снова наблюдал за табачным дымом. Его лицо было отрешённо-спокойным и задумчивым, я не думаю, что когда-либо прежде видел его таким. Казалось, он полностью погрузился в воспоминания, забыв о моём присутствии и о самом моём существовании.

— И что вы сделали, Холмс? — не выдержал я через несколько мгновений.
— Ничего, — ответил мой друг. — Выдумал какую-то несусветную чушь про преломление света и отражение складок мешковины в стекле, забытом рабочими в коридоре. Якобы, они как раз вынесли его, пока я успел добежать до места.
— А голос? Вы же слышали голос княгини?
— По счастью, Калберт счёл, что ему померещилось. Он, как ни странно, здраво оценивал своё состояние как медик. И даже благодарил меня за то, что я помог ему сохранить рассудок и не уверовать в спиритические явления.
— Он уехал в Африку? — спросил я.
— Да, спустя несколько недель. Мистер Хейз после его отъезда послал за мной и очень благодарил. Тогда он и подарил мне эту трость, на память о княгине Березиной, как он выразился. С миссис Оллертон мы какое-то время поддерживали самые дружеские отношения, она многому научила меня в искусстве грима и маскировки, а главное — была поразительным примером того, как может человек перевоплощаться, сохраняя верность себе. Увы, вскоре после нашего знакомства она заболела, и через два года её не стало.

Холмс помолчал, рассеянно водя по губам мундштуком трубки, потом задумчиво произнёс:

— И все эти годы я думал: верно ли я поступил тогда, обманув Генри Калберта? Я действовал ему во благо, но к чему это привело?

Холмс взглянул на меня, резко выпрямился и ткнул трубкой в воздух, указывая на газету, которую я так и держал на коленях, заслушавшись его рассказом.

— И сегодня, Ватсон, я это выяснил! Откройте раздел королевской хроники.

Я в недоумении развернул газету, пробежал глазами колонку, извещавшую о приёме у Её Величества, и, наконец, нашёл нужное.

— «Её Величеству также доставило радость возвести в рыцарское достоинство сэра Генри П. Калберта, члена Королевского медицинского общества, Кембридж, награждённого орденом Святого Михаила и Святого Георгия за научные изыскания и неоценимый личный вклад в дело излечения тропических болезней в колониях Золотого берега», — прочёл я вслух. — Что ж, Холмс, это и в самом деле великолепная победа.

Мой неподражаемый друг Шерлок Холмс хмыкнул, пошевелил повреждённой ногой, поморщился от боли, потянулся и зажёг спиртовку под чайником.

— Нет, дорогой Ватсон. Великолепную победу я одержу, если за неделю верну себе способность ходить. В будущий понедельник в Ковент-гардене открытие сезона, дают «Фауста».

Дата добавления: 2015-07-16