Поселковая проза

Владимир Киселев

Рассказ

В поселок Победный – центральную усадьбу колхоза «Прогресс» - с телевидения приехали. Снимать документальный фильм о переселенцах с окрестных деревень, новую жизнь в новых типовых домах пропагандировать. Председатель колхоза Борис Иванович Дыбов, можно сказать, соавтором фильма стал: тщательно и добросовестно составил список переселенцев – кандидатов для съемок, отобрал самых порядочных, самых заслуженных.

Тракторист шестого разряда Серафим Прокофьевич Утин тоже попал в кандидаты, но председателю вдруг возьми и заяви: «Живу в новом дому без году неделю, не обудобился еще как следует, и нечего меня сымать, народ смешить».

- Не скромничай, Серафим Прокофьев,- улыбнулся в ответ председатель и смахнул с плеча переселенца пылинку (это способ был такой у председателя успокаивать нервы у собеседника),- расскажешь об удобствах, все как есть, и делов-то…

Подступил день съемок. Утин (чудак-человек) утречком тихонько прокрался через усад к ульям, привезенным со старого места жительства. Бился, бился, чтобы пчелы ему лицо нажалили,- пустая затея: признали, не трогают своего. За этим занятием его, на беду, жена застала. Отругала мужика почем зря, одела в новый костюм, галстук ему завязала…

Перед обедом к Утину явились телевизионщики, лампочек навключали, аж жарко стало, хозяина к столу с самоваром усадили.

- Отступились бы вы от меня, товарищи, а?- взмолился было Утин, не очень-то надеясь на понимание.- В животе у меня урчит.

Телевизионщики лишь посмеялись. Делать нечего, посадил Утин на колено дочку Светланку, сына-десятиклассника Славку – по левую руку, жену – по правую, деловой вид лицу придал. Допрашивайте, мол, шут с вами.

- Мы сегодня, уважаемые зрители,- начала интервью гладко причесанная девица,- находимся в семье передового механизатора, кавалера орденов Трудового Красного Знамени, Трудовой Славы двух степеней и ряда медалей Серафима Прокофьевича Утина. Приятно после трудового дня побыть в кругу родной семьи, поделиться радостями и заботами с женой и детьми…

Утин едва не улыбнулся не к месту, подумав: «Как же, рабочий день! Отгул предоставили перед кином, это в самый-то разгар жатвы!»

- Не правда ли, Серафим Прокофьевич,- обратилась к нему телекорреспондентка,- хороший современный дом взамен старого, лишенного элементарных удобств, предоставил вам колхоз?

- Хороший,- без энтузиазма согласился Утин.

- Я вижу, и мебель у вас самая современная.

- Современная,- тем же тоном ответил Утин,- это уже моя.

Телекорреспондентка слегка растерялась и повернула разговор в несколько иное русло:

- Вот расскажите, Серафим Прокофьевич, как удобства облегчили вашу жизнь?

Председатель за спинами телевизионщиков усиленно заприседал бровями: отвечай, мол, как тебя учили.

- Дорога сократилась на работу – раз,- загнул Утин мизинец на правой руке и смутился, вспомнив об отсутствии на ней пальца указательного. Утин всю жизнь стеснялся своей четырехпалой правой руки, особенно переживал, когда приходилось здороваться с незнакомыми людьми: а ну как заподозрят Утина в уклонении от воинской службы или, чего доброго, в дезертирстве?.. Каждому ведь не объяснишь, что палец отгнил оттого, что в нем застрял ржавый конец проволоки от троса. В сорок шестом, аккурат за год до того, как Утину в армию идти. Палец гнил, гнил, а в больницу Утин все никак не угадывал – так же вот в жатву дело было.

- Так, значит, раз,- повторил Утин, подавив смущение, и загнул мизинец уже левой руки. На ней указательный палец был ничего, разве что ноготь попорчен,- на учебу Светлане и Вячеславу ближе ходить – два,- загнул следующий,- в магазин супруге полдня убивать не надо – три, следовательно…

И взглянул на председателя Дыбова: достаточно ли, мол?

- А типично жизненные удобства,- поспешно спросила телекорреспондентка,- газ, ванна, подсобные помещения?

- А как же! Имеются и типические, всякие имеются,- согласился Утин,- газ есть, спасибо правительству, ванна тоже есть, только мы в бане моемся. Хлевушок маловат, правда, но тоже есть…

- Четыре комнаты,- встряла жена в разговор, недовольная поведением мужа перед взорами миллионов телезрителей, оператор обрадовано повернул камеру на нее,- четыре комнаты, по одной на члена семьи. Отличные комнаты… Подвал отличный. Все хорошо, и председатель у нас тоже отличный,- зарделась она. Утин строго посмотрел на жену.

- А что скажут младшие члены семьи?- протянула микрофон Светке корреспондентка.

- Комфортабельный коттедж!- выдала десятилетняя Светка. Все засмеялись. Утин даже ерзнул несолидно от удивления. Корреспондентка, ободренная разрядкой, спешила подвести черту:

- Словом, все всем довольны…

- Да как сказать..,- решил высказаться, наконец, Утин,- все хорошо, да душа…

- Довольны, довольны,- перебив мужа, затараторила жена,- мы и не мечтали о таком. Живем сейчас как на курорте. И магазины рядышком, обновки всякие купить можно, мясо…

Утин отвернулся от равнодушного ока телекамеры.

- Пережиток мелкобуржуазной психологии в тебе играет, батя,- выговаривал вечером отцу Славка.- И нечего старое жалеть. Тем более, что все твое при тебе же и осталось…

Отец молчал долго-долго, пока, наконец, ответил, не сыну даже, а себе:

- Не обвыкну я здесь… Матери, вон, легче – не в деревне родилась…

- Хуторянин ты, батя, вот и все,- решил не затевать бесплодный спор-разговор Славка,- и телевидение вдобавок подводишь.

- А я им не навязывался,- обиделся отец.- И ты, в общем-то, хреновину, Славка, не городи! Умничать – умничай, да не забывай, кто тебе сопли утирал.

- Тоска с тобой, батя, гаси свет!- сказал сын и бухнулся на диван, отвернулся к стенке.

Серафим Утин вздохнул, слегка пожалел, что не дослушал сына, и пошел спать. Засыпал он на новом месте долго и с морокой, и потому вечернее время суток для него было самым мучительным. Душу Утина перед сном томил один неразрешимый вопрос: почему, почему ему, мужику ко всему привычному, тоскливо и неудобно жить на новом месте?

«Каких еще тебе медов, Серафим Прокофьевич?- не отпускала и сегодня привычная дума, еще и Славка своими укорами ее отяготил.- Далась тебе Рябиновка с заколоченными домами. Все, вон, гляди, деревнешку, кроме бабки Шуры, покинули и шибко не жалеют, а ты давай сиропы на жмыхе настаивать! Чем тебе Победный не хорошо? Живешь, можно сказать, как прынц во дворце, пальца о палец не ударил, чтобы его построить. Живи и радуйся, следовательно, и не имей забот ни о дровах, ни о воде.

Так-то оно так, да что-то не так… Эх, гостиница!»

Повертевшись, повздыхав, надоев жене, Утин встал и пошел на кухню слушать радиоприемник. Жизнь Утина на новом месте, где забот о доме сильно убавилось, стала насквозь пустой. Разный человек заполняет эту пустоту по-разному: обретением новых знаний, выпивкой или другой какой суетой. Утин был мужик непьющий и несуетливый, он заделался, по выражению Славки, радиоманом.

Утин не спеша закурил, включил радиоприемник и, прижавшись к нему ухом, принялся вышаривать по шипящему эфиру ночные голоса редких станций. Зарубежных речей Утин не понимал, дальневосточные и сибирские станции его тоже не устраивали, ему важно было узнать какую-нибудь новость всесоюзного, а то, гляди, и мирового масштаба, а узнав, поведать ее утром в гараже. В случае какой шибко важной новости и жену разбудить, Славку, к дружку Строганову сбегать. Но нужной новости услышать не удавалось. Утина это все сильнее угнетало, пустота все более давила на него, тоска все более сосала душу. А привычка осталась: засиживался у приемника иной раз до глубокой ночи. Хотелось, так хотелось что-то нужное услышать!

Лишь на работе, в усталости, забывалась тоска. Утин был трудолюб и поэтому имел у колхозного начальства и рядовых колхозников репутацию, выше которой для крестьянина трудно найти – безотказный работник. Вдобавок Утин обладал энциклопедическими познаниями в области техники. Инвентаризация склада деталей и запчастей, например, без него почти безнадежно затруднялась. Привлеченные к ней шоферы, трактористы, слесари частенько заходили в тупик при определении названия той или иной детали. Тракторист шестого разряда Серафим Утин здесь был незаменим.

- Люнет,- не задумываясь, выдавал Утин название приспособления к металлорежущему станку и научно-популярно разъяснял:- Служит добавочной опорой для обрабатываемых длинных нежестких заготовок.

- Гак,- называл Утин стальной кованый крюк и добавлял:- Для подъема грузов.

И заслуживал тем одобрительные усмешки окружающих.

- Министерского ума человек,- не без гордости отзывался о нем председатель Дыбов. И вместе с тем ругал Утина за консерватизм и узколобость в решении государственной проблемы концентрации производства, пока тот торчал в своей Рябиновке, не желая переезжать на центральную усадьбу в Победный.

- Удивляюсь я на тебя, Серафим,- раздраженно говорил Дыбов,- мы тебе исключительно все условия предлагаем: дом на четыре комнаты, «Кировец» вместо «Беларуси», «Жигули» без затруднения приобретешь. Ну? Чего упираешься? Живешь в своей Рябиновке весной и осенью как на острове, тракторишко мучаешь, жену по колено в грязи в магазин гоняешь, сына с дочкой – в школу за семь верст! Правильно это?

- Нет, не правильно, Борис Иванович,- соглашался Утин.

- Да какого ж ты…

- Не знаю, Борис Иванович.

На том и расходились.

Понимал ведь, все понимал Утин: безголово в Рябиновку из Победного дорогу тянуть, когда каждый километр ее, самое маленькое, в пятьдесят тысяч рублей встанет. Да и кому ходить-то по ней? Серафиму Утину с семьей да бабке Шуре? Понимал, но на центральную усадьбу не переезжал. Прикидывал… А пока он прикидывал, деревня, восемь семей, потихоньку на центральную усадьбу и перебралась. Фактом переселения председатель Дыбов очень гордился. На каждом собрании заявлял:

- Вот, граждане, положили-таки мы начало прозе поселковой, конец прозе деревенской. Ничего, ничего, русского раскачать тяжело – остановить трудно. Все будем жить в Победном, все!

И все равно Утин не спешил переезжать. Назло Дубову крышу шифером перекрыл, забор новый поставил. Но, когда, ругаясь и скандаля с упирающейся супругой, все же переехал в Победный сосед и приятель Строганов, Утин сдался. Перебрался до пахоты и он, пока снег да дорога.

Жена с детьми были довольны: хватит, намаялись, в Победном тут же все тебе под рукой. И народу поболе, и жизнь веселее. Собралась жена к Строгановым в гости, надела кофту новую, венгерскую, да как прошла по главной улице в шубейке нараспашку – н-ну!

Весной и летом переселенцу Утину тосковать особо было некогда. Все в трудах. Осенью вот, в дожди, времени пустого много появилось. От работы не устанешь так, как от безделья. И что за тоска непонятная, в полста-то с лишком лет?

В один из тоскливых дней пригласили Утина в школу, на час профориентации, в десятый класс, где обучался его сын Славка. Учительница заранее предупредила, чтоб Утин вспомнил какой-нибудь случай из хлеборобской практики, чтоб у детей «чувства вызвать». Нынче-де на ум школьника давить бесполезно, на психику надо. Надо так надо…

- Ну, в войну это было, в сорок третьем, ребятишки,- начал выступать по сигналу Утин,- я тогда сравнительно мужиком уже был, почти как вам вот, пятнадцать годов стукнуло. Батя мой без перекура, можно сказать, с Финской да на Отечественную потопал. Я, следовательно, в семье за начального мужика, по старшинству. Ладно… Куда бригадир, бывало, пошлет, туда и лечу. А приходилось часто по приказу в эмтээс бегать, трактор-колесник клянчить. Обыкновенно дядю Ваню нам с ЧТЗ выделяли. Еду с ним в деревню, стало быть, гордый – дух спирает. И на устройства всякий раз зырк да зырк, когда какой рычаг пользуют. Дядя Ваня, однако, мне и дотрагиваться-то до них не велел.

Утин оглядел аудиторию. Слушают. Заговорил смелее, стал жестикулировать.

- Ага. Едем единова таким манером, зимой. Накануне оттепель, а сегодня, следовательно, стужа завернула. Дорога – каток, сороке на ногах не устоять, а в одном месте через речку мосточек был, плохонький такой, невысокий мостишко, дядя Ваня всегда побаивался через него ездить. А этим днем и вовсе: накат крутой, того и гляди на сторону занесет. И надо же, видно было, случиться беде. Не рассчитал дядя Ваня… Я-то спрыгнуть успел, а он как уцепился за рулишко – и с трактором, следовательно, с моста! Ладно, речушка до дна промерзла. Да и трактор на ноги встал и, что чудно, работать не отступился! Я, значит, спускаюсь вниз к дяде Ване, а он на сиденье согнулся, только хрипит и кровь отплевывает: зашибся сильно. Беги, машет, в деревню, парень, зови с санями. А я ему: «Ничего, дядя Ваня, трактор, слышь, не заглох, я сумею». Тот молчит, все равно уж как спасение искать, лишь бы живу быть. Ну, думаю, Симка, твой час…

Десятый класс прилежно слушал. Учительница писала в блокнотике.

- Вцепился я в руль и уж благодаря какому богу выкарабкался, не помню, да страх-то всему научит. На дядю Ваню поглядываю – жив ли еще? Добрались, однако, чудом каким-то до деревни. Отходили тракториста. Лебедева-то, Ивана Степановича, знаете?

Шибко меня после этого благодарили, а еще выписали премию сто рублей, это по старому курсу. Мне и страшно, следовательно, такие деньги получать, за что, думаю? Перед людьми неловко. Да вот умора, денег в кассе не оказалось. Я обрадовался: ну, дескать, лучше так-то. Ан нет, приказывает председатель калошами выдать… Да были бы они, калоши-то! Я вовсе успокоился. Через день, однако, опять: «Получай, Сима, овсом», Плюнул я, пошел овес получать. Э-э, куда там, на посевную все по зернышку рассчитано. Умора и есть. Осталась премия нереализованной, оно и лучше так-то… Ведь всем несладко было, а почто горькую настойку сластить?

Утин закончил выступать. Десятый класс зашевелился, но молчал. Встала учительница:

- Спасибо вам, Серафим Прокофьевич, что рассказали именно о подростке, все было интересно. Но очень бы хотелось, чтобы в следующий раз вы связали все с современностью, с нашими проблемами. И о том вспомнили, за что ордена и медали получили…

- Так за труд…- вдруг растерялся и обиделся Утин.

- Да. Но все же. Сегодняшний день колхоза прежде всего ребят интересует. Не правда ли, ребята?

Тишина. Утин тоже промолчал, а как хотелось сейчас ввернуть кое-что… насчет современности.

- К сожалению,- взглянув на часики, объявила учительница,- время часа профориентации подошло к концу. Надеемся, Серафим Прокофьевич, увидеть вас еще не однажды в нашей школе, а то что-то позабывать о нас стал колхоз.

«Ка-ак же, разбежался, бегу и падаю,- злился по дороге домой Утин,- выдумали час потехи. Арлекин я им. Делать мне больше нечего. Тьфу!»

- Система, однако!- вечером решил он выговориться перед Славкой.- Завели моду – горожанкам деревенских учить! Чего ее сюда, силком, что ли, направили! Учителку-то вашу…

- Не-е, батя, добровольно приехала,- уплетая суп, ответил Славка,- она молодец. Она в литературе, знаешь, как соображает? А в музыке? Ты проснись, поселковые мы, не деревенские уже!

- Во-во! Литература, музыка,- махал руками Утин,- только и знает. И ты, Славка, испорченный учителками этими да интернатом еще,- с недовольным презрением добавил:- Фрукт поселковый…

- Чего ж ты, батя, меня в интернате держал? Переезжать сюда надо было,- запутывал отца Славка.

- Вот и учат вас всякие тру-уд любить, землю,- ехидно протянул отец, будто не услышав Славкино замечание,- да какие-то с крашеными ногтями… Нет бы в землю носом ткнуть, чтоб узнали, чем пахнет… Вон, гляди, Строганов Мишка, одноклассник бывший твой, не поддался учителкам вашим, нюхает земельку-то, нюхает. Не парту, а сиденье на тракторе задом протирает. В отца пошел, не то что ты…

- Ну, уж если на то пошло,- напрашивался на скандал Славка,- ты на своем «Кировце» чувствуешь, как она пахнет, земелька твоя? Устарел ты, батя, с твоими запахами и примерами.

Отец поднялся и тихо, с шипом сказал:

- Плохой ты мне памятник, Славка, никудышный…- и еще, помолчав:- Зря, видно тебя в честь тестя покойного назвал. Эдуардой какой-нибудь назвать надо было. Дура ты, Славка, дура с полированным задом. Ну и топай в свой город…

«Резковато получилось,- пожалел было Утин,- э-э, да ладно, пусть все как есть»,- подумал вслед за этим и пошел слушать радиоприемник.

Через два дня Утин нашел, чем ему заняться. Построит-ка он на усаде домушечку, для столярничанья. Печку железную в домушечке сварганит, так что зимой здесь можно будет пилить-строгать…

Очень захватила задумка Утина, на работе едва конца дня дождался. Вечером при фонаре принялся ямы для столбушек копать. Славка поехидничал: «Чего это ты, батя, столярничать в ней собираешься? Мебели, что ли, в доме не хватает, или крылец валится?» Утин прогнал Славку к телевизору.

«Что у тебя сегодня, в руках-то блохи плодятся, что ли?- неожиданно удивился себе Утин, едва начав работать топором.- Ровно и не плотницкой ты сын, Серафим Прокофьев. А не подзакис ли ты, братец, малость в удобствах?»

Топор в дерево шел со звоном, без смака, как тому должно быть у путного плотника, и звон этот неприятно резал Серафимов слух. А еще он никак не мог взять в толк, возможно ли в полгода докатиться до такого срама: топор звенит! Скоро, однако, Утину удалось добиться смака, и заруб пошел по бревну не рваной линией, а все-таки на душе было неприятно.

В следующий вечер заглянул к Утину Строганов, подивился трудам, посоветовал сооружение канавкой окопать, воду отвести, чтоб пол не прел.

- Ну, как оно, ничего-то?- поинтересовался у Строганова Утин: в гостях здесь друг у друга еще ни разу не бывали, по душам не толковали.

- А живу,- похвастался Строганов,- фиг ли здеся не жить! Живу…

- И Рябиновку не вспоминаешь?- спросил Утин, старательно отесывая столбушку.

- Некого, Прокофьич, вспоминать, ты че… Все сюда перебрались. Однако, понимаешь, о соседстве нашем с тобой тоскую…

- Да-а,- согласился Утин,- без старого соседства беда, непривычно. А я Рябиновку заспать не могу. Не могу, Строганыч…

А липу-то на прогоне возле Потехиных, Прокофьич, спилили, слышь!

- Да брось!

- Точно, нашлись баловники в лесничестве.

- Нелюди… Триста лет для их росла,- расстроился Утин,- меня за кусок коры от нее на кораблик батько отпорол – всю жизнь не забудется, а эти…

- А меня, помнишь, за то, что я на ней с Зойкой Потехиной целовался… Помнишь, Прокофьич?

- Ну,- ответил Утин,- жалко дерево.

- И тополя за Лександром Васильичем порубили,- добавил всеведущий Строганов.

- Вот уж это…- задохнулся от гнева Утин,- бандитизм это! В войну их никто пальцем не тронул, хоть зубами стучали от холода… Давай, Строганов, в районку напишем?

- Не пропечатают,- уверенно ответил дружок,- забыл, корреспонденты какой хай против Рябиновки затеяли, сселяться торопили?

- Не пропечатают,- согласился Утин.

-Ну, ладно тогда, до завтра,- начал прощаться дружок,- заглядывай в гости-то, чего вот не заглядываешь? Заглядывай. Грибков солененьких поедим… С водочкой. Из Рябиновского леска грибочки, слышь…

Ушел Строганов, а Утина вдруг такая тоска забрала, такая тоска! Как примется он столбушку пополам рубить! Зачем, почто - не знает. А щепки белые летят…

На третий день строительства к Утину нагрянул председатель сельсовета. В шляпе, злой.

- Ты чего это, Серафим Прокофьевич, такой-растакой! Советских порядков не знаешь! А еще по телевизору выступал. Ты по какому праву строительство затеял, экстерьер микрорайона портишь? Ты чего самовольничаешь!

И понес, и понес.

Серафим лишь топорик из руки в руку перекидывает.

- Столбы выдернуть, ямы засыпать, забор на место поставить, щепу прибрать, местность выровнять,- выдавал одно за другим приказания председатель,- в любом ином случае архитектора вызову, а тот шуточек не любит. Понял, Серафим?

Чего ж не понять? Понял, плюнул Утин, воткнул топорик в столбушку и пошел домой.

«Дожили!- клокотало в душе.- Ничего и не переудобствуй теперь. Архите-е-ктора вызову. Тьфу! Его с указкой да еще амбала с веревкой, пусть руки свяжет. Только это и осталось. Да, однако, я вам так просто не дамся, граждане поселковые, не дамся…»

А на другой день трезвенник Утин взял и… запил. И на работу не вышел. Ба! Это передовой-то механизатор Серафим Прокофьевич Утин!

- А вот так вот!- резанул передовой механизатор, почти кинозвезда, навестившему бригадиру тракторной бригады,- вы - так, а я – так…

Бригадир только руками развел и пошел к председателю.

- Скоро и за мужика перестанут держать,- угрюмо думал Утин, направляясь к приятелю своему Строганову.- Не хозяин я теперь, оказывается, на своем подворье не властный. Все за меня придумали: где жить, где пахать да сеять, когда убирать… То тебя в дружинники, то в добровольные пожарные, то в книголюбы – на все случаи образец даден… Эх, Серафим Утин, так и будешь теперь по частям проживать…

- Да ты что, Прокофьич, ведь лен на полях,- удивилась жена Строганова Катерина. Уж кто-кто на работу мог не выйти, но Утин?!

Вечером к Утину заявился сам председатель:

- Да ты что? Да я! Да мы!.. Премии лишу, отпуска, в Гагры не поедешь!- заругался Дыбов.

Глухо. Стенка. Ах, Утин, Утин! Да что это с ним?

- Поле, ах ты, полюшко русское-да,-

плел наобум, сидя в пустой избе, пьяный в драбадан Утин.-

Светит луна али снег упадет.

Русское полюшко, полюшко русское,

Я разъединственный твой колосок…

Жена кружить около мужика устала. Дернет Серафима за жидкий волос:

- Че вот! Не стыдно башкой-то седой? Ах ты, батюшки-кормилецы! Да че это будет-то? Симка, дурак лешов!..

А Симка только рукой отмахивается

- Э-э, не тронь, матка. У меня и так вон два волоса в три ряда…

Славка к отцу даже и не подходит. Толку! Наорет как на собаку.

Поле, ах да полько ты ру-усское,-

скулил Серафим Утин. Выворачивала его тоска наизнанку. Опротивело все Утину: стены эти красивые опротивели, забор ровнехонький опротивел, жужжание электросчетчика опротивело. Все.

Четыре дня прошло. Пьет Утин. Утро пятого дня настает. Вроде как просветление наступает, вроде как уставать с непривычки подолгу пить начал Утин. Песни петь перестал, лежит на диване, отрезвления дожидается. Не вытерпел, сорвался к Строганову.

- О-о!- радостными возгласами встретил его бывший сосед.- Кому не пропасть! Надумал-таки!

Притащил банку волнушек, бухнул в нее пол-литра сметаны, достал из погреба холодной, как лед, водки. Грей душу, друг Прокофьич!

- Во!- поддел Строганов Утину на вилку грибов.- За вторым муравейником наломал.

- Там всегда волнухи были,- ответил повеселевший гость,- я тож нынче собираюсь в Рябиновку за опенком сходить, к третьему муравейнику.

- Вместе пойдем,- поддержал Строганов,- бабку Шуру проведаем, одна ведь.

Посолил Строганов воспоминанием о соседке рану в утинской душе. Погрустнел дружок, принялся песни петь, привычка у него такая: в радости и горе – петь:

Напелись мужики до слез, потом о детях заговорили. Строганов Мишку своего нахваливал, Утин Славку своего наругивал. И от зависти к Строганову опять тоскливо Утину стало, и начал он думать, как бы до дома, хозяина не обидев, собраться. Да тут за Утиным и Светланка примчалась от матери посыльной:

- Пойдем, папка, пойдем, мамка мораль читать будет!

Домой Утин справлялся по ломаной линии. «И то хорошо,- хмельно размышлял он по дороге,- грязь-грязь, а по асфальту хорошо топать, не ровня Рябиновке. Однако ж, с другой стороны, в Рябиновке до Строганова – через забор перелезть…»

В калитке его встретила почтальонша.

- Открыточка вам, Серафим Прокофьевич. От бабки Шуры, видать. Смешная какая-то окрыточка-то. Пляши давай!

- Ну, дай!- выхватил Утин из рук почтальонши открытку.

Пьяный, пьяный, а различил: на открытке «С днем рождения» нарисовано с цветочками и завиточками. Пошел Утин в избу открытку читать.

- Ну и намаракала бабка, не поймешь, где хвост, где голова,- буркнул, подсаживаясь к настольной лампе.

«Здорово Серафим Прокофьич».

- Здорово,- поздоровался Утин.

«Приезжай, милко, коронять меня».

- Ко-ро-нять,- повторил по слогам,- ко-ро… Эй, Светка, а ну, подь сюда. Читай-ка!

- «Здорово, Серафим Прокофьич,- прочитала Светка,- приезжай, милко, коронять меня. Ден через три, бог даст, отмаюсь. Приезжай, милко. Простыла одинова. Хвораю насовсем».

- Все, что ли?- оторопело спросил Утин.

- Все,- ничего не поняв, ответила Светка.

Утин сунул открытку в карман и отвердевшей вдруг походкой направился к двери. «Не задумай умереть, не задумай умереть без меня, бабуля,- бежал в гараж и думал об одном,- не умирай без меня». Сильно он любил и уважал бабку Шуру, привык к ней за жизнь, как к матери. Иногда даже, дивясь себе, задумывался: кого же он больше любил - мать родную или бабку Шуру? Попутно возникал и другой вопрос: а которую из них любил его отец, Прокофий Утин?

Симке открылись отцовские сердечные дела в начале войны. Тогда бабка Шура была совсем еще не бабкой, а красивой тридцатилетней женщиной Александрой, независимо ведущей свое большое хозяйство и не подпускавшей к себе никого из мужиков, ни местных, ни залетных.

Шел третий месяц войны, и в Рябиновку пришли похоронки уже на двоих: на холостого парня и на женатого. Тогда и забеспокоились девки, которые были на выданье, заскандалили, собираясь по вечерам под Потехинской липой. Тогда и услышал Симка, как набросились девки ни за что ни про что на Александру с упреками: не целься-де на наших парней, старая дева, раз своих проворонила. Вовремя надо было Прокофия Утина огудывать, а не ждать, пока его из-под носу девка из чужой деревни уведет.

И стало ясно все после услышанного Симке: и виноватые отцовские взгляды на Александру, и недобрые материны. Наверное, с той поры и возникло в Симкином сердце чувство мальчишеской любви-жалости к Александре.

В сорок четвертом они, Александра и Симкина мать, вместе хоронили Прокофия Утина, погубленного войной. Делить им было нечего. Смерть Прокофия слелала их почти родными людьми. Мать умерла в шестьдесят первом, Александра замуж так и не вышла. Уж и просил ее Серафим, и умолял переселиться вместе с ними в Победный: вместо матери, дескать, будешь… Нет, не переехала.

- Благодарствую за приглашение, Серафим Прокофьев, не пристала мне эта канитель. Здесь родилась, здесь и помру.

Вот и дождалась бабка Шура своего конца на этом свете.

Что-то кричали в гараже Утину механик, бригадир тракторной бригады, помельтешил перед глазами Мишка Строганов, Утин ничего, никого не слышал. Вывел свою махину, не отцепив даже плуга, и – на Рябиновку.

Без жалости гнал Утин железного зверя по заплывшей грязью дороге. Старый бы «белорус» пожалел, факт. Тот человечней и по масштабу и по норову. А эта «дура» - окрещенный так Утиным «Кировец» - жалости не стоит.

С полчаса гнал он до Рябиновки, не более. Вот уже и кладбище. Здесь, у самых его ворот, упал и умер возвращавшийся с фронта без ноги отец… Сердце радости не выдержало, а оставалось до дома полкилометра. А вон уже и крыши видны, черные, сырые стволы тополей. Ни антенны, ни дымка над крышами. Нет более Потехинской липы, не видно тополей за Александром Васильевичем. Умерла Рябиновка.

Дом бабки Шуры. Утин заглушил двигатель, спрыгнул на землю. К двери – почти бегом. И вдруг – замок на двери. Оглянулся, глянул под ноги – зеленые еловые ветки лежат от крылечка к дороге…

Опоздал.

Утин присел на лавку. «Почему опоздал?» Достал из кармана открытку, повертел в руках. О-от! Мать их так! Неделю назад писана открытка! А он получил ее лишь сегодня…

Дурно Утину, стыдно. Этого он никогда себе не простит. Не он ли клялся бабке Шуре, что будет навещать ее каждый месяц, что присмотрит в Победном за беспутным бабки Шуриным братом Василком, не накопившим к сорока годам ни ума, ни денег, что в случае чего и скотину к рукам приберет. И вот он, случай, а кто беспутней-то оказался? Василко, видно, и схоронил бабку Шуру – больше некому. Ну, что скажешь, куда пойдешь, Серафим Прокофьевич? Раздумываешь еще? На могилки топай, дурень! Не сумел вовремя-то, так хоть сейчас последний поклон бабке Шуре отдай.

Только было встал Утин, услышал сопение за спиной. Обернулся. Ну и чудовище! С закрученными, ребристыми, будто шоферская баранка, рогами, вонючее, со свисающей до земли шерстью, склеенной грязью и навозом в гирлянды и комки, и с длинной седой бородой – бабки Шуры козел Митька. Утин сразу и не узнал его – до того Митька опустился. А каким был козел лет пятнадцать назад! Расчесанный ловкими бабки Шуриными руками, гордый и влюбленный во всех рябиновских коз…

- Что, старик,- сказа ему Утин,- два козла мы с тобой остались?

Митька равнодушно выслушал Утина и пошел прочь, опустив голову. Утин не беспокоился за его судьбу. Взбалмошный Митька мог прокормить себя и летом, и зимой, ведя полудикий образ жизни, а Митькины рога внушали уважение зверью из ближайшего леса, где козел часто кормился.

Утин пошел к бабке Шуре.

Угрюмый шум кладбищенских елей и вид знакомых могил вконец расстроили Серафима Утина. Он шагал, высоко поднимая ноги, боясь наступить на чью-нибудь запущенную могилу. Свежая могила последней жительницы Рябиновки видна издалека, ни венка, ни цветов на желтом могильном песке, лишь крест деревянный белеет. Утин проскрипел зубами и бросился в поле, отыскал несколько поздних блеклых васильков…

Вернулся через час Утин в деревню, завел, рванул «Кировец» с места.

Хас-Булат удалой, бедна сакля твоя,-

заорал Утин, стараясь перекрыть рычание трактора,-

Золотою казной я осыплю тебя…

Стрелка спидометра забилась куда-то в правый угол, а Утин выжимал из железного зверя все. Рябиновка не видывала еще такого буйства на своей улице и не увидит уже…

Гнал Утин что есть мочи «Кировец», не разбирая дороги, опомнился лишь за деревней, в поле. Заглушил мотор, сбегал, проверил лемеха у плуга, прикинул, сколько еще до темноты осталось. Часа полтора, время немаленькое.

- Начнем, Сима,- объявил сам себе и полез в кабину.

Бедну саклю твою разукрашу кругом,

Стены в ней обобью я персидским ковром,-

загорланил опять.

Загудела земля под сорокасильным зверем. Вгрызся зверь восемью блестящими клыками в тихую, покорную землю.

Точно, ума лишился мужик. Чего делает-то! Зачем он огороды хочет пахать? Эй, Серафим Прокофьевич, зачем технику собираешься мучить, нервы себе зачем рвать?

- А чтоб для порядка,- отвечал в диалоге с невидимым собеседником Утин,- порядок во всем должен быть, без порядка ничего на этом свете не удержится. Стоит дом, должен он быть на жилье похож… И около него все по-человечески должно быть.

Береги, князь…-

оборвалась вдруг песня. Утин подавился словами и вперил удивленный взгляд в приближающееся на его пути препятствие. Что такое? Чужой трактор. Кто посмел, кто разрешил? Опять эти мухоморы из лесничества? Трактор шел по усадам с другой стороны деревни прямехонько в лоб «Кировцу».

- Э-э,- злорадно сказал Утин,- вы со мной эти штучки бросьте. Не суйте рот в чужой огород!

Чужой трактор шел нахально и натужно, отхаркивая темный дымок из трубы, когда плуг его подцеплял жердь от парника или заезжал на дорожку, протоптанную от двора к бане. Утин даже растерялся от такого нахальства, ненадолго, однако: двинул «Кировец» навстречу. «Ах, сволочь ты такая,- кипело в душе,- я покажу, как самоуправничать, я тебе разобью железную морду-то». Чужак словно не видел «Кировца», нагло шел уже по огороду бабки Шуры. Козел Митька, снеся рогами хлипкую изгородь, выскочил перед трактором и решительно опустил голову, заявляя о своих охранных правах на покинутые владения. Утин скрипнул зубами и до конца потопил педаль газа в полу. Расстояние быстро сокращалось. Еще несколько секунд и…

Он видел, как трактор вильнул вправо, побоявшись переехать Митьку, но видел также, что чужак не собирается сворачивать перед ним, Утиным. Холодный пот защекотал бока и спину. На мгновение сумел прийти он в себя, почувствовав всем существом, что это необходимо сделать, успел определить марку трактора – ДТ, успел узнать физиономию тракториста, со страхом и растерянностью глядевшего на него. Мишка Строганов!

Отчаянно заскрипел руль под руками Утина, выворачиваемый влево, брякнул инструмент под сиденьем, пронзительный скрежет раздался позади – поднятый крайний лемех «Кировца» протаранил дверцу кабины Мишкиного трактора…

Заглохли разом обе машины. С монтажкой в руках Утин вылетел из кабины и рванулся к Мишке, стоявшему с бледным, злым лицом у своего трактора.

- Ты!.. заорал Утин, позабыв все нужные слова и ощущая, как слабеет рука с занесенной над головой монтажкой.

- А чего я-то?- заорал в ответ Мишка, заслоняясь рукой.

- Сопля-ак,- прорвало, наконец, Утина,- ты куда прешь, салага! Это не земля тебе?..- далее Утин опять задохнулся от гнева.

- Чего я-то, дядя Сима, чего я-то?- только повторял Мишка.

- Я, я,- передразнил-таки его Утин,- колонка от руля. Ты, что ли, землю эту всю жизнь через ладошки просеивал, ты ее потом отпаивал?

- А я-то причем?- оборонялся Мишка.- Меня послали, я начал делать. Знаю ведь, какой у кого огород. Вот и послали. При чем я-то?

- Ты-то?- вдруг обмяк Утин и растерялся, рассеянно повертел монтажку в руке.- Ты-то…

Ничего более добавить он не смог. Он не знал сейчас, на чьей стороне правда: на его или на Мишкиной. Если Мишка не свернул, так, значит, он и прав? А его, Утина, куда деть? Глупого, с монтажкой в руках?..

- А-а,- махнул Утин рукой и пошел к бывшему своему дому, будто дом мог их сейчас рассудить. Ноги повели его к колодцу, живому пока. Из него он напился студеной водицы. И больше ничего не хотел. Ну, ничего. Хоть ляг и помри. Но нет, надо что-то делать. Надо. Вон Мишка уже делает, правит кувалдой Серафимов плуг. Утин пошел назад, к парню.

- Ты вот что, Мишка, дуй-ка ты, брат, домой. И передай там, что ничего со мной не случится. Знаю ведь, бригадир послал, чтоб я не натворил чего. Так ведь?

- И за этим тоже,- нехотя согласился Мишка.

- Вот и дуй. А с землей, Мишка, не дури… Усады я сам пахать буду. Сам. Что? Дуй, пока засветло.

И впрямь, темнело уже. Мишка безропотно повиновался, а Утин стоял у своего «Кировца», пока совсем не стих звук Мишкиного обтерханного «дэтэшки», доставшегося ему из рук Строганова-старшего.

- А все-таки хреноватый у тебя наследник, друг Строганыч,- сказал Утин и полез в кабину.

Я убил ее сам, утопая в слезах,

Поцелуй мой застыл у нее на устах,-

запел прерванную песню. Шум мотора – заунывным аккомпанементом.

И вновь принялся рвать механический зверь восемью блестящими клыками землю. Огороды Потехиных, Строганова, Александра Васильевича, бабки Шуры. Вот уже и темно без свету. Утин включил фары – ярко загорелись звериные глаза. Утин пахал и пахал, уже сменную норму, наверное, выполнил, уже меленько дрожали руки и ноги. Восьмой огород, девятый. Его, Утина, усад.

«Здесь была грядка с морковью,- подумал хозяин, делая на тракторе первый гон,- а здесь грядка с луком,- размышлял на втором круге,- вот ведь лучище вымахивал! По пояс. Жди еще, когда такой же в Победном будет. В Рябиновке земля-то, поди, полтораста лет удобрялась: гайку кинь, трактором вырастет. Теперь земельку-то живо-два загубят. Эх, понаставить бы здесь парников на усадах, да домик для работников сохранить… Сколь бы добра выгадали!»

Тешил себя Утин такими мыслями и не утешал. Ныло сердце, ныло…

- Не ной, зараза,- приказал Утин,- дай докопать.

Темень смоляная кругом, где свет фар кончается, да Утин мог бы и без свету, вслепую пахать. Легко трактору такую пух-землю оборачивать. Трактористу вот невыносимо тяжело…

Голос смолк старика, и поник он главой,

Лишь шумела река перекатной волной.

Все. И песня кончилась.

Сладкой тишиной окатило Утина. Молчала мертвая, со слепыми домами, деревня. Утин распахнул дверцу, вслушался: тихо, только потрескивает остывающее железо трактора.

- Ну и что?- кому-то в тишину задал вопрос. Тишина осталась тишиной.

- Мужики,- вдруг громко сказал Утин в ночь,- бабы!

И, словно борясь с темным сумраком ночи, с одиночеством своим в этой обезлюдевшей деревне, сейчас словом своим он, как бог, создавал Рябиновку, и она собиралась вокруг его трактора-трибуны на речь, как собиралась в былые времена на речи деревенских трепачей возле Потехинской липы.

- Потехин, убери соплю с бороды,- куражился и терзался Утин, стоя на высокой ступеньке,- бабка Шура, а ты ближе давай, ближе, ближе. Вишь, я приехал. Славка, бес, не юли там на задах. Александр Васильич, расправь плечи на ширину ног!

Большой мужик стоял между звездным небом и родной землей, стоял, буровил несуразное и плакал без слез. А потом рухнул на кожаное сиденье, и захотелось ему сделаться совсем крохотным, как муравьиное яйцо, и проклинал он себя за дурь свою, за упрямый характер, за оставленную землю и пустые глазницы домов.

А потом он забылся, и почудилось ему: рушит топором, обливает бензином и жжет он, Серафим Утин, кавалер орденов и медалей, передовой механизатор, родную Рябиновку, как распоследний гад. Мишка Строганов ему бензин подтаскивает, и все бегут из Рябиновки в Победный, а председатель Дыбов стоит на крыше Дома культуры и красивым своим голосом речь говорит:

Конец прозе деревенской, конец!

Очнулся, вскочил взбудоражено Утин, выбрался из трактора, напуганный сном, пошел в дом. Темень кромешная, но ни к чему ему свет, он каждому сучочку тут место знает, каждого звука причину объяснит: это вот скрипнула вторая ступенька на крылечке, а это вот крайняя половая доска в сенях крякнула. Но нету корыта на гвозде, которое всякий раз Утин плечом задевал, нету половика перед дверью, много чего нет, а главное – жизни в доме нет. Достал из нагрудного кармана ключ, открыл начинающий ржаветь замок. Переступил через порог. Пахнет сыростью, нежилым. Чиркнул спичкой, осветил голые стены.

Дома.

И не дома.

Утин тяжело опустился на лавку.

«Никакой заботы у тебя, Сима, о старом доме. Никакой,- затолкались в голове мысли.- Времени полжизни на уход за ним угробил, а сейчас бросил и все… Продал бы хоть кому, добро все ж. Да кто возьмет-то? Вон рядышком еще сколь стоит, бери да вези. Куда, однако, хозяин, на дрова разве?.. Нет, жалко на дрова. Труд вложенный жалко. За один вон лес для сруба двенадцать тыщ на старые деньги плочено, да наем плотников по сотне в день обошелся, тоже по старому курсу… А тес легко ли дался? Бочку вина пилорамщикам с леспромхоза споил, пока добился. Да ладно бы деньги, труда сколь с тестем на дом положили. Нет, жалко дом, что и говорить…»

Сидел-гадал Утин, что с домом делать, пока сниться что-то не начало. Нанервничался за день, да и времени за полночь. Утин встал, снял фуфайку, расстелил на лавке, на печи нашарил какое-то тряпье – вместо одеяла будет. А глаза уже не расклеивались. Утин лег и заснул сразу, вот ведь как дома-то!

Проснулся в шестом часу утра и удивился: ночь мигом пролетела, а выспался. И еще удивился непривычному отсутствию шума: ни петух не проорет, ни собака не брехнет, ни корова не промычит. Вчистую умерла Рябиновка. Встал Утин, поднял на ноги лежавший на боку старый табурет, протер рукавом пыль на оконном стекле, выпрямил пальцами гвоздь в стене – на нем когда-то висело зеркало. Уныло оглядел стены своего бывшего дома, проступившие в слабом утреннем свете, русскую печку, зеленую перегородку. Переборку поцарапали, когда выносили мебель. Надо подкрасить, да и печку подбелить – потрескалась. Утину, понятно, здесь не жить, но ведь все равно порядок должен быть. Чтоб самому перед собой не стыдно было. На что тогда тесал вот эти бревнышки, укладывал их одно к одному, на что тогда лепил эту печку кирпичик к кирпичику, на что красил этот пол, потолок, подоконники?

Чтоб для порядка… Порядок во всем должен быть. Вот пойдут со Строгановым по грибы, зайдут, отдохнут. Вроде как на дачу… ядри ее…

Утин нагнулся подобрать с пола кусок жирной грязи, отлетевшей от подошвы, а разогнуться нет мочи. В сердце словно спицу продели, пошевелишься – сломается спица в груди надвое.

- Отпусти, слышь,- прошептал, морщась от боли, Утин,- вот зараза…

Боль нехотя повиновалась.

- Не время сейчас,- проговорил вслух Утин, растирая левую половину груди.

Встал, походил вдоль голых стен, дожидаясь, пока совсем рассосется боль, отколупнул жевательную резинку, прилепленную Славкой к оконному косяку. «Ишь, шельма»… Хуторянин, грит, ты, папка. Шолохова, грит, на тебя нету. А на тебя, Славка, кнута хорошего! Наляпал, понимаешь, тут по жилью жвачки своей…- Утин задумался:- Когда он ее наляпал? Ведь раздобыл ее, переехав в Победный. Это что выходит – он сюда тайком от родителей шляется?» Утин пригляделся повнимательней к избе. «Ну, точно, вон чего-то на пыльном стекле понаписал. Хм. Не по-русски чего-то. Ну, эта буква, как рыболовный крючок – «З», допустим. Эта, с точкой – «и», знаю, у хохлов такая есть. На русскую «п» похожа – «н». А «к» да «а» совсем русские. «Зинка»?! Вот англиец паршивый! С Зинкой, что ли, сюда таскался? Знать бы язык, что тут понаписал…» Сбудься желание Утина, он прочитал бы: «I love you, Zinka» - «Я люблю тебя, Зинка». К счастью для Славки, Утину оставалось только гадать, зачем сюда приходит Славка, один или с Зинкой, или еще с кем.

Но где-то среди сердитых утинских мыслей шевелилась, вызревая, и радостная мыслишка: «Шляется сюда, стало быть, шалопай, не забывает. Ай да Славка! И ни гугу, меня же и обсмеивает: хуторянин… А ежели я люблю вот эту нашу с тобой, Славка, землю?! А? Эту, и баста! Если сможешь, найди на меня такого ученого, чтобы научил, как полюбить всякую другую? Где ж меня хватит на всякую? На крымскую и на чукотскую? Э-э, вот и оно-то!..

А ты, Славка, молодцом… Не Мишке Строганову, дуролому, ровня. Ну, погоди, Славка, вернусь домой, задам тебе, стервец, баню, чтоб знал, как от отца утаивать! Ишь, стервец, шляется в Рябиновку и ни гугу…».

Серафим ехал на своем «Кировце» и всю дорогу от Рябиновки до Победного ругал поочередно то Славку, то себя. И с такой неохотой он ругал Славку, и с такой охотой – себя. И с такой надеждой он нахваливал Славку, с такой тревогой…

Дата добавления: 2015-07-16