Женщины прыснули.

Да Аким никак тоже размяк, не хуже того судака! – заголосила, подбоченясь, чувашка Лушка. – Но только нашей Ульяне добыча треба покрупнее. Ульян, а, Ульян! Ты осетра метишь подцепить? Свой-то судак приелся?

Аким только крякнул и махнул рукой: «Одно у баб на уме!..» Резалки опять засмеялись. Ульяна, ладная и фасонистая даже в промысловой заварзанной одеже, тоже лихо усмехнулась и, вытирая пот рукавом, подала знак дочери – пора, мол. Это означало, что Полине нужно в очередной раз вымыть скамью от молок и слизи, ополоснуть в ведре с водой и насухо протереть ножи да багорчики.

Слышь, Полька, – мать отрывистым движением перевела взгляд на ящик с обработанными ею тушками, – каждую чтоб сочла! Мне сам Аким Акимыч приказал, чтобы счет строго вести. Да смотри, как в прошлый-то раз, не ворон считай, а рыбу!

Когда они всей семьей уезжали из родной деревушки, Полине Солодковой как раз исполнилось пятнадцать, и она еще не знала, что на промысле время идет и исчисляется по-особенному – от сезона до сезона, от путины до путины. Первыми к нелегкой ватажной жизни привыкли ее руки, они, дочерна загоревшие, не знали ни страха, ни устали. Впрочем, до первых петушков уже кем-то разбуженное деревенское утро находило работу ее рукам, как мать, сердясь, говорила, «белым ручкам», с той же проворностью, что и здешнее, артельное. Подать, принести, покормить, починить... И все же именно здесь, на промысле, ее девичьи ладони по-настоящему загрубели, зашершавились, а под кожу и под ногти наглухо въелась темная рыбья слизь и вомшился гниловатый запах тины да водорослей. Казалось, казарменный дух и в душу ее начинал потихонечку въедаться. Даже краешек единственной юбчонки у нее был проеден солью – солильня темнела тут же, рядышком с плотом, постоянно требуя новых рук, новых слез. «Вот она, воля-то моя девичья, – жаловалась она брату Федяньке, единственному другу и заступнику. – Вот они, ручки мои беленькие, наряды мои праздничные...»

Дата добавления: 2015-07-16