Макаров Юрий Владимирович Моя служба в Старой Гвардии. 1905–1917 23 страница

Никаких обязательных поздравлений, с новым годом, с Пасхой, с именинами, рождениями, не существовало. Было два, три женатых ротных командира, которые запросто принимали и кормили главным образом своих младших офицеров, но и только.

Никаких вечеров, балов, спектаклей и т. д. в Собраньи не устраивалось и дамам вход туда был заказан. Делалось исключение только раз в год. На третий день Рождества в Школе солдатских детей была елка. Туда приглашались все офицеры с женами. После елки, часов в 11, шли ужинать в Собрание. Дамы являлись далеко не все, а главным образом молодые, любящие повеселиться. Чтобы не стеснять веселья, ни командир полка, ни его жена не появлялись. На этот вечер большую столовую убирали под «ресторан». Выносили большой стол и ставили маленькие столики а на них лампочки с цветными абажурами. По традиции дам приглашали не мужья, а холостые. Ужинали по пять, по шесть человек, причем мужей усаживали за другие столы. На каждый стол приходилось по одной, по две дамы и столы составлялись заранее, с таким расчетом, чтобы все были друг другу приятны. Играл наш маленький струнный оркестр, так называемый «бальный», а когда его часа в два ночи отпускали, кто-нибудь из офицеров садился за рояль и начинался пляс. Обыкновенно играл Унгерн-Штернберг, который умел играть только танцы, но зато воспроизводил их с особенным чисто таперским громом и блеском. Фокстротов и шимми тогда еще не знали, а танцевали вальсы и кадрили.

Я помню один такой особенно удавшийся вечер. Пили нормально, но веселье часто приходит не от питья, а как-то само собой. В этот вечер некоторые из нас побежали в полковой музей, вытащили старые формы и облеклись в них, что между прочим строго запрещалось, но это только прибавило остроты удовольствию. Пустились плясать офицеры никогда не танцевавшие, и неумевшие танцевать, что было особенно смешно. Стали водить головокружительные кадрили, с бешеными галопами. Какая-то пара покатилась на пол, по счастью оказались жена с мужем. Одним словом, веселье было безудержное и буйное… Еще немножко и было бы нехорошо. На следующий день один из наших остряков, Б. С. Пронин, остряк невозмутимо спокойный, который ронял свои словечки уголком рта, что еще больше усиливало впечатление, когда его спросили, как ему понравился вчерашний вечер, не вынимая вечной сигары, процедил: «Было очень мило, немножко чопорно».

Такого рода веселье удавалось, конечно, не каждый раз, но весело и приятно бывало всегда. Главным образом потому, что это был единственный случай попасть в зимнее Собрание, молодые дамы эти ужины очень любили и задолго к ним готовились.

В лагерное Собрание попасть было легче. Там на втором этаже было две комнаты, устроенные на подобие ресторанных кабинетов. Туда офицеры могли приглашать свои семьи, или просто знакомых. Этим пользовались главным образом тогда, когда офицер сам не мог уехать из лагеря. По праздникам, известное число по наряду не имело права отлучаться из лагерного расположения. Но ни в нижний большой зал ни на нижнюю терассу, ни в сад, дабы не стеснять свободу холостых в их царстве, дамский элемент не допускался. Принимать дам в лагерях у себя в бараках офицерам тоже не рекомендовалось. Единственное исключение был командирский барак, где было несколько комнат. Но я опять-таки не помню, чтобы жены командиров приезжали туда больше чем на несколько часов, исключительно по праздникам.

Все эти мудрые правила, отсутствие обязательного общения, обязательных семейных увеселений и сравнительно очень замкнутая жизнь огромного большинства женатых офицеров сделали то, что за все время моей близкой связи с полком (с 1904 по 1917), я не помню у нас ни одной дуэли, ни одного развода и вообще ни одной романической истории. Не все полки Петербургского гарнизона могли этим похвастаться. В качестве корпорации, жены офицеров выступали только один раз в году. Когда полк справлял полковой праздник в Царском Селе, дамы туда не ездили. Но если торжество происходило в Петербурге, в Михайловском манеже, и на молебне и параде вместе с государем присутствовала и государыня, то получали приглашения и дамы. На молебне они становились вместе с ней, несколько позади. Форма одежды им была: белая шляпа, белый суконный или шерстяной костюм «tailleur», белые перчатки и на шее мех. Те, кто имел шифры, фрейлинские или институтские, или медали, должны были их надевать. Перед молебном жена командира подносила царице большой букет белых роз, с широкими синими, полкового цвета, лентами.

Было еще два случая, когда дамы могли принимать участие в официальной полковой жизни, но это уже по желанию. Они могли приходить на всенощную в Собор накануне Введенья и становиться в офицерскую загородку, а летом, в конце лагеря, приезжать в Красное Село на «зарю с церемонией». Так как и заря, и церемония происходили в расположении нашего-же полка, они имели возможность приятно кончить вечер, поужинав с мужьями и их приятелями на верхнем этаже Собранья.

* * *

Но вот настал приснопамятный август приснопамятного 1914 года. Полк ушел на театр военных действий, полковые дамы остались в Петербурге. Сколько тысяч лет воюют люди и сколько тысяч лет близкие воинам женщины думают и чувствуют одно и то же. Воевать нелегко, но иметь близкого человека в постоянной опасности, засыпать и просыпаться с мыслью где он, что с ним, вот он сейчас, может быть, в эту самую минуту лежит на земле и истекает кровью, а я этого не знаю и не могу ему помочь… Это, пожалуй, еще тяжелее чем воевать… Издали всегда все кажется страшнее.

И в эти дни в Петербурге случилось то, что было понятно и естественно. Жен офицеров, прежде едва знакомых друг другу, соединило и сроднило чувство общей тревоги перед лицом общего испытания.

Еще во время мобилизации одни звонили по телефону другим:

— Ваш муж берет с собою термос? А японскую грелку? А какое белье? Вы знаете, шелковое лучше всего; говорят полная гарантия от насекомых.

Кстати сказать, как много всяких вещей, собранных с такой любовью и трогательной заботой, пришлось на войне выкинуть за полнейшей их бесполезностью… Сколько денег, подарков и всякой ласки получили от молодых «барынь» верные, но плутоватые денщики, чтобы они только получше смотрели за «поручиком» или «капитаном».

А когда полк ушел, то стали ездить и звонить в командирский дом, куда раньше морщась ездили раз в год. И сам собою образовался «Семеновский дамский комитет», а жена поведшего полк командира, Мария Владимировна Эттер, оказалась его председательницей, душой и главной пружиной.

Семеновский формуляр у М. В. был самый блестящий. Ее отец, граф В. П. Клейнмихель, был когда-то нашим командиром и она в полку родилась. А потом, выйдя замуж за И. С. Эттера, когда он был еще в молодых чинах, прошла с ним, так сказать, все должности от младшего офицера и до командира. Никаких специфических черт «матери-командирши» у нее не было. В мирное время она жила замкнуто и заботилась о муже и о сыне, 15-летнем лицеистике. Но с уходом полка на войну, семья М. В. выросла сразу до четырех тысяч.

По рождению и по мужу она принадлежала к самому большому Петербургскому свету, но большей «демократии» трудно было себе представить. Свое собственное «я» для нее вообще не существовало. Рассердить ее было можно, но обидеть немыслимо. С женами фельдфебелей и с великими княгинями она говорила в совершенно одинаковых тонах. На улице ее можно было принять за гувернантку из бедного дома или за бегающую по урокам учительницу музыки, но никоим образом не за то, чем она была на самом деле. Кажется всю войну она проходила в одном единственном черном платье, с юбкой всегда чуть-чуть на боку.

От мужа, с которым у нее было установлено подобие телеграфного и письменного «кода», М. В. всегда имела самые быстрые и самые верные сведения о том, где полк: в походе, в резерве, в бою или на отдыхе. И понятно, что одноэтажный деревянный дом, на углу Загородного и Рузовской был магнитом, к которому тянулись сердца всех женщин у которых в полку были близкие.

По роковой ошибке, допущенной нашим начальством, наш полк как и все полки русской армии, вышел на войну в переполненном составе. В ротах было по четыре офицера, фельдфебеля стояли на взводах, старшие унтер-офицеры в строю за рядовых. Ошибка, за которую нам пришлось дорого заплатить, когда в первые же месяцы войны половина командного состава оказалась выбитой.

Благодаря непомерному количеству ушедших офицеров, сразу же по своем возникновении, дамский комитет необычайно разросся. Кроме жен, естественным путем туда вошли, матери, сестры, тетки, невесты. С каждым новым поступлением офицеров, пополнялся и комитет, который сразу же повел дело энергично и умело. Конечно, никаких благотворительных чаев или бриджей не устраивали, а первым делом обложили взносами самих себя, а для этого сократили свои расходы. Те, кто держали лошадей, стали ездить на извозчиках и на трамвае. Прекратили приемы, отпустили лишнюю прислугу, если эта прислуга сама не нуждалась в помощи. Молодые красивые женщины перестали ездить в рестораны и вместо 10 новых платьев в год носили и переделывали старые. Сначала взялись за семьи ушедших с полком подпрапорщиков и фельдфебелей. Всем им полагался «паек», но был он совершенно нищенский. Затем по возможности выясняли адреса в Петербурге и окрестностях семейств запасных солдат, ушедших с полком. Их было не много, но такие были. И нужно отдать полную справедливость женщинам этого поколения. Вся эта помощь вовсе не носила характер «благотворительности». Считалось и говорилось так наши мужья и сыновья сейчас рядом, бок о бок, дерутся и страдают, помогают и выручают друг друга. Также и мы, женщины, должны и обязаны друг другу помогать.

И были члены Дамского комитета, которые без шума и огласки брали на свое попечение по 5, по 10 семей запасных.

Одним из видов помощи было шитье белья из готового материала, по специальной расценке, в зависимости от положения и возможностей каждой семьи.

Другое дело комитета была забота о наших раненых, солдатах конечно, об офицерах и так было кому позаботиться. Для этого собирали справки по госпиталям, навещали и баловали своих.

Наконец, собирали и отправляли в полк посылки, опять-таки для солдат же, с бельем, табаком, чаем, сахаром, сладостями и т. д. Посылки офицерам отправляли их семьи, но посылались они также через Комитет.

В конце августа 14 года начались потери. Сначала привезли одного убитого, потом двух, потом пять и понемножку цементными гробами заполнялась вся нижняя церковь полкового Собора.

Всех привезенных убитых М. В. всегда встречала на платформе сама. И делала она еще больше. Когда от мужа на ее имя приходили телеграммы о потерях, она брала эти телеграммы и отправлялась сообщать страшные новости матерям и женам. Другая бы сказала по телефону, кружным путем кому-нибудь из не очень близких, чтобы потихоньку, осторожно подготовили. Но она считала это своим священным долгом и все удары наносила самолично.

Теперь думается, что может быть не следовало привозить тела убитых офицеров в Петербург. Пожалуй красивее было бы хоронить всех тут же, на месте, рядом с боевыми товарищами в общей могиле, которая не даром называется «братской». Но семьям хотелось иметь от близких хоть что-нибудь, вот тут, рядом, чтобы было над чем помолиться и поплакать. И этого утешения, когда имелась возможность, трудно было их лишить.

Убитых привозили с Варшавского или с Балтийского вокзала, обыкновенно под вечер. К какой-нибудь 10-ой или 6-ой запасной платформе должен подойти товарный поезд. На пустой платформе кучка людей. Маленький о. Иоанн Егоров, протодьякон Крестовский, рядом солдат-псаломщик; у него в руках кадило и узел с траурным облачением. Пять певчих. Несколько офицеров, или раненые на излечении, или сами на-днях едущие в полк, М. В. Эттер и несколько женщин в черном. Среди них одна в густой черной вуали, так, что почти нельзя узнать, кто она. Сейчас она главное лицо. К ней не подходят и с ней не здороваются, только почтительно кланяются издали, а она этих поклонов не замечает. Около нее две, три женщины в черном, самые близкие, мать, сестра. О том, что случилось, она знает уже несколько дней. Все эти дни она держалась изо всех сил, только молилась и плакала у себя в комнате. Но сейчас она боится, что не выдержит… Очень уж страшно это первое свидание после разлуки. Только бы не вздумалось кому-нибудь из чужих подойти, взять за руку, поцеловать, обнять… Она как стакан, налитый с верхом. Тронуть его и все разольется. Ждать приходится долго. Иногда час, иногда больше. Наконец показалась голова безконечного товарного поезда. Но платформа пуста. Разгружать будут завтра. Сейчас разгрузят только один вагон. Поезд подполз и с грохотом и лязгом остановился. Весовщик по бумажке нашел вагон, щипцами отщелкнул пломбу, откатил дверь и сняв фуражку посторонился. В вагон вошло духовенство и стало облачаться. За ними тихо, давая друг другу дорогу, вошли все, женщины впереди, мужчины сзади. В глубине на полу длинный, узкий, цинковый ящик, из патронных коробок. Ящик одинаковой ширины и в ногах и в плечах. На плоской крышке проволокой крест-на-крест, припаяны ножны и шашка, с красным потрепанным темляком. Над ними прикреплена смятая, выцветшая от дождей и солнца защитная фуражка. Раздают свечи. Раздувая кадило, тихо рокочет протодьякон: «Благослови Владыко…» «Благословен Бог наш…» Тихим и грустным голосом отвечает о. Иоанн. И тихо, в четверть голоса, но необычайно согласно и стройно вступают певчие: «Благословен еси, Господи, Научи мя оправданием Твоим, Усопшего раба Твоего упокой, Презирая его все согрешения…»

Молятся за упокой души новопреставленного воина Александра. Все тихо. Слышно только, как через два пути маневрирует поезд и свистит паровоз. Впереди на коленях, склонившись головой к цинковому ящику, стоит женская фигура. Лица не видно. Все скрыто черным вуалем. Не слышно ни рыданий, ни всхлипываний. Слезы все выплаканы. У нее только изредка вздрагивают плечи.

Позади на коленях стоят другие женские фигуры в черном. И молитва у них мешается с мыслью, которую хочется, но нельзя прогнать. Вот сегодня главное лицо она, а через неделю, месяц, или полгода, в такой же черной вуали буду стоять на коленях я… И в таком же до ужаса простом, непохожем на гроб, домашнем садовом ящике, который открыть уже нельзя, да лучше и не открывать, будет лежать то, что останется от молодого, сильного, веселого, ласкового человека, который дал мне столько счастья… И вместо новопреставленного воина Александра, будут произносить нараспев другое имя, которое мне так дорого, и которое я так люблю…

Из всех христианских обрядов, нет трогательнее и утешительнее нашей православной панихиды. Столько сотен лет и столько миллионов убитых горем людей молились под эти слова и слушали эти полные простоты и тихой грусти напевы, что и эти слова и эти напевы сами по себе приобрели чудодейственную силу посылать примирение и успокоение измученной и страдающей душе.

Пропели вечную память. Офицеры подняли ящик на плечи. Иначе нести нельзя, не за что взяться. Перенесли на товарный двор, где стояли полковые дроги, самые простые, черные, в две лошади. Маленькая процессия потянулась по Измайловскому проспекту, повернула по 1-ой роте, пересекла Забалканский и вышла на Загородный. Когда поровнялись с командирским домом, раздались удары колокола. Это полковой Введенский Собор, мерным торжественным звоном, встречал еще одного своего прихожанина.

«Ванечка» Эттер

После Новицкого, за несколько месяцев до начала войны, которую как водится у нас никто не ждал, полк наш принял Иван Севастьянович Эттер. Высокий, с бородкой под царя, элегантный блондин, он принадлежал к самому большому Петербургскому свету, и по себе и по жене. Отец, свитский генерал, командир Семеновского полка на Турецкой войне, одного сына сделал дипломатом, другого пустил по министерству двора, а третьего, Ванечку, отдал в Пажеский корпус. По семейным традициям полагалось, чтобы хоть один сын в семье был военный. Что в военную службу попал Ванечка, а не Коля, была чистая случайность.

Родился Ванечка, как говорят, «в сорочке». В течение всего его существования, вплоть до войны, жизнь ему была не мачеха, а самая нежная мамаша.

В небольшом кругу большого Петербургского света, где все друг друга знали с детства, искони было принято сохранять на всю жизнь за людьми их детские имена и прозвища. В литературе знаменит «Стива Облонский». В мое время пожилая графиня Шувалова всю свою жизнь называлась «Бетси». Высокий и грузный генерал-адъютант Безобразов носил кличку «бебэ». Жердеобразный Врангель ходил под именем Пит Врангель. На том же основании Эттера называли «Ванечкой». Из Пажеского корпуса, где Ванечка учился неважно, — был ленив, — он вышел в полк, которым несколько лет командовал отец. Нечего и говорить, что в полку, где все старые офицеры были сослуживцы отца, Ванечку приняли ласково и стали баловать. Он был скромный, воспитанный юноша, с прекрасными манерами и с хорошими средствами, что всегда ценилось в гвардии. Свободно говорил по-французски и по-английски. Даже на родном российском языке говорил с легким иностранным акцентом. И не с вульгарным немецким, с которым говорило не мало русских немцев на военной службе, а с особенным великосветским, петербургско-английским.

Раз как-то уже на войне, будучи командиром полка, после обеда Ванечка пришел в веселое настроение и к одному из своих любимцев обратился с неожиданным вопросом:

— Скажите, Бржозовский, правда, говорят вы меня удивительно хорошо копируете?

Капитан Бржозовский, который умел это делать артистически, притворно сконфузился, опустил глаза, а затем, передразнивая командира полка самым наглым образом, сказал:

— Помилуйте, Ваше Превосходительство, кто это выдумал. Я никогда бы не решился позволить себе вас копировать…

Мы все присутствующие так и обомлели. Но Эттер не заметил.

Когда 19-летний Ванечка вышел в Семеновский полк, было естественно, что его назначили служить в Его Величества роту, самую показную и парадную. Номинально он обучал молодых солдат. В действительности это делали «учителя», бравые и расторопные унтер-офицеры. Ротный командир Ванечки, старый капитан и флигель-адъютант Попов, отделавший всю Турецкую войну, никогда бы ему столь ответственной работы не дал. Все же в казарму Ванечка приходил и наблюдал за обучением.

На неотесанных, неуклюжих верзил новобранцев, которых полагалось ему обучать, Ванечка смотрел с отвлеченной симпатией, так как люди его круга по традиции смотрели на «добрый русский народ», который молится Богу, чтит царя, пашет землю и храбро дерется на войне. Все же он не мог не чувствовать в них живых существ определенно другой породы, чем сам и все люди ему близкие. Совершенно так же смотрели и ученики на учителя. Они даже не всегда понимали друг друга. Слова как будто бы знакомые, свои русские, а язык другой. Ни та, ни другая сторона попыток к сближению не делала, все равно ничего не вышло бы. «В одну телегу впречь не можно коня и трепетную лань». Между собой разговаривали не словами, а уставными формулами. Здравия желаю ваше высокоблагородие. Рад стараться ваше высокоблагородие. Не могу знать ваше высокоблагородие. Счастливо оставаться ваше высокоблагородие… У всех других в разговорах эти формулы тоже употреблялись, но у большинства они служили как гарнир. Главное блюдо все-таки было обыкновенное человеческое общение. У Ванечки это было единственное блюдо. Другого не было.

В положенный срок, т. е. четыре года, Ванечку произвели в поручики и он женился. Женился на очень симпатичной, очень доброй, очень богатой к очень знатной девице, графине Клейнмихель. Тетка ее, знаменитая гр. Клейнмихель, держала в Петербурге самый большой дипломатический салон. Все акредитированные при Санкт-Петербургском дворе иностранные послы, весь дипломатический корпус считали своим долгом туда являться.

Брак Ванечки по-видимому устроили родители. Отцы были друзья. Молодые поселились в прекрасной квартире, где были залы, паркетные полы, арки, мраморные статуи и лакеи в гетрах и в ливрейных фраках. Прислуга была не переодетые денщики, а настоящая, профессиональная. Супруги начали жить счастливо и также счастливо прожили долгую жизнь. Ванечка любил жизнь приятную и спокойную и терпеть не мог всяких усилий, как физических, так и мозговых. Военная служба тогдашних времен как нельзя лучше отвечала всем его привычкам и склонностям.

У Льва Толстого, который написал о войне и о военной жизни необычайные по красоте и правдивости страницы, но который военное сословие теоретически презирал, одна глава начинается объяснением, почему военная профессия так привлекательна. Объяснение — законная праздность. Объяснение это давно устарело. Но в 80-х годах прошлого столетия, когда Ванечка начинал службу в Семеновском полку, оно было еще в полной силе.

Как сын служаки русского немца еще Николаевских времен, Ванечка уважал казарму, но не любил ее. Там ему всегда было очень скучно. Все и всегда одно и то же. Те же команды, те же предметы и те же запахи. Даже лица одни и те же. Больше пяти-шести фамилий своих учеников, обыкновенно самых необычайных, вроде Соловей, Закривидорога, или Безматерных, он был не в силах выучить. Имена фельдфебеля и большинства унтер-офицеров он все-таки одолел.

С производством в поручики служить стало еще легче. От времени до времени караулы или дежурства по полку. Раза четыре в неделю в полк можно было не являться вовсе.

Когда приближались лагери, — их Ванечка особенно не любил, — можно было начинать думать об отпуске. Офицеры, не имевшие определенных должностей и ничем не командовавшие, отпуска получали легко. Из трех лагерей два Ванечка обыкновенно проводил в отпуску. Ехать в отпуск можно было или отдохнуть к себе в имение, или развлечься заграницу. Ванечка имел полный гардероб статского платья и прекрасно его носил. Пожалуй, даже лучше военного.

На 11-й год службы Ванечка был произведен в капитаны. Это было не очень приятно, так как ротному командиру в роту, хотя бы на час, но полагалось являться каждый день. Были такие, которые и этого не делали, но границ общепринятого приличия Ванечка ни в чем и никогда не переступал. И вот, между 10–11 часами утра, к калитке 1-го батальона стал ежедневно подкатывать серый полу-рысак, и в санках офицер с бородкой и в николаевской шинели. В роте Ванечка принимал рапорт дежурного и здоровался. Дневальный почтительно снимал с него шинель, после чего он прямо проходил в канцелярию, где садился к столу и закуривал папиросу. Старый, умный и насквозь знавший Ванечку фельдфебель становился напротив и начинал докладывать. Первого взвода Гринчук самовольно отлучился. Уволенный до поздних часов ефрейтор Тарасов явился в нетрезвом виде и был замечен дежурным по полку. В штаб корпуса требуют двух вестовых. Из хозяйственного отделения полковой канцелярии требуют списки на командировочные, и т. д., и т. д. После каждого доложенного случая, фельдфебель поглаживал бороду и говорил:

— Я полагал, бы, Ваше Высокоблагородие поступить так…

И солидно излагал свое мнение. И как всегда решение это было самое разумное и как всегда Ванечка с ним соглашался. За этим следовало:

— Вот, Ваше Высокоблагородие, извольте подписать…

И Ванечке подавались на подпись списки, ведомости, рапортички, требования… В мирное время в полках Российской армии любили канцелярщину. Все четвертушки бумаги Ванечка аккуратно подписывал, а стоявший рядом ротный писарь хлопал по ним ротной печатью. Дело шло как по маслу.

Существовала однако в командовании ротой одна область, где Ванечка уже решительно ничего не понимал: хозяйство и ротное довольствие. Раскладка, капуста, крупа, макароны, золотники перца, лаврового листа, навар, припек… Все эти слова он постоянно слышал, но в его мозгу они как-то не материализировались. Одно он знал твердо. Мясные порции должны весить 21 золотник. Остальные хозяйственные законы был сплошной туман. Поэтому по хозяйственным делам в Ванечкиной роте командирского мнения не спрашивали даже из вежливости. Делами этими у него самодержавно ведали фельдфебель и артельщик.

После часа напряженной работы в ротной канцелярии, Ванечка вынимал из золотого портсигара вторую папиросу, потягивался и усталым голосом говорил:

— Ну, это все? Больше ничего нет?

— Никак нет, Ваше Высокоблагородие, пока нет больше ничего…

— Ну, так я поеду.

— Так точно, Ваше Высокоблагородие, счастливо оставаться, Ваше Высокоблагородие…

Почему-то в уставных формулах разговоров с начальством «счастливого пути» не имелось, а имелось только «счастливо оставаться», хотя в 99 случаях из ста те, кому этого желали, уходили или уезжали. Дневальный накидывал Ванечке на плечи шинель, быстро сбегал по лестнице к отворял дверь. Внизу другой дневальный отстегивал полость санок и помогал Ванечке удобно усесться. Бородатый кучер поворачивал голову и почтительно спрашивал:

— Домой прикажете?

— Домой, — бросал Ванечка и крепче закутывался в шинель. Рабочий день его был окончен.

Дома Ванечка занимался вещами исключительно приятными. Играл с маленьким сыном. У мальчика была, своя детская и гувернантка англичанка. В бедных семьях дети всегда торчат на глазах у родителей. В семьях того круга, к которому принадлежал Ванечка, дети являлись к родителям по приглашению. Кроме занятий с сыном, у Ванечки были и другие развлечения. Одну из лучших комнат в прекрасной Ванечкиной квартире занимал его кабинет. В кабинете стоял очень дорогой и очень красивый письменный стол, за которым Ванечка иногда проверял счета, но писал крайне редко. По стенам стояли зеркальные дубовые шкафы с книгами в кожаных с золотом переплетах. Шкафы также открывались редко. Но была в кабинете мебель, которой пользовались нормально. Очень широкий и очень удобный кожаный диван, со многими подушками и несколько очень мягких и очень глубоких кожаных кресел. Одно из таких кресел, около окна, рядом с которым на полу стояла высокая специальная пепельница, Ванечка особенно жаловал и нередко в нем сиживал с книгой в руках. Читал Ванечка много и охотно на трех языках. Ничего головоломного. Мемуары, биографии, романы. Все те книги этого сорта, которые в данное время «делали шум» и о которых говорили в том кругу, где он бывал, Ванечка считал своей обязанностью прочесть.

Как светскому человеку, приходилось Ванечке нести и светские обязанности. Светской жизнью, балами, раутами, приемами, он никогда не увлекался. Для этого он был слишком ленив. Все-же несколько раз в неделю, или к 8 или к 11 вечера, тот же бородатый кучер подавал к подъезду двухместную карету. Жена Ванечки надевала открытое вечернее платье, а сам Ванечка облекался в мундир или сюртук, смотря по важности случая. В таком виде они отправлялись или обедать, или на балы, к родным, к знакомым или в иностранные посольства.

На 19-ый год службы Ванечка получил чин полковника и в командование 1-ый батальон.

По уставу все батальоны в полку были одинаковы, но когда-то, в царствование Александра 1-го, 1-ый батальон назывался «лейб-батальон». В Преображенском полку 1-ый батальон имел даже особые казармы на Миллионной улице и особое офицерское собрание там же. Офицеры в Преображенский 1-ый батальон назначались с особым отбором, в рассуждение звучности фамилий, состояния и общей представительности. Офицерам других батальонов вход в собрание 1-го батальона не то, чтобы был заказан, но без приглашения они туда не являлись. Как-то раз, чтобы подразнить моего приятеля и двоюродного брата моей жены, уже не очень молодого Преображенского офицера, я стал к нему приставать, чтобы он пригласил меня обедать в офицерское собрание на Миллионной. Он долго отшучивался, но наконец, припертый к стене, принужден был признаться, что он этого сделать не может. Он был офицер 5-ой роты. У Преображенцев для такого разделения было все-таки кое-какое основание. В 1741 году их гренадерская рота (в полку по счету 1-ая) возвела на престол Елизавету Петровну, за что получила название «Лейб-Компании» и всякие другие милости и привиллегии. Гвардия в гвардии получилась исторически.

У нас никаких таких разделений не существовало. Офицерское собрание было одно, общее для всех. А потому всякое различие между офицерами было бы чисто искусственным и вызывало бы только зависть, недовольство и рознь. Все же нашлись и у нас люди, которые пытались провести в жизнь нечто подобное. Среди этих немногих фигурировал и Ванечка.

Свой 1-ый батальон Ванечка получил в 1904 году. В Российской истории это был год чреватый. Год перелома. В этот год, впервые со времен Пугачева, зашаталась и дала трещину по всему фасаду огромная, но не слишком прочная храмина старой дворянско-помещичьей России. «Дерзкий враг в темную ночь осмелился напасть на нашу твердыню». (Первые слова царского манифеста по случаю объявления войны Японии). В малом масштабе «Перл Харбор» был проделан на внешнем рейде крепости Порт-Артур. Подошла революция 5-го года. Беспорядки на фабриках и заводах, студенческие волнения… По улицам манифестации с красными флагами. Наша власть красного флата боялась как огня. К выражениям народных чувств, кроме верноподданнических, в старой России не привыкли.

Дата добавления: 2015-07-16