Лучшая страна в мире, или Факты о Финляндии 4 страница

А вот если бы у меня был пистолет, тогда другое дело. Совсем другое. Тогда я бы с легким сердцем позволил ему залезть в квартиру, я бы изобразил отчаяние: «Ах нет! Оставь меня, возьми моего братца! Он больше и жирнее и т. д.» Так, охая и причитая, я бы пятился, пока не окажусь у письменного стола и не доберусь до ящика, я бы открыл этот ящик под тем предлогом, будто хочу достать из него деньги, — у меня, мол, там всегда хранится большая сумма, так как банкам я не доверяю, ни норвежским, ни финским, ввернул бы я кстати, а сам раз — и выхватил бы пистолет, вор не успел бы и глазом моргнуть, как я уже взвел курок и нацелил ствол ему прямо в лоб, я поставил бы его на колени, на карачки, к стенке, и тут роли бы переменились, теперь уже я могу привязать его к чему-то несдвигаемому, к радиатору, и могу позвонить в полицию, полиция приезжает, грабитель арестован, а мне вручают памятную награду, так, мелочь какую-нибудь, наверняка у них есть там разные штучки, чтобы вручать людям за образцовое поведение, — кашпо с логотипом полиции или ленточку с цветами правоохранительных органов в петлицу, все равно что, какой-нибудь пустячок, ну, скажем, шариковую ручку, полицейскую ручку, а если до прихода полиции он вздумает сопротивляться, я просто выстрелю в него из пистолета, всажу ему пулю в колено, потому что это не смертельно, а я, разумеется, не хочу его убивать, только припугнуть, а пуля в колено, как я считаю, послужит ему хорошим уроком, впредь он несколько раз подумает, прежде чем полезет в чужую квартиру. Тут раздается звук выстрела, и до меня доходит, почему я вдруг подумал о пистолете. Я подумал о пистолете, потому что у нас во дворе находится стрелковый клуб. Перед ним часто стоит машина с наклейкой на заднем стекле, па которой изображен значок стрелкового клуба. Машина, вероятно, принадлежит заведующему, думалось мне, когда я проходил мимо нее, а во дворе непрестанно слышатся выстрелы, непрестанно идет стрельба почти каждый день, я уже не обращаю на это внимания, даже не замечаю, но мое подсознание улавливает стрельбу, заставляя вспоминать о пистолете, стрельба доносится приглушенно (должно быть, у них там хорошая звукоизоляция), ведь, наверное, на этот счет — — насчет того, как полагается обставлять стрельбу, —существуют определенные правила, всякие там циркуляры и предписания? Ладно, валяйте! — говорят им люди из коммунального управления, те самые, которые утащили мою машину на штрафную площадку; ну, может быть, не те самые, но, как и те, сидящие в том же здании, в ратуше кажется, ведь там они вроде бы все сидят. Они-то все и решают и распоряжаются. Их много. Одни отдают распоряжения насчет автомобилей и парковок, другие насчет пистолетов, потом в обеденный перерыв все встречаются в столовой, обсуждают служебные дела, рассказывают друг дружке про своих детей и внуков, хвастаются, какие те у них замечательные, вот и на эти выходные опять ждем их в гости, то-то будет радость!

Но довольно о пистолете!

Пора за брошюру! Надо наращивать темп. Прошло уже несколько дней от отпущенного мне месяца, а я, если говорить честно, по-настоящему управился только с Сибелиусом. Но ведь Финляндия это не один Сибелиус. Там еще полно всякой всячины! Больше всего я должен остерегаться штампов. Паши представления о Финляндии изобилуют штампами, поэтому нужно внимательно следить, чтобы нечаянно не проскочил какой-нибудь штамп. Надо отбросить поверхностный подход и углубиться в материал. Погрузиться в самую глубину к неведомым рыбам, про которых одни только специалисты могут рассказать, как их зовут и с чем едят. По поверхности любой дурак может прогуляться. С каждой страной есть свои заморочки, причем заморочки зависят от того, с какой стороны на них посмотреть. Если рассматривать Финляндию с норвежской стороны, ее главная заморочка будет заключаться в том, что Норвежское телевидение как-то лет десять тому назад закупило сразу целый пакет финской телепродукции. Тяжелой, тяжелой продукции. С персонажами-молчунами, которые там, где им не хватало слов, вместо разговоров брались за топор, а нехватка слов их часто подводила. Эти произведения были настолько мрачными, что наложили неизгладимый отпечаток на образ Финляндии, который сформировался у норвежцев после их просмотра. Вдобавок у норвежцев Финляндия ассоциируется с алкоголизмом, самоубийствами и психическими расстройствами. В нашей памяти отложилось, что картины и национальной галерее Финляндии изображают сцены отцеубийства, или осенний редкий легок, пли лодку с гробиком умершего ребенка, которого отец и мать везут хоронить на кладбище, а еще изображения обнаженной натуры, множество унизительных для человека изображений обнаженной натуры, — вот что мы вспоминаем, думая о Финляндии; разумеется, это несправедливый и искаженный образ, в Финляндии на самом деле есть много совсем другого, много солнца и радости, много улыбок. «Финляндия — это улыбки», — думаю я. Брошюра о Финляндии совершенно необходима, это же ясно как день! Года два или три тому назад одна финка в состоянии помешательства выскочила из стрелкового клуба и начала стрелять куда попало. Я прочел об этом в «Афтенпостен», конечно же мокрой, как всегда. Из того, что происходит в Финляндии, до нас вечно доходят именно такого рода новости. О том, как кто-то свихнулся, о том, как кто-то замерз на улице, таких новостей сколько угодно, потому что мы любим про это читать; А лучше всего, если какой-нибудь финн сопьется и за короткое время сведет себя в могилу, уж это событие непременно попадет в норвежские газеты. «Финн напился до смерти» — так и было написано каких-то три-четыре недели тому назад. Какой-то несчастный мужик поспорил с приятелем, кто выпьет больше стопок водки, и один из них допился до алкогольного отравления, отчего и умер. Другой выиграл спор, но зато потерял друга. По сути дела, печальное событие, но, поскольку оно случилось в Финляндии, вроде бы и забавно, читатель оторвется от газеты, чтобы с усмешкой пересказать, сожительнице только что прочитанную новость. «Ничего удивительного, ответит сожительница. — Это же сумасшедший народ. Одни купаются в проруби, другие напиваются до смерти». В брошюре следует избегать упоминания о подобных эпизодах. Иначе это вызовет негативную реакцию. Люди подумают: «На что нам сдалась эта Финляндия? Мы и не собирались туда, а уж теперь, когда узнали, что там по улицам бегают женщины с пистолетами и с неустойчивой психикой, а мужики соревнуются, кто кого перепьет, мы уж точно туда не поедем». Так что я должен мыслить позитивно. А мыслить позитивно — дело нелегкое. Гораздо легче мыслить негативно. Хоть о Финляндии, хоть вообще о мире и человеке. Потому что если говорить правду, то все течет и расплывается. Все тронулось и потекло бесконтрольным потоком. Контроль мы потеряли уже давно, если вообще когда-нибудь им владели, но это спорный вопрос, во всяком случае в последние несколько столетий мы ничего не контролировали, и, как мне кажется, это началось еще задолго до Средневековья, впрочем, я не историк и легко могу ошибиться на этот счет, потому что много ли я знаю о Средних веках. Как, кстати, и о других веках. Да почти что ничего! Далее не знаю, почему я так сказал. И заодно можно спросить, что я имел в виду, говоря, что «мы» потеряли контроль? Кто такие эти «мы»? Это слишком неопределенно, сказали бы в университетских кругах. Нельзя употреблять слова как придется. Если сказал «мы», то надо дать этому «мы» определение, очертить границы значения, это я усвоил в университете. Дав точную дефиницию каждому слову, которым мы пользуемся, мы будем знать, что говорим об одном и том же, а если не дать дефиниции, то может получиться так, что мы будем думать, что имеем в виду одно и то же, а на самом деле это будет не так, а за этим потянутся неприятные последствия — возникнут недоразумения вплоть до смертоубийства. Вот почему необходимы точные дефиниции. Каждому слову надо дать точную дефиницию. А это дело хлопотное и тягомотное до чрезвычайности. В студенческие годы я, помнится, до поздней ночи трудился над дефинициями. Другие бегали в киношку, сидели в пивной, а один из ребят с нашего потока даже нашел время на то, чтобы создать серию рисунков, которую он назвал «Фрекен Фиттесафт». А я пыхтел над дефинициями. И вот, несмотря на это, оказывается, способен бросаться непонятно какими «мы», которые можно толковать в любом смысле. Нехорошо получается, и вообще нехорошие вещи происходят сплошь и рядом, и, сколько бы ты ни спрашивал себя, отчего так происходит, единственное, что можно с уверенностью сказать, — это то, что все течет, все дефиниции поплыли, и все течет, как вода. В конечном итоге вода побеждает.

Кстати, о воде; про воду я, пожалуй, не буду упоминать в брошюре, потому что вода, как известно, означает перемены, вода — это когда все течет, а я ненавижу изменения. Мне хочется верить, что в этом я не одинок, что многие норвежцы чувствуют то же самое, все мы тут — норвежцы, и мы не любим новизны, в особенности той, что приходит к нам из других стран, ну разве что за исключением США, поэтому самое лучшее — написать брошюру так, чтобы создалось впечатление, что в Финляндии никакой поды нет вообще. Нету воды, и все тут! Я набрасываю эти мысли и долго разглядываю то, что лежит передо мной на письменном столе; я и сам вижу, что они не больно хороши, и вижу, что получается не совсем убедительно. А что если позвонить в финское посольство и спросить, как они смотрят на то, чтобы выкинуть все, что касается воды? Заманчиво, решил я, но невозможно. Ведь им это наверняка не понравится, финны меня не поймут, у них голова устроит иначе, совсем не так, как у нас, норвежцев, их мышление распиналось в другом направлении, финны обожают воду, в их головах прочно сидит любовь к воде, а что засело в этих финских головушках, того уж оттуда никакими силами не вышибешь, а если так, они, чего доброго, засомневаются, тот ли я человек, которому следовало доверить эту работу; уж лучше остановиться, пока на них не нахлынули сомнения, ничего не поделаешь, придется мне написать и про воду. В той или иной форме. Похоже, от этого никуда не денешься. Вот если бы я писал брошюру про Бельгию или про Словакию, я, напорное, как-нибудь вывернулся бы и обошел стороной все, что имеет отношение к воде, уж я бы сторонкой обогнул водяной перекресток по кривой, как Пер Гюнт; чтоб его, этого Пера Гюнта. Ну разве что Дунай пришлось бы упомянуть в связи со Словакией, ведь он, Дунай этот самый, могучая река, протекающая через — дайте-ка вспомнить — через девять, кажется, стран и четыре столицы, про Дунай учат в школе, Дунай — это, так сказать, всем рекам река; в нашей части света только Волга больше Дуная, поэтому его обязательно нужно упомянуть в брошюре, у Дуная есть своя аура — аура истории, я сам видел его в Братиславе, я там побывал, хотя и против своего желания, мы тогда путешествовали вдвоем с той, с которой я в то время был вместе; дома ей было скучно, она хотела все время путешествовать, такая была любознательная, что ей больше нравилось знакомиться с другими народами и странами, чем сидеть дома и познавать самое себя; тогда-то мы и на Дунай посмотрели, там ужасно быстрое течение, никто не упоминает, что он таком быстрым, хотя, когда смотришь, кажется, что он течет тихо-тихо; в целом это, может быть, и так, но в Братиславе он бежит быстро-быстро, до того быстро, что, обтекая стоящие на причале баржи, вода даже бурлит бурунчиками; кроме того, Дунай, что нужно отметить и первую очередь, — речка широкая и величавая. Если говорить о Центральной Европе, то перво-наперво нужно упомянуть Дунай. Точно так же, наверное, говоря о Финляндии, в какой-то момент нельзя не упомянуть воду. Я это ясно вижу, хотя надеялся, что как-нибудь без этого обойдусь. Но если я позвоню в посольство и спрошу там у них: ничего, мол, если я в брошюре опущу упоминания о воде? — они меня просто не поймут. Они же финны и вспоминают о воде несколько раз в день. Они не похожи на нас, норвежцев; мы, в отличие от них, считаем, что вода слишком неуправляема, вода для нас — дело темное, мы любим упрятывать воду в трубы или возводить на ее пути дамбы. А Финляндия это вода. Финляндия — страна тысячи озер. Обыкновенно считается, что тысяча — это очень много, но для Финляндии тысяча — ничтожное число. В Финляндии насчитывается 187888 озер, пишу я в брошюре. А финнов 5132000 человек. Таким образом, на одно озеро приходится 27,3 финна. Так что озера там — сущий ширпотреб. Финны могут бултыхаться в воде хоть каждый день — пожалуйста, никто не мешает, они и бултыхаются. Финны любят отдыхать у воды, посидеть у костра, за разговорами и выпивкой, и самая радость для них, если к ним па огонек нечаянно забредут норвежцы, эту фразу я добавляю, так сказать, уже от собственных щедрот, надо ведь хоть чем-то уравновесить эту водную стихию, желательно чем-нибудь приятным, тут и появились у меня финны, радующиеся случайно забредшему к ним норвежцу, чтобы читатель не слишком останавливался на первой части фразы, в которой уж больно много йоды, а то он задержится и скажет себе: «Эге! Что-то тут уж очень попахивает неконтролируемым течением и изменениями!» Так что пускай лучше читатель обратит внимание на вторую часть, где говорится о приветливом и гостеприимном народе, который хорошо относится к норвежцам, тут он прочтет и подумает: «Ура! Это звучит заманчиво, это как раз то, что нужно мне и моей семье!» Самое главное выбрать правильные слова. Как брошюрист я обладаю огромной властью. Частица той власти, которой обладают СМИ, принадлежит и мне. В состав СМИ входит много всяких вещей, и одна из них — брошюры, таким образом, и мне перепадает просочившаяся сверху малая толика власти. У СМИ власти хватит на всех, кто работает в этой области. Власти у них предостаточно, иной раз даже с избытком. Я работаю, в общем, как и все сотрудники СМИ. Я произвожу отбор, принимаю решение за других людей. Я навожу порядок в хаосе обрывочной порой информационной мешанины и выдаю сухой остаток в виде связного рассказа, приятного и доступного для восприятия. В данный момент я работаю над рассказом о Финляндии, и тут, главное, не слишком подчеркивать, как много там воды; здесь у нас вода у большинства вызывает неприятное ощущение, потому что воду ведь нельзя остановить: не изменяясь сама, она несет с собой изменения, как время, — вода и время. Да ну их ко всем чертям, в конце концов! А упомянуть все-таки придется, по крайней мере воду уж точно; говорить о времени в связи с Финляндией не обязательно, а вот о воде придется упомянуть — так, между прочим. Я и упомянул невзначай, сказано — и ладно, через минуту можно забыть. Главное, чтобы именно здесь избежать упоминания о фильме «Водный мир». Другой, легкомысленный и неосмотрительный брошюрист позволил бы себе на моем месте блеснуть остроумием за счет Финляндии и назвал бы Финляндию водным миром Скандинавии, и это послужило бы толчком к возникновению неконтролируемой цепочки ассоциаций огромной разрушительной силы, образов Судного дня, Всемирного потопа, когда вся земля залита водой и нигде не осталось уже ни клочка суши, кроме, может быть, одного мифического островка, который находится неведомо где, и это место знает только один мальчик — или, кажется, это была девочка, — и после этого, вы думаете, норвежцы потянутся в Финляндию? Да ни за что! Так что пускай эти финны из посольства радуются, что остановили свой выбор на мне, а не на том, другом брошюрщике, этому молодчику только дан позубоскалить, а сам дальше своего носа не видит. А Кевин Костнер в снаряжении от фирмы «Одд Нердрум» плавает по морям в поисках суши, а кругом все вода и вода, и ощущение клаустрофобии, безобразного хаоса, и ничего не остается, как отбросить все старое и знакомое и открыться навстречу новизне, в которой нет смысла; все надежное кануло в небытие, и впереди ничего, кроме смерти от утопления. И это, по-вашему, хороший отдых? Это вы предлагаете в качестве полноценного отпуска изнуренному работой норвежцу, который хочет набраться сил после того, как целый год трудился без передышки, потому что надо зарабатывать деньги, надо ведь и кредит выплачивать и налоги, надо покупать еду и платить за детский сад, деньги нужны на посудомоечную машину и на камбалу, норвежцу подавай камбалу и газету по утрам, хоть мокрую как тряпка, а все равно надо газету, так что брошюрка должна быть что надо, не то, что называется arty-farty, — я, правда, не очень понимаю, что значит arty-farty, хотя часто слышал такое выражение: думаю, что это значит «претенциозный», «необычный», не для широкой публики, а для тех, кто считает себя чем-то особенным; только в Норвегии этим не стоит хвастаться, потому что, если ты считаешь себя чем-то особенным, ты уже представляешь собой опасность, ты растекаешься, не укладываешься ни в какую форму, и тогда люди надевают непромокаемую одежду, чаще всего марки «Хелли Хансен», но иногда и что-нибудь другое, ставшее более или менее привычным в последние годы.

Что-то я, кажется, отклонился от четкого плана. Работа над брошюрой продвигается не самым лучшим образом. Я работаю по принципу свободного полета фантазии. Пишу то, что приходит в голову. Вообще-то я могу работать гораздо профессиональнее, но сейчас что-то мешает мне развернуться. Никак не пойму, что тут не так. Может быть, все дело в машине. В том, что она не на месте. Я не люблю, когда мои вещи не там, где им полагается быть. А моя машина как раз стоит не там, где должна бы стоять. Моя машина находится в Согне на штрафной площадке. Улица Согневейен, 90. Проверено по телефонному справочнику. Я люблю, чтобы мои вещи стояли там, где им положено стоять, тогда я чувствую, что все на своих местах, а не где попало, беспорядок похож на поток, в котором все смешалось. Как видно, нужно забрать машину. Пока машина не будет на месте, мне не упорядочить сном мысли, а пока мысли в беспорядке, может произойти все, что угодно, потому что все ассоциации окалываются для меня как бы равноценными. Вот сейчас мне, например, вдруг запало в голову, что надо вставить в брошюру что-то про пташек. Сейчас же. Безотлагательно. Я должен написать что-то о пташках. Мы, норвежцы, очень любим пташек, — вертится у меня в голове. Это просится и брошюру как непреложный факт, неопровержимый, точно скала. Все норвежцы, живущие в собственных домах, подкармливают птичек, насыпают им семечки и другие лакомства. То же самое делают многие из тех, кто живет в квартирах. Они вывешивают на деревьях за окном пластиковые сеточки с шариками птичьего угощения, я и сам так делаю, я первый готов подтвердить, что тоже так делаю. Это же маленькое чудо! Я каждый раз заново испытываю это ощущение. Вот я живу в центре Осло, в самом грязном и шумном месте, какое только можно найти в Норвегии, в ближайшей лавочке я покупаю порцию птичьей еды, во всех норвежских продовольственных магазинах продаются разнообразные сорта птичьей еды… Птичьей еды? Еды? Нет, не еды. Это называется как-то иначе. Вот так всегда — все время думаешь, как это надо сформулировать, меняешь формулировки; для нас, работающих в сфере информации, это составляет часть каждодневного труда, слово — большая сила, и слава богу, что так, добавлю я от себя, — итак, правильно будет: «В продовольственных магазинах продаются разнообразные сорта птичьего корма». Я прихожу домой и вывешиваю на крючке за окном птичий корм, и скоро на подоконнике собирается целая стая птичек. Птички клюют корм и радуются, и я тогда чувствую, что очень нужен этим птичкам, что они любят меня, «любить» — это высокое слово, я прекрасно это понимаю, с ним нужно обращаться бережно, иначе от частого употребления наступит инфляция смысла, по, несмотря на то что я это знаю, очень хорошо знаю, я все же употреблю это слово, говоря о птичках. Они меня любят, я их люблю. И так чувствуют все норвежцы. Без исключения. И если кто-то утверждает иное, значит, он просто выпендривается или еще не открыл в себе этого чувства. В жизни каждого норвежца наступает момент, когда он отдает должное птичкам. И с этой минуты он на всю жизнь становится другом малых птах. У пташек столько стабильности, они дают столько тем для разговоров и размышлений. Например, какие прилетели сегодня и какие прилетели вчера, это о перелетных птицах, а есть и зимующие, и какие именно птицы воротились с южных зимовий, это мы знаем и понимаем, а представьте себе, если бы птички могли говорить, восклицаем мы, размечтавшись. Тогда они поделились бы с нами своими приключениями во время долгой зимовки в чужих странах, где-нибудь на юге, в Испании, или, может быть, в Африке. Удобно устроившие!) в тамошних степях и лесах, они нее же, как я это представляю себе, ждут не дождутся, когда дома, в Норвегии, — а уж коли речь зашла о Финляндии, то в Финляндии, — наступит весна и можно будет лететь обратно. Они, конечно, не умеют разговаривать, это была дурацкая мысль, потому что, если бы умели, мы тотчас же отвернулись бы от них. Вся прелесть как раз и том и состоит, что они бессловесны, оттого-то они так милы нам, что мы можем приписывать им все, что угодно, можем, что называется, одушевлять птичек, приписывать им такие свойства, которыми они в действительности не обладают, но которые мы вкладываем и них, потому что нам так нравится, ведь это позволяет верить в то, что и мы, и птички — часть единого замысла, великого замысла: вот, дескать, сидит птичка, а вот я, ведь мы и в самом деле так думаем, мы с ней сидим в одной лодке, мы оба — часть единого плана, и это придает нам уверенности, мы кормим птичек, потому что это дает нам уверенность, и надо будет написать в брошюре, что в Финляндии тоже есть птички, это привлечет туда норвежцев, так что птички — это деньги, причем во многих отношениях, ведь нам нравится верить, что существует некий великий замысел, и эта вера — стойкая и почти совершенная иллюзия, мечта, сделанная из такого прочного материала, что ее ничто не может уничтожить, тогда как на самом деле никакого плана не было и нет, нет никакого замысла, ни даже мыслишки, ни одна из малых птиц не упадет на землю без Его воли, ни одна не забыта у Бога[6], а я могу вам рассказать, что почти что все сто процентов малых тип, падают на землю, падают и никто об этом не вспомнит, они падают одиноко и одиноко лежат на земле, потому что нет никакого замысла, никакого плана, нет никаких символов, нет ничего, что было бы образом чего-то другого, в действительности все один к одному, и все непрерывно течет, и вода прибывает, вода поднимается, а суша все убывает и убывает, полярные льды тают, как уже таяли прежде; господи, все это ведь не впервые, это круговращение, круговорот, и не вечный, как сказали бы многие, не вечный круговорот, но круговорот, которому однажды наступит конец, и никакого тебе плана, а всего лишь круговорот, которому наступит конец, и будет только вода, насколько видит глаз.

В Финляндии малых птичек больше, чем где бы то ни было в Скандинавии, пишу я в брошюре. Например, дрозд, и чижик, и скворец[7]— этих птиц видимо-невидимо. В Финляндии. Видимо-невидимо.

В отделе, ведающем личными счетами вкладчиков, мне сказали, что деньги мне переведены. Это аванс от посольских финнов. Мне пришлось самому позвонить в банк по этому вопросу. По-моему, это недостаток банковской системы. Ответственный за состояние* счетов должен бы сам мне позвонить, без всяких просьб с моей стороны. Совершенно очевидно, что так было бы гораздо правильнее. Они же специально поставлены, чтобы следить за движением денег на клиентских счетах, и, значит, как только увидели, что на мои счет поступили деньги, должны были радостно снять трубку и, сияя от счастья, набрать мой номер, потому что им до дрожи не терпится как можно скорее сообщить мне об этом событии; ну возьми же скорее трубку, приятель, думают они, тебе на счет ведь пришли деньги, деньги — это то, что скрепляет, что составляет самую основу общества, то, что заставляет вертеться колесики, то, благодаря чему мы можем не заниматься охотой и собирательством, а посвятить себя абстрактным вещам, только деньги и делают это возможным, и вот на твой счет поступило кое-какое количество этого добра, так что же ты, сними, наконец, трубку! Казалось бы, так это должно бы происходить, но происходит иначе. Разрыв между должным и действительным поразительно велик. О возведении мостов между должным и действительным нечего и думать. Слишком велик будет пролет. Современная технология этого не осилит. Тут нужны квантовые скачки или смена парадигм. Кто-то, вероятно еще не родившийся, должен измыслить такую мысль, какая еще никому не приходила на ум, и только тогда должное обернется действительным.

Однако же у меня появились деньги, и я наконец-то могу отправиться выручать свою машину с коммунальной площадки для брошенных автомобилей. Итак, в путь, на Согневейен, 90! Я решил идти пешком. Я мог бы взять такси или поехать на трамвае, но выбрал пеший способ передвижения. Эта привычка крепко сидит но мне с детства. Мы, норвежцы, ВСЕГДА предпочитаем ходить пешком, потому что, как говорится, тогда и обед покажется вкуснее, хотя, возможно, это и неправда, но мне на это чихать. Итак, я иду пешком. В душе я, надо сказать, немного трушу. Ведь в этот поход я отправляюсь уже в третий раз. В третий раз за три года. Три года подряд я припарковывал свою машину по всем правилам искусства, и три года подряд является кто-то и увозит ее на штрафплощадку. Третий год подряд мне предстоит тратить потом и кровью заработанные деньги на выкуп машины. Прохожие оглядываются на меня. Не скажу, что они насмехаются, но некоторые явно сдерживают улыбку. Три года подряд, думают эти люди. Три года. Подряд три года. Я пересекаю южную оконечность парка на горе Святого Ганса и вижу много детворы, они играют возле пруда и смотрят на уточек. В ребятишках я ощущаю больше понимания и сочувствия, чем во взрослых. Они скорее способны понять человека, у которого третий год подряд увозят машину. Я объясняю это тем, что дети допускают мысль, что такое могло бы случиться и с ними. Особенно один мальчуган, который сидит на асфальтовой дорожке и колотит по ней желтым пластиковым утенком. Я чувствую, что этот понимает меня и с пониманием колотит утенком по асфальту. Я читаю в его душе, словно в открытом кип гг. Он думает: три года подряд — сущая ерунда, забудь это, выброси из головы и займись Финляндией, а я буду колотить утенком по асфальту до победного конца, я расколошмачу его, я буду до тех пор колотить им об асфальт, изо всей мочи, до тех пор буду колошматить, пока не добьюсь своего, до победного конца, а три года подряд — это не страшно, не думай об этом.

На Уллеволсвейен я поравнялся с домом, где живут кронпринц с Метте-Маритой. Я поднимаю голову и бросаю взгляд на верхние окна в надежде увидеть кого-нибудь из них; кронпринц наверняка бывал в Финляндии, подумал я; конечно же, он побывал там с визитом, иначе и быть не может, побывал с государственным визитом; вероятно, ездил с отцом, с королем, и такой визит не мог не произвести глубокое впечатление, государственный визит не может не производить глубокое впечатление, так ведь, потому что государе темп или визит — это всегда торжественное и праздничное событие, и, в то время как все остальные посетители Финляндии отправляются в обыкновенные кафешки и пьют обыкновенное пиво и не видят целостную картину — картину Финляндии в целом, кронпринцу наверняка была устроена встреча в лучших финских традициях, в самых финских салонах, я так и вижу, как это было, кронпринцу показали здания, которые некогда служили летней резиденцией русских царей и царской семьи, и его угощали самыми финскими кушаньями на финских тарелках, сохранившихся от царских времен, и он получил кучу финской информации, ему преподнесли целостную картину — картину Финляндии в целом, и преподносили подарки, самые финские из всех подарков, какие только можно себе представить, и, в то время как обыкновенные посетители Финляндии видят обыкновенные финские озера, кронпринцу показали самые финские озера Финляндии, самые финские сауны, он встречался с самыми финскими людьми, с теми, кого извлекают на свет именно в связи с королевскими государственными визитами, кто отличился выдающейся финскостью, прославился финскими подвигами или как-то иначе проявил свою финскость, вот с какими людьми встречался кронпринц, мне же, если бы я, предположим, поехал в Финляндию, не видать их как своих ушей, сколько бы я там ни прожил; впрочем, если честно, я надеюсь, что как-нибудь обойдусь без поездки, потому что не люблю путешествий; путешествие — это течение, оно как вода; хотя об этом я, кажется, уже говорил. Тут меня осенило, какой великолепный источник информации кронпринц, он мог бы сыграть ключевую роль во всем задуманном проекте, но кронпринц недоступен, так близок и одновременно так далек от меня, словно находится в другом времени и пространстве, он мог бы поведать мне все о Финляндии, живо и увлекательно изложить все, что относится к той прекрасной стране, о которой мне надо сделать брошюру, но о которой я, к сожалению, как ни прискорбно в этом признаться, ничегошеньки не знаю.

В данный момент я в Согне. На улице Согневейен. Вот средняя школа согнского района. Сплошной Согн. А впереди расстилается пустырь, на котором расположена коммунальная автомобильная площадка. Я нарочно шел кружным путем, чтобы оттянуть свой приход, но, сколько ни кружи, в концов оказываешься там, куда шел, рано или поздно ты все равно приходишь к цели, и вот я пришел. Передо мной стоит домишко, больше похожий на ларек, торговый павильон, увеличенный павильон, туда-то мне и надо войти. Внутри сидят сторожа и сторожат машины, чтобы ты не мог просто пойти и забрать свою машину, чтобы никто не уехал, не заплатив. Ты заходишь в павильон, рассчитываешься и получаешь жетон, который затем вставляешь в автомат рядом со шлагбаумом, тогда шлагбаум поднимается и ты можешь ехать, скатертью дорога. Езжай куда хочешь, и никому нет до тебя дела. Рассчитался, и ступай на все четыре стороны, больше можешь не возвращаться, если, конечно, ты способен запомнить парковочные правила, в особенности роковой § 12, а если нет, если будешь забывать его, как я, тогда получится как со мной — будешь каждый год выручать свою машину со штрафной площадки. В домишке за перегородкой со стеклянным верхом сидят двое дежурных. Одного я узнал, мы встречались в прошлом году. Это мужчина в расцвете лет, как сказал бы он сам; на мой взгляд — брюзгливый старикашка; я не забыл, как он издевался надо мной в прошлый раз, когда я пытался договориться с ним по-хорошему. Я решил, что не пойду к его окошечку. Пойду ко второму. Там сидит девушка. Ну какая она мне девушка! Правильнее будет сказать — сидит молодая дама. Но я редко употребляю слово «дама», оно тянет за собой целый шлейф всякой всячины. Молодая женщина, вот кто она такая. В том окошке сидит молодая женщина. Она моложе меня. У нее приятное лицо, и она не помнит меня по прошлому году, в прошлом году ее здесь не было, во всяком случае не было в тот день, когда я приходил за своим автомобилем, после того как его эвакуировали сюда второй год подряд; а это существенная разница: одно дело — твою машину эвакуируют два года подряд, и другое дело — три года подряд. Два — это два. Это не система. Это лишь па одну единицу больше, чем один. На этом не построишь статистику. Л вот три — уже совсем другое число! Это начало чего-то продолжительного. Три — это уже близко к тому, чтобы стать привычным. Два — это случайность, но три — это уже не так случайно, три уже говорит что-то о характере личности, оно намекает на то, что можно назвать изъяном, каким-то особым состоянием, хроническим состоянием, которое скорее всего не поддается лечению; вот именно, ведь в слове «хронический» уже заложено это значение — раз хронический, значит, неизлечимый, об этом не стоило и распространяться; «неизлечимый» было ненужным добавлением, как говорится, масло масляное, это называется плеоназм, я еще со школы запомнил, как это называется; «всадник верхом на коне» — вот школьный пример плеоназма, после «хронического состояния» надо было ставить точку, «хроническое» — и точка. Я болен. Я — больной человек. И разница между двумя и тремя гораздо больше, чем между тремя и четырьмя. Несравнимо больше. А я уже пересек эту магическую черту, стену между двумя и тремя. Отныне все может случиться. То же самое повторится и в следующем году. Этому суждено повторяться. И любые попытки помешать этому бесполезны.

Дата добавления: 2015-07-16