Глава 4. Заткнись, сделай одолжение, святоша хартофилакс, видишь мой большой палец?

Заткнись, сделай одолжение, святоша хартофилакс, видишь мой большой палец? Стоит мне опустить этот рычажок, и все возвратится в прах. Dostali! Я прошу тебя просто выслушать мою историю, а потом мы вместе позовем Лену, при посредничестве СМИ. Увидев свое имя рядом с моим на первых полосах ежедневных газет и в телевизионных выпусках новостей, она вернется… а если не вернется, мы умрем вместе, какая разница? Чего нам терять. У меня уже течет из носу, я плачу наркотическими слезами. Ты убил меня в Петербурге… Ах, Петербург, Петербург! Вот так повторишь несколько раз это слово — прямо стихи получаются. У меня щемило сердце, когда я слушал Ленин рассказ о ее детстве, казалось, она вспоминает мои юные годы без отца, и бесконечное одиночество, и вечно печальную мать… Жизнь Лены переплелась с моей. Как бы то ни было, сегодня все живут моей жизнью. Похожее детство объединяет нас, хорошо бы слились и наши судьбы. Русские уверяют, что надо жить в Москве и умереть в Санкт-Петербурге, по-моему, я это и сделал, разве нет?

Лену я полюбил вопреки ее красоте. Уверяю тебя, меня привлекла не столько ее внешность, сколько отчаяние, и лучезарное смущение, и еще то, что она стыдилась своей ослепительности. Я всегда считал, что нет ничего эротичнее на свете, чем юная блондинка, вся из себя, которая произносила бы всякие отстойные фразы типа: «Привет, как тебя зовут?» Недоступная девочка в цвету — в прозрачном топике на лугу, под бесконечно длинными белыми девственными облаками или в ночной рубашке бебидолл на продавленном диване. Что может быть эстетичнее желтых волос на бледно-сером фоне? Но, должен признать, мне нравилось кичиться ею. Мне хотелось щеголять рядом с ней, купаться в ее отсветах, ловить брызги ее величия, подбирать крохи, упавшие со звезды. Я ждал, пока она заразит меня. Как и все комплексанты, я жаждал отираться поблизости от красоты и благоговеть перед ней. Я наслаждался, бродя в молочных сумерках по питерским улицам рядом с таким потрясающим созданием. Видели бы вы рожи парней, которые попадались нам навстречу! Я тащился от их ненависти. Особенно если это были французы! Глядя на Лену, они мысленно падали ниц, потом их взгляды обращались в мою сторону, и в это мгновение, заметив, что я держу ее за руку, они желали мне смерти. Чужие взгляды заводили меня, когда я попытался ранним вечером, после прогулки по Петергофу, заняться с ней любовью в 403-м номере гостиницы «Европейская». Вообще-то я думаю, что все парни, любящие красивых женщин, — гомики. Трахаясь, они воображают на себе взгляды посторонних мужиков. Когда выходишь в свет с очень красивой женщиной, любовью с ней занимаешься тоже в коллективе. Все остальные ее воздыхатели торчат в вашей спальне, наблюдая вместе с тобой, как она раздевается, и их присутствие добавляет пикантности ее жестам. Я слышу, как они шепчут мне: «Давай, Октав, трахни ее за нас за всех. За тех, кому она никогда не достанется. От нашего имени». Да, я занимался сексом с женщинами, думая о мужчинах. Бодлер ошибся: педерасту по вкусу любить не умных, а самых прекрасных женщин мира. Вот чем объясняется мое оглушительное фиаско в ту ночь: слишком сильно на меня давили. Я воображал, как меня освистывают три миллиарда мужиков. Никогда я так не потел от стыда, а виагры при себе не оказалось. Короче — туши свет.
— Хрен знает что — мне хотелось бы заниматься с тобой любовью восемь часов подряд.
— Не, слишком долго.
— Ты права: восьми минут более чем достаточно. А жаль.
— Ладно тебе, все равно ничего не выйдет.
— Я выпил столько водки с бензодиазепинами, что даже протрезвел. Лена, теперь я скажу тебе, что думаю на самом деле.
— Можно, я сначала закурю?
— Kharasho.
Она зажгла сигарету, и пламя спички обратило ее глаза в реку забвения, где утонуло все, что я собирался выдавить из себя. Что-то типа: любовь вызывает технические дисфункции.
— Лена?
— Мм?
— Я доживаю последние дни.
— Мм.
— Конец близок.
— Мм.
— Я скоро умру.
— Мм.
— Лена, я чертовски несчастен и окружаю себя красотой, потому что путаю ее с добротой.
— Это не ты путаешь, а Платон. Твоя печаль идет тебе, но ты никогда об этом не узнаешь. Почему ты записываешь все, что я говорю?
— У меня плохая память. Вот что я отметил в блокноте: лучше бы нам не заниматься любовью, поскольку, принимая во внимание твое безудержное сладострастие, это наверняка было бы очень приятно, нам бы страшно понравилось трахаться, мы бы только этим и занимались, визжа и получая такое удовольствие, что того и гляди почувствовали бы себя счастливыми, и вот тогда бы точно оказались по уши в дерьме.
Ее волосы: русый водопад, пожар в простынях. Как будто моя подушка воспламенилась.
— You set my bed on fire.
— Погаси меня.
— Я забыл свой асбестовый комбинезон и противогаз. Спасите!
— Простите!

Пока мы разговаривали, она посылала эсэмэски своему парню. Я мог бы обидеться, но что толку? Самое унизительное было, когда она задремала под мою декламацию «Песни Песней»: «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви…» Проснувшись от моих поцелуев в ее белоснежную шею, она, вместо того чтобы ныть и отбиваться, послушно дала мне целовать себя, мурлыча, как кошка, которая вежливо ждет, пока ее оставят в покое. Ни разу я не удостоился какого бы то ни было романтического признания, пусть даже косвенного, или намека вроде корнелевской литоты (типа: я тебя не ненавижу). Лишь один-единственный раз, в ту достопамятную ночь, когда мы улеглись спать вместе, у нее вырвался вздох во сне: «Как-то странно я себя чувствую…» Лена принадлежит к поколению, которое так категорически запрещает себе любить, что даже глагола такого не знает. Любовь столь безнадежно мертва, что теперь принято говорить: «Как-то странно я себя чувствую», чтобы не дай бог не вырвалось «я тебя люблю», это было бы слишком опасно и позорно. Я точно помню, она сказала: «I feel weird», словно Луи Жуве в фильме Марселя Карне: «Вы сказали странно? Как странно…» И то правда — в XXI веке любовь — забавная драма.

Дата добавления: 2015-07-19