Вставай, Ядерный человек!

…И клянетесь ли вы быть всегда вместе, в печали ли, отчаянье, радости, свинстве, богопротивности, в аду, в раю, рыбе и звездном шаре? Клянетесь ли почитать и презирать друг друга, ненавидеть и убивать, унижать и уничтожать? Клянетесь ли превозносить пошлости и отрекаетесь ли от благ как душевных так и материальных? Обрекаете ли себя на вечный союз вражды, безнадежности и тоски и одиночества? Согласны ли вы отсель и до скончания времен тянуть друг друга вперед, всюду вместе, всегда и непрестанно?

- Клянемся.

- Клянемся!

Солнце заливало все города, нещадное, уничтожающее и презренное, слепящее зарево надо всем миром, и космосом, и вселенной, и человеком. Все фабрики и мануфактуры, отделения почты и комиссионные, ломбарды и бары, и магазины, и прочее, прочее, прочее.

Новая эра открывала глаза ребенком, никогда не вдыхавшего запах затертого, пересохшего и покрытого плесенью дивана тысячелетия истории человечества. Новая эра – сети, информации, ресурсов, мук, страданий, безнадежности и мнимой свободы.

Но он уже разлепил глаза, он очнулся и взирал на мир, вот-вот он полностью пробудится, встряхнется ото сна и сделает первый шаг… Вставай же, Ядерный Человек, пробуждайся, пришло твое время! Ты родился, теперь мир погибнет, и знаешь, я не стану об этом жалеть, я выпью за твой недолгий путь по земле...

-Джером, – позвала она словно из царства травы. – Джером.

Они лежали на смятой постели, голые, в каком-то отеле, холоде и ожесточенных стенах. Джером заложил руки как при аресте и пялился в потолок, неподвижный, холодный как камень, покрытый мелкой испариной. Зрачки расширены, как после дозы. Голова Софии лежала у него на груди, пальцы накручивали волосы на лобке. Он не реагировал. Они походили на утонченных спичек из высшего света, запертых в полоном летучих мышей чулане без одежды и драгоценностей. Такая вот первозданность.

При этом Джером был свой парень. Он подпирал потолок взглядом уже минут двадцать, без единого движения. От этого бездействия и пустоты Софии начало казаться, что Джером умер. Дыхание исчезло, грудь не вздымается.

-Джером! Джером!

Наркоту они не принимали, но парень впал в прострацию. Рука Софии опустилась ниже волос и сжала член Джерома. Начал поглаживать вдоль, отогнула складку кожи и провела по головке. Плоть в ладони пришла в движение и начала набухать. Если сам Джером и умер, то член его – определенно нет.

София уже начала думать о том, чтобы использовать хотя бы то, что было доступно ей от лежащего рядом. Внизу стало заметно влажней, в предвкушении.

-Я могу взорвать все ядерные боеголовки в мире, – сказал вдруг Джером.

От неожиданности София вздрогнула и крепко сдавила сжимаемый в руке член. Джером даже бровью не повел.

-Что ты сказал? – уставилась она на него.

-Я могу взорвать все ядерные бомбы, – по-прежнему пялясь в потолок, бездушно повторил Джером. – Уничтожить землю ядерным взрывом.

-Ты умом тронулся?

-Нет. Я абсолютно нормальный. Я просто могу это сделать.

-Ох! – сказала София. – Я хочу тебя.

Она перевернулась, насадив себя на него.

-Каждую боеголовку. Каждую станцию. Любую из них, в каждой точке земного шара, где бы они не находились.

-И давно это с тобой? – София задвигалась.

-Кажется, всю жизнь. Но почувствовал только сейчас.

-Но ты же не станешь этого делать? Не будешь взрывать их?

-Не знаю. Я думаю об этом сейчас.

-М-м-м… у-м-ммм-ммм…

-Думаю: уничтожить только как-нибудь континент или всю Землю сразу?

-М-м-м… Ох!..

София задвигалась быстрее. Джером опустил глаза на нее. Закушенные губы, подпрыгивающие груди с набухшими сосками. Секунд тридцать он смотрел, потом сорвал ее с себя, словно покрывало.

-Ты вообще слушаешь, о чем я говорю?!

-Конечно, слушаю. Не останавливайся.

Она попробовала обнять его, поцеловать, но Джером отшвырнул ее и, вскочив, отошел к окну, с торчащим членом, вечно жаждущая утехи плоть. Достав из пачки на тумбочке сигарету, чиркнул спичкой и прикурил. София смотрела на него с кровати удивленная и размякшая.

-Что случилось, Джером?.. Иди сюда. Я хочу тебя.

-Блядь! Ты понимаешь, о чем я говорю?! – закричал он, резко и зло обернувшись, взмахнув сигаретой, член все так же торчит. – Способна ты думать хоть о чем-нибудь кроме ебли? Я МОГУ ВЗОРВАТЬ К ХУЯМ ВСЮ ЗЕМЛЮ. Это ты понимаешь?!

-Да что с тобой?! Что за дерьмо у тебя в голове вспенилось?!

Он подошел и, стиснув свободной рукой ей подбородок, притянул к своему лицу.

-Слушай меня. Просто слушай меня.

София резко вырвалась и оказалась по другую сторону кровати. Они стояли так, голые, словно разделенные баррикадой, зло смотря друг на друга.

-Тебе ударила в голову какая-то чушь! – закричала она. – Ты убедил себя, что можешь уничтожить Землю (хотя подумать только – ты, и такое!), хорошо! Ну и что дальше? Что с того-то?!

-А то, что я не знаю, что мне делать! Поэтому и пытаюсь обсудить это с тобой! Пытаюсь поделиться!

-Чем поделиться?! Глупой бредней о твоем всемогуществе?! Да ты просто спятил!

-Но я действительно могу это сделать! Как ты не понимаешь?!

-Сделать что? Уничтожить Землю?!

-Да.

-Ты спятил!

-Нет.

-Ты утверждаешь, что можешь уничтожить Землю, и при этом ты – в здравом уме?!

-Да! Просто послушай. Об этом я и хочу сказать, выслушаешь ты меня, блядь, или нет!

-Почему я должна слушать твои бредни?! Это же чушь! Ни от одного человека не зависит судьба всего мира! Тем более от такого как ты! Это тебе не ебанное кино!

-Да выслушаешь ты меня или нет?!

-Я не желаю слушать твой вздор!

-Конечно! Ты хочешь только ебаться! Словно нет ничего важнее ебаной ебли!

-Это всяко лучше того бреда, что ты несешь!

Они стояли, яростные, как две враждующие армии, готовые спустить курки и пролить кровь и устроить смертоубийство, осталось лишь броситься через единственное препятствие – кровать.

Джером глубоко затянулся и отошел к окну, успокаиваясь, бормоча проклятия, затягиваясь и затягиваясь. Уселся на подоконник. Член в унынии опал и обмяк.

-Значит, ты не будешь меня слушать, чтобы я ни сказал? – сдержанно процедил он.

-Нет! – словно гарпия, отрезала София.

-Тупая шлюха!

-Что?!

-А то! Кто еще будет устраивать скандал из-за того, что ей не удалось поебаться?

-Все потому, что ты несешь сумасшедший вздор!

-Да ты даже не пыталась выслушать меня! Не пыталась понять!

-Я не собираюсь слушать эту херню!

-Тупая шлюха!

-Сумасшедший ублюдок! Ты тронулся, совсем тронулся! У тебя мозги протухли и сгнили! Ты всегда был таким помешанным! А сейчас совсем сошел на дерьмо!

-Заткнись! Ты-то способна думать только о своей щелке!

-Ты со своим кривым хуем не лучше!

Джером хотел ответить, но лишь утопил сигарету в пепельнице. Закурил новую. Внутри все бурлило. София смотрела так, что вот-вот вцепится в горло. Он выпустил дым и успокоился. Такая ссора – и из-за чего? Он может взорвать все ядерные боеголовки, может управлять всем этим, в его руках судьба всего мира, он должен понять что же делать с этим, а все что делает – сорится с пиздой! Что за дерьмо?!

Человечество проигрывало 101:0 перед заманчивой идеей взорвать все к хуям.

-Послушай, давай успокоимся, – сказал Джером. – Я не хочу ссориться. Давай просто сядем и спокойно поговорим.

-Я не хочу разговаривать о твоих БРЕДНЯХ!

-Я прошу тебя.

Она еще смотрела на него злобно, тяжело дыша. Он думал, что достаточно будет просто подойти и влепить ей пощечину, но сказал только:

-Пожалуйста.

София остыла, подошла, взяв сигареты, подкурила и уселась рядом. Так и сидели рядом, обнаженные, курящие, недовольные друг другом.

-Выслушаешь меня?

-Да.

-Без криков и скандалов?

-Да.

-На самом деле выслушаешь? Будешь вникать во все, что я говорю, и не пытаться отрицать заранее, исходя из своих предубеждений?

-Я же сказала: да!

Джером уставился в потолок и выдохнул струю дыма. Молчание длилась минуты две.

-Не злись. Просто послушай. Подумай, какого мне? Когда я пытаюсь поговорить с тобой о таких серьезных вещах, а встречаю лишь непонимание и нежелание верить. Когда все так серьезно, и я пытаюсь найти у тебя помощи, поддержки и понимания. А получаю лишь агрессию, злобу и насмешки. Я мог бы, конечно, ради того, чтобы ты мне поверила взорвать Китай, Арабские эмираты или что-нибудь еще, но подумай, как все серьезно. Готова ты положить на алтарь своего недоверия миллионы людей, целый континент и глобальные изменения в мире. Что будет потом, даже если ты мне поверишь? Почему бы мне тогда не взорвать сразу ВСЮ ЗЕМЛЮ? Неужели так сложно понять, так сложно подумать какого мне, вместо того чтобы набрасываться и стараться пожрать? Вот что я хочу сказать. Просто выслушай меня и помоги. Это ведь совсем не тяжело, а?

Хотя он знал все. Ничего другого, кроме насмешек, недоверия и нападок со стороны человечества на подобные заявления нельзя и ждать. Но ведь, черт возьми, плевать на них! Он ведь говорит с НЕЙ, именно ней. Они ведь не чужие друг другу люди, и что же?

Он думал просто хуйнуть все это человечество в небытие, со всеми их дрязгами, мелкими душонками и недоверием, гордыней и жаждой собственного превосходства, но это было бы слишком просто.

Хотя и зачем он говорит ей это? Чем она может помочь? Чего он ждет? Что она сделает? Решит за него? Но ему было тяжело, все это рухнуло, сразу и вдруг, и… хотя что изменилось? Его жизнь осталось прежней, и мир за окном, и все. Просто у него вдруг появилась ТАКАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ. Откуда, почему, как? Неизвестно.

Но оно появилось, вдруг, во всей его жизни. И… что?

Джером затушил сигарету и закурил новую. Вдруг подумалось, что он раздул из мухи слона, в два а то и три обычных роста, и теперь тот смотрит на него ОГРОМНЫМИ умиленными глазками и ПОКАЧИВАЕТ хоботом. У меня вдруг появилась возможность уничтожить весь мир, взорвать любую ядерную бомбу на Земле, и… что с того? Чем это отличается от возможности убить любого человека, воткнуть себе нож в руку, выйти на улицу и поджечь себя, взорвать бомбу в метро, уехать в Париж или Италию, купить любую книгу или посмотреть фильм, да просто сходить посрать?! У нас есть тысячи возможностей, и что с того? Мы не ахаем по этому поводу, и не пользуемся ими как только они появляются, вообще не пользуемся и даже не задумываемся над этим. А здесь – в чем разница?

Мир вдруг резко упал в цене. Ну, теперь он может уничтожить его, и что, сразу же бросаться делать это или раздувать трагедию? Почему не раздумывает так обстоятельно над тем, чтобы опорожнить кишечник?

Уничтожить мир или любой континент, убить всех людей… какая хуйня. Что за галимая подстава. Уничтожать, не уничтожать – какая хуй разница? Ему и близко не хотелось сейчас ничего такого.

-Как давно это случилось? – встревожено спрашивала расчувствовавшаяся София, взяв его за руку. – Что именно с тобой происходит?

-Ничего, – очень СПОКОЙНО произнес Джером. – Все ушло, исчезло. Я больше ничего не могу.

-Что случилось?

-Оно было – а теперь ушло. Пойдем. Я хочу тебя.

И он повел Софию в кровать, где уложил – и вставил.

О людях он совсем не думал. Ни о ком из этих семи миллиардов, ни о самих миллиардах, плевать ему было на них всех, добрые ли они, злые, ничтожные или прекрасные, больше в них дерьма или святости, умрут они, не умрут – похуй. Он был эгоистом и его беспокоил лишь факт огромной мощи в собственных руках. Человечество могло идти жевать плутоний.

А потом нарастающий ритм движений подхватил Джерома, и он больше ни о чем не думал.

…Свет. Свет заливает Землю и то, что остается от нее. Все. Города в порядке, и заводы, и люди. Все цело, нетронуто, свежо и превосходно. Мир в безупречном порядке.

Таким был твой отец, и такой была та, кто мог бы стать твоей матерью. Теперь ты открыл глаза без зрачков и поднял серебряное тело. Иди же, Ядерный Человек, иди по этому сонному безмятежному царству, сгораемого от одного твоего существования. Иди и уничтожай, не подозревая об этом, как не поймут, от чего они умерли, все эти люди. Никто не догадался тогда, от чего он мог умереть, как и не узнал, что вообще умер, так и сейчас.

Вставай, Ядерный Человек! А я подниму банку пива в твою честь и закончу рассказ, и допью свое пиво, пока ты не добрался и до меня…

-Клянемся!

1. Ненавижу Сан-Франциско!

То были тяжелые времена, а она была прекрасна. Я подошел и спросил:

-Отсосешь за пятерку?

-Десятка.

-Ладно. Веди.

-Оплатишь счет.

-Тогда ты глотаешь.

-Идет.

Я-то думал: она меня пошлет…

Я оплатил счет (что-то около полутора долларов), мы покинули кафе, она повела меня по узким улочкам. Я закурил.

Она сидела у окна в углу зала, пила кофе с булочками и читала какую-то (СТОРОЦЕНТНО ГЛУПУЮ) книгу. Очки в тонкой оправе на утонченном носике, бежевый свитер, коротенькая юбочка и колготки. Прямые светлые волосы, очень тонкая, изящная, будто смутный призрак, лицо отмечено чистотой, бледностью… что я несу? Отмечено – почти как проштамповано! Еще скажи: одухотворено – оплодотворено! Блядь. Но мне нравились такие лица, что-то чуть одинокое, чуть надменное и изящное, возвышенное, это чувствуется, я вижу это. Свет из окна словно проходил сквозь нее, как через легкий кофейный дух этого кафе, трепещущий, о!.. Я по таким с ума схожу, меня плющит, сносит все верха, и я становлюсь неуправляемым.

Я зашел выхватить крошечку пива и увидел ее. Почти все столики свободны, я присел где-то и стал заливать пересохшее (еще до этого) горло, не сводя с нее глаз. Пепельницы рядом с чашкой, блюдцем с булочками и книгой не было. Она не курила. Когда я вижу что-то подобное, кажется, словно наткнулся на чистый кусочек хрусталя в горе с замутненным битым стеклом.

И я подхожу трепещущему комку света и спрашиваю:

-Отсосешь?

Урод по всем критериям. А она поднимает прелестную головку, смотрит на меня чистыми глазами и договаривается о цене. Конец Света наступил давно, давно, уже давным-давно, меня пронзают копья палачей, пронзают, пронзают, я уничтожен. Не знаю, что за черт дернул меня сотворить такое. Мне сносит крышу, я же говорю, я неуравновешен, меня надо изолировать от общества (или его от меня). Но откуда-то взялись эти мысли, это странное ощущение, все нереально как сон, пробуждающийся весной мир, как смерть.

Наверно, все от безнадежности. Я хорошо знаю себя, мир, и то, что такие кристальные кусочки пазла не стыкуются с такими замутненными кусочками, как я. А еще я могу сказать, что все является полной противоположностью тому, как выглядит или желает выглядеть. Ага? Уже сказал.

И вот теперь я шел за ее обтянутой коротенькой юбочкой попкой, попыхивая сигаретой, а небо над нами было чистым, мир заливал свет, дневной ад в самом разгаре. Молчали. Но, думаю, в подобных ситуациях это нормально. Говорить скорее незачем, чем не о чем.

-Далеко идти?

-Нет. Тут совсем недалеко.

Дом, в который мы вошли, старый, потрепанный ветеран с истерзанным людьми нутром и такой же угасшей наружностью встретил просто невероятным холодом подъезда. Но я чувствовал к нему лишь тепло и нежность. Я любил такие дома, они будили во мне сочувствие, будили человечность, сочувствия к ним во мне было явно побольше чем к людям, и я радовался им, их последним угасающим годами или десятилетиям, улыбался, подмигивал дружески, иногда хлопал по боку или толкал локтям. Мы с ними были старыми друзьями, даже если, повидавшие виды и уставшие от разъедания внутренностей людьми, они встречали меня холодно или враждебно. Но я их считал друзьями при любых. Хотя вам, наверно, интереснее про минет?

Мы поднялись на второй этаж, она отворила потрепанную, словно когтями тигра, дверь, и я вошел. Я знал такие квартиры, сам жил в месте похуже, но внутри было уютно, чисто. У такой девушки могла быть только такая квартира.

Не разуваясь, я прошел в комнату, осмотревшись, сел на диван. Шторки, из окна вид на стену такого же дома, шкафчик, телевизор, столик, ковры, чистота. На полках – книги, книги, я выхватил взглядом Редьярга, Киплинга, Толстого и Достоевского, По, куча других. Берроуза там не было, старины Хэма тоже. Вообще плевать, кого там было, а кого – нет. Себя я вот тоже там не обнаружил. Но вовремя вспомнил, что я-то уж точно книг не пишу, потому не успел посокрушаться в достаточной мере.

Вообще, какой смысл придти к девочке за минетом и обнаружить там шкаф с книгами? Какой смысл придти к девочке за минетом и рассматривать содержимое этого шкафа? Искать там себя и не найти? Или искать и найти? Не искать и найти? Какой вообще смысл приходить к девочке за минетом?

Она стала напротив, уперев руки в бока, и прервала бессмысленные блуждания мыслей.

-Деньги вперед.

Я уже открывал рот – половину вперед, половину после – но почему-то передумал. Достав бумажник, я без лишних споров отсчитал деньги и отдал. Секунд тридцать-сорок она смотрела на меня, спрятав деньги в карман, явно раздумывая, не обломить ли и не выгнать меня прочь, но потом, похоже, передумала и опустилась на колени. Ширинку на брюках она расстегивала зубами.

Я жутко возбудился и просто изнывал, когда она освободит мой член и примется за работу. Это было мучительное томление, но тем больше удовольствие, когда тонкие губки сомкнулись вокруг, и язычок прошелся по головке. Я чувствовал себя закипающим чайником. ОНА УМЕЛА ЭТО ДЕЛАТЬ. Черт!

Словно со стороны, я смотрел на происходящие. Все было странным. День, небо, ее ответ, ее работа ртом с моим членом, книги на полках. Вокруг меня словно вырвали кусок реальности. Что только не происходит в мире, а мы так никогда ни к чему не привыкнем.

Я смотрел на книжную полку. Редьярд и Киплинг, Киплинг и Редьярд. И каждого – книг по пять-шесть. Я скажу в чем проблема, если кто не в курсе. Редьярд Кпиплинг – ЭТО ОДИН ЧЕЛОВЕК. Но здесь, на книжных полках, это были два разных человека, два разных писателя. Но один был без имени, а второй без фамилии. И это было нормально, ни они, ни мир не догадывался об этом и не протестовал.

Я вдруг почувствовал испарину, словно удавка затягивалась на шее. Что-то странное, ненормальное было в том, что я видел. Словно какая-то аномалия. С этими книгами, с этой девушкой, с тем, как я попал сюда, с тем, что происходило. Что-то странное, странное, но бессмысленное и бесцельное, как сама жизнь.

Плевать мне было на Киплинга и на Редьярда, и на Киплинга Редьярда тоже. Я никогда его не читал и не собирался. Я не читаю Нобелевских лауреатов.

Я выбросил всю эту чушь и, вернув взгляд к девушке, расслабился. Она делала все хорошо, все делала правильно, как надо. Десятки это стоило. Я стал думать о самках богомола после спаривания. Всегда думайте о самках богомола после спаривания, когда вам делают минет – помогает расслабиться.

Вскоре, я расслабился совсем. Ох! Ох! Святое дерьмо, Иисус и все мученики, я прочувствовал на себе всю несправедливость мира, в котором способно происходить нечто подобное. Когда она закончила, я чувствовал себя деревом, из которого выжали все соки. После такой работы вытираться было не нужно. Она сама заправила член мне в трусы и застегнула ширинку.

-Теперь уходи, – поднявшись с колен, сказала она.

Я еще валялся в неслабом нокауте. Вот беда-то. Уходить мне не хотелось. Бывает со мной такое.

Существует вообще много способов, чтобы превратить человека в бесхребетную кашицу, растекающуюся по тарелке. Хороший минет входит в их число наряду с хорошим сексом, хороший сон, хорошее питание, стабильность и уверенность в завтрашнем дне, никаких нервов, и все – человек сходит с дистанции и уже не может продолжать бег. Из первых рядов отстает и теряется в толпе, безликая вязкая субстанция поглощает его, пока однажды не сбросит на дорогу и не затопчет. Насмерть. Или положит у обочины изломанным избитым инвалидом.

Но самое худшее – это так вот всю жизнь и растекаться в спокойствии жиром по тарелке. Думаю, каждый, кто так говорит, не прочь перенести свою задницу в такой уют. А я не знаю вот, я в нокауте.

Я плыву по течению, странному течению странного дня, как плывут по реке сплавляемые вниз бревна, бросаемый мусор и прочее дерьмо. Но какое это имеет значение?

Она смотрела на меня сверху вниз и велела уходить. Я даже имени ее не знал, и не должен знать, да и не хотел, но она была хозяйкой положения. Я не смог бы сопротивляться, даже начни она мне глаз выковыривать или протыкать ножом. Схожу с дистанции, схожу с дистанции, схожу с дистанции… Кому я вру? Я давно уже прекратил и сам бег и утратил понятие, где моя беговая дорожка. Я бы сопротивлялся.

-Не угостишь меня чаем?

-Пятерка.

-У тебя здесь чай Китайского Императора или твой минет стоит два чая?

Она чуть – чуть-чуть! – улыбнулась. Губы дрогнули на долю миллиметра, но я заметил, или захотел заметить.

-Ладно, – сказала она. – Пойдем на кухню.

Я проследовал за ней, уселся на табуретку и закурил. Стал смотреть, как она ставит чайник, сыплет заварку в чайовницу (что, нет такого слова?) и достает чашки. Делает бутерброды с сыром. Одно блюдце перепало мне под пепельницу. Сама она не курила.

Я больше не думал ни о Киплинге, ни о Редьярде, ни о Нобелевской премии, ни о приятности этого дома, ни об утрате своей дороги. Я смотрел на нее и курил. Потом она подала чай, уселась напротив, и мы приступили к чаепитию – все в полном молчании. Не спеша отхлебывая горячий чай, мы смотрели друг на друга. Я откусил от одного бутерброда и закурил новую сигарету.

Какие-то книги она читает, какие-то книги читаю я, что-то стоит у нас на полках, за окном все тот же иссушающий ясностью день, а взаимоотношения сложны до невероятности, и все так же в самом мире ничерта не понятно.

Я смотрел в ее глаза за стеклами очков и пытался угадать, о чем она думает и что чувствует. Но словно бился в какую-то стену, возможно, построенную даже самим Роджером Уотерсом. Мне было непривычно, непонятно, словно во сне наяву или если все под наркотиками. Потом я подумал, что О'кей. Просто эта девчонка странная, вот и все. С кем не бывает. Я пришибленный, а она странная, вот я и пью здесь сейчас чай.

Расслабься, пока падает бомба, все О'кей, когда она упадет, не волнуйся…

-Я хочу трахнуть тебя, – сказал я, выдохнув к потолку струю дыма. – Что ты на это скажешь?

-Пятьдесят, – не меняясь в лице, тут же ответила она.

Солнечный свет снова проходил сквозь дымчатый призрак, она не утратила ничего из того, что было в ней, когда я ее встретил, даже после случившегося. Но я продолжал говорить все это и делать. Почему?

И говорил это я, пиво не говорило во мне. Маленькая крошка была слишком малышкой, чтобы иметь собственный голос.

-Сорок.

-Ладно.

-Почему ты сначала сказала: «пятьдесят»?

Она пожала плечами. В лице не менялась. Но оно не было мертвым, деревянным, сухим, ничего такого. Просто один призрачный свет без искажений.

-Почему ты вообще это делаешь? – спросил я. – Почему согласилась? Ты ведь не шлюха.

-А почему ты предложил мне это? – спросила в ответ она. – Если я не шлюха.

-Не знаю.

-Вот и я не знаю.

Я затянулся и выдохнул струю дыма.

-Иногда сам не знаю, что и почему делаю.

-Иногда я не знаю, зачем люди задают совершенно ненужные вопросы.

-Иногда люди и сами совершенно ненужные.

-Так не бывает, – покачала она головой. – Никогда.

Я глубоко затянулся, спорить не хотелось. Тяжелое было время, а она прекрасна.

Но я понимал, до чего-то я сумел допереть и своим скудным умом. Она не была странной, и ситуация не была странной, и ничего странного вообще не происходило. Многие вещи кажутся нам странными, но на самом деле они – абсолютно нормальны и естественны. Мы просто заперты в узости взглядов, стен устроенных самими же взаимоотношений, предполагаемых отношений и вариантов их развития, темнице собственных комплексов, страхов, предвзятых мнений и представлений о мире. Конечно, эти мысли такой же не первой свежести, как и мои носки, но, кто не нюхал ни разу – оценит. Кто-то ведь и живет на вершине Гималаев, а?

Мы ОЧЕНЬ МЕДЛЕННО пили чай и поедали бутерброды, в полном молчании, смотря друг на друга, но погруженные в свои мысли и абсолютно далекие. Я курил уже четвертую сигарету. Это было не напряженно, размеренно и плавно, все заливал свет. Хотя, возможно, она желала поскорее от меня избавиться все это время. Я сам обычно быстро устаю от людей и желаю отделаться от их присутствия. Может, у меня склонность к одиночеству?

А еще сидишь здесь, словно в сладком полусне, пьешь чай, смотришь на нее, куришь, и не скажешь, что за окном тяжелые времена, а у меня ушли почти все деньги, и теперь нечем рассчитываться за квартплату. И что в мире уныние, депрессия, грязь, смерть и суицид. Из-под этого зонта не хочется выходить под тяжесть грозовых туч.

Будущего нет, нет завтра, нет после, только сейчас, только сейчас – и упущенные птицы, стайками вылетающие из-под рук.

-Ты часто делаешь что-то подобное? – спросил я, растоптав четвертую сигарету и закурив пятую.

-Что-то подобное? – переспросила она.

-Спишь с кем-нибудь за деньги.

-Никогда, до этого момента.

-Тогда почему ты согласилась?

-Не знаю.

-А если бы кто-нибудь другой предложил тебе это, ты бы согласилась?

-Да, – подумав, сказала. – В тот момент.

-Раньше тебе уже предлагали спать за деньги?

-Нет.

Я выпустил струю дыма.

-Я могу придти к тебе снова?

-Если сумеешь найти.

-Мы могли бы быть вместе?

-Нет.

-Потому что я дал тебе деньги?

-Да.

Я затянулся и выпустил еще одну струю дыма.

-Я найду тебя, как только более-менее приведу дела в порядок. Сейчас я чудом каким-то перебиваюсь.

Она ничего не ответила. Отпила мелкий глоточек чая. И ВДРЕБЕЗГИ РАЗНЕСЛА ЧАШКУ О СТЕНУ!

-Ненавижу Сан-Франциско! – тихо, очень спокойно выдавила она из себя. – Ненавижу этот чертов ебаный город, ненавижу этих ебаных людей, ненавижу эту ебаную жизнь, ненавижу ебаного тебя!

Я снова затянулся и снова выдохнул еще одну струю дыма.

-Никогда не был в Сан-Франциско.

-Ты шутишь? – ее голос превратился в натянутую струну, о которую я мог резать вены. – А это тогда, по-твоему, ЧТО ЗА ГОРОД?

-Нью-Йорк.

Она смотрела на меня оторопело, словно впервые увидела жизнь. Я почувствовал себя подонком. Мерзким, отвратительным слизнем, крадущим у людей счастье.

-Я не знаю, где ты жила все это время, но это Нью-Йорк, – повторил я. – Нью-Йорк.

И тут она заплакала. А я вдруг засмеялся. Я смеялся и смеялся. Я хотел сказать ей, что нет никакой разницы, что все города одинаковы, и все люди, и все наши жизни, и вины городов в этом нет, но я бы, наверняка, солгал. Поэтому я смеялся – смеялся над собой. Потом я обнял ее, и мы плакали вместе.

Затем я ушел.

Дата добавления: 2015-07-19