Глава двадцатая.

Кроули на человека, ожидающего романтического свидания, не походил. Когда Сеймур подошёл к его дому, Натаниэль таскался со шваброй. Не с Вэнсом, конечно, а с настоящей шваброй. Бэнкс устроился на перилах, наблюдая за чужими манипуляциями, достал пачку сигарет и закурил. Курить ему хотелось ещё по дороге, но останавливаться и дымить он не рискнул, поскольку при таком раскладе нехило тянул на проститутку, которая, решив подзаработать, вышла морозной ночью на трассу и ныне находится в активном поиске клиентуры. Добравшись до дома Кроули, Сеймур желания курить не утратил, потому решил удовлетворить эту маленькую потребность. Как там принято говорить? Те, кто кажется окружающим успешными, наиболее подвержены вредным привычкам? Наверное, доля истины в этом утверждении имелась, пусть даже Бэнкс себя успешным не считал. Более того, клеил себе на лоб невидимую табличку с надписью «неудачник» чаще, чем это делал тот же Райли.
– Не лучшее время для уборки, не находишь? – поинтересовался, сжимая в пальцах сигарету.
Он сидел, прислонившись спиной к широкой вертикальной доске, поддерживавшей навес, согнув ногу в колене и едва ли не притянув её к груди, внимательно смотрел за чужими действиями и время от времени подносил тлеющую сигарету к губам, затягиваясь неглубоко. Не так, чтобы прямо лёгкие дымом заполнились, а чтобы во рту чувствовался привкус табака. Докурив, бросил окурок в пепельницу, стоявшую здесь же и предназначенную для гостей, поскольку хозяева не курили; полез в карман за жевательной резинкой. После попытки извиниться перед Кеннетом, её осталось всего ничего, одна подушечка, но Сеймур никогда особо и не тяготел к образованию во рту дикой морозной свежести, от которой даже челюсти замерзают, потому мог спокойно обойтись и столь мизерным количеством.
– Я с утра убираю, – усмехнулся Натаниэль.
– И как успехи?
– Не очень. Думаю, ты заметил.
Кроули подцепил куртку, висевшую в прихожей, накинул её на плечи и захлопнул входную дверь, направляясь к перекладине, на которой сидел одноклассник. Ощущения у него были странные, и он не знал, какими словами их лучше охарактеризовать, поскольку, когда речь заходила о старосте, он вообще терялся основательно. Словно по минному полю ходил. Того не говори, об этом не спрашивай, иначе будет скандал. И как ему при таком раскладе на должности музы трудиться? Что входит в обязанности вдохновителя, Натаниэль пока так и не понял, вопрос оставался риторическим, висел в воздухе и обещал продолжать там висеть в дальнейшем.
– Меня пригласил, чтобы я помог с уборкой? – усмехнулся Бэнкс, спрыгивая с перекладины.
Встал рядом с Кроули, исподтишка наблюдая за ним. Ладони снова спрятал в рукава куртки, надеясь, что этот жест останется незамеченным для собеседника. Натаниэль заметил, но промолчал. Уже давно понял, что староста своих рук стесняется, но ответа на вопрос, что тому виной, тоже не находил. Можно было предположить, что это последствия ошибок молодости и возможного суицида, но как-то не представлялся Сеймур с лезвием в руках, полосующий запястья с остервенением. На его месте мог оказаться кто угодно, но вот такую картину с Бэнксом в главной роли воображение Кроули рисовать отказывалось.
– Может быть, – ответил Натаниэль, улыбнувшись.
– А ты наглый.
– Хочешь сказать, что ты мне не поможешь?
– Из меня хреновая домохозяйка.
– Из меня тоже. Но Селина вряд ли сможет со всеми заботами справиться, – Кроули провёл ладонью по перекладине.
Снег, который на ней ещё оставался, оказался на земле.
– Слушай...
– Да?
Натаниэль внимательно посмотрел на собеседника, не понимая, почему чужой голос из уверенного стал таким, словно Бэнкс пытается проверить какую-то теорию, но пока не знает, как отреагируют на его интерес. То ли откроют душу, то ли отправят в то путешествие, которое ему совсем не улыбается.
– Почему твои родители развелись?
– Потому, что их перестал устраивать брак? – предположил Кроули, удивлённый именно таким вопросом. – Полагаю, у вопроса двойное дно. И, на самом деле, ты хотел спросить, а не появилась ли Селина здесь, желая увести из семьи твоего отца, женив на себе? Тогда я могу честно ответить, что нет, такого не было. Моя мать была осведомлена о судьбе Трэнта, знала, что он уже умер, потому планов подобных не строила. Она решила вернуться в город детства, поскольку с этими местами оказалось связано много приятных воспоминаний. Вообще-то мы могли поехать куда угодно. Вашингтон знаменит только тем, что там правительство базируется, тот же Лос-Анджелес или Нью-Йорк куда более «громкие» города. Престижные, если можно так выразиться. Но мне льстило, что я жил в столице всей страны, а не какого-то штата. Этот город маленьким не назовёшь, но всё же... Так вот, мы могли уехать и в тот же Лос-Анджелес, если бы Селине этого захотелось. Да хоть куда. Но она решила, что хочет вернуться сюда, и я поехал вместе с ней, раз уж отец заявил, что мы оба ему не нужны. Мой отец находится в преддверии новой женитьбы, если, конечно, уже не женился. Дочь или сын у него точно родились.
– А до этого? Какие отношения у них были? Хорошие?
– По мере возможности, – ответил Натаниэль. – Вообще-то мои родители уже разводились однажды, потом решили возобновить брак, поженились во второй раз. Но снова развелись. Не думаю, что Селина Джейкоба ненавидела всё это время, но, если ты хочешь знать, помнила ли она о твоём отце, то, скорее всего, да. Помнила.
– Как считаешь, было бы лучше, если бы они остались вместе? – поинтересовался Сеймур, повернувшись в сторону одноклассника и вновь пристально разглядывая черты его лица, всё ту же горбинку на носу, немного заострённый кончик и губы, по традиции капризно изогнутые, словно их обладатель чем-то недоволен. Или же просто о чём-то задумался.
Сейчас оптимально подходил второй вариант, потому что вопрос собеседника поставил Кроули в тупик. Он не знал, что ответить. Не знал, что могла бы сказать Селина. Предполагал, но на сто процентов его уверенность не тянула.
– Иногда историям любви, начавшимся красиво, лучше не получать продолжения, – произнес через некоторое время. – Потому что под натиском времени вся красота способна разрушиться и исчезнуть. Они, судя по всему, могли быть красивой парой, но это вовсе не означает, что однажды они не пришли бы к выводу, что всё напрасно. Так что... Здесь не существует универсального ответа. Ты не считаешь, что твой отец был счастлив с Дафной?
– Не знаю.
– Почему?
– Я вообще ничего о своём отце не знаю. Или же отказываюсь принимать ту правду, которую пытаются донести до меня окружающие. В их представлении Трэнт был одним человеком, я видел его в иной ипостаси. Никогда не понимал причины всеобщих восторгов, потому не уверен, что смогу увидеть это в дальнейшем. Говорят, что он хорошо играл, говорят, сочинял отличные мелодии, которые были новаторскими в то время и могли совершить переворот в мире музыки. Но я всё равно отказываюсь верить, что этот человек, о котором некоторые отзываются с благоговением, приходится мне отцом. Что касается его отношений с Дафной, то меня не оставляет ощущение, что он был бы счастлив с любой другой женщиной, но только не с моей матерью, которая его облизывала, превозносила и едва ли лично памятник при жизни не сколотила, притом, что он достался ей не таким, какого она любила. Он уже не мог играть, когда они поженились, – Сеймур усмехнулся чему-то своему.
– Пойдём в дом? – предложил Натаниэль.
Тема для разговора, которую они подняли, казалась ему не самой благодатной из всех возможных. Он бы предпочёл перевести разговор в иное русло, не рассуждая более о Трэнте, его женщинах, любимых и не очень. Он хотел поговорить о самом однокласснике, спрашивать его о чём-нибудь, даже не столь важно, о чём. Слушать ответы или самому рассказывать о своей жизни. Но, кажется, у их отношений вообще никакого будущего не было. Кроули интересовал Бэнкса только в качестве объекта исследования, как сын женщины, которую любил Трэнт, как человек, имеющий отношение к событиям прошлого. Сеймура интересовала связь Селины и Трэнта, и Натаниэль мог что-то об этом рассказать, пусть не так много, как хотелось, но и не так мало.
В отличие от родителей, у них даже предпосылок для возникновения красивой истории любви не наблюдалось. У них имелась договорённость и попытки разобраться в прошлом представителей старшего поколения со стороны Бэнкса, приплюсованные к стремлению Кроули помочь другому человеку. Ему уже не хотелось копаться в прошлом матери, открывая для себя новые факты, способные окончательно разрушить миф о прочном, довольно счастливом браке, что оказался под угрозой после появления на пороге дома той самой дамочки на сносях, которая мило улыбалась и пыталась изобразить само очарование.
– Пойдём, – согласился Сеймур, первым отходя от ограждения.
Он и сегодня согласился на встречу вовсе не потому, что хотел увидеться с Натаниэлем, а потому, что его привлекали ноты отца, хранившиеся у той, другой женщины, которую отец когда-то любил. Проще говоря, Бэнкс преследовал корыстные цели. Именно такими видел Кроули мотивы чужих поступков.
– Если хочешь увидеть ноты, то они лежат на кухонном столе, – произнёс Натаниэль, наблюдая за тем, как Сеймур стягивает куртку.
– А ты туда не пойдёшь?
– Пойду, но сначала мне нужно вылить грязную воду. Кухня находится там, – Кроули махнул направо. – Кажется, в прошлый визит ты туда не заходил.
– Не заходил, – согласился Бэнкс.
– Ну, вот...
Натаниэль собирался раздать ещё какие-то указания, но со второго этажа донеслась мелодия. Судя по всему, Селина, на ночь глядя, решила поинтересоваться делами сына. Потому Кроули захлопнул рот на полуслове и, извинившись, поторопился в свою комнату, чтобы поговорить с матерью. Впрочем, могло оказаться, что это не она, а, допустим, Вэнс. Бывает же у друзей привычка – перед сном обсуждать события прошедшего дня. Почему её не могло быть у Натаниэля и его друга?
Вероятно, причина этого отрицания крылась в личном восприятии Сеймура, не желавшего думать, что перед сном Кроули только и делает, что болтает с Вэнсом. Вроде и понимал, что Райли плевать хотел на Натаниэля в том плане, который крайне интересовал его самого, но от чувства ревности запросто избавиться не мог. И это даже удивляло, поскольку ревновать Сеймур не привык. Становиться объектом ревности – да, но самому испытывать подобное чувство – вряд ли. Он и не испытывал раньше, предпочитая думать, что у него вообще отношений нет, поскольку те, что имелись, не устраивали, в целом. Как показала практика, Роджер не просто так к Бэнксу прилип, у него имелись на то свои причины, схожие с теми, что когда-то служили руководством к действию у Дафны. Роджер был одним из немногих, кто знал старшего представителя фамилии Бэнкс, потому и старался держаться ближе к сыну, пусть и бывшей, но всё-таки знаменитости.
Понимая, что Кроули мог зависнуть с разговором надолго, Сеймур расшнуровал ботинки, спрятал руки в карманы и прошлёпал в кухню, чтобы посмотреть на знаменитые сочинения отца. На столе действительно лежала папка на тесёмках. Воспользовавшись тем, что рядом никого нет, на ладони его никто внимания не обратит и с вопросами не пристанет, Бэнкс развязал ленты. Во рту стремительно пересохло, в горле появился ком, а в голове вновь промелькнули, словно по заказу, все самые страшные картины прошлого, которых он так старательно избегал.
«Ты всё равно меня не остановишь, отец», – подумал Сеймур, подцепив обложку папки и откидывая её, чтобы увидеть этот своеобразный клад.
Ничего удивительного не произошло. За окном не прогремел взрыв, не погас свет на кухне, не сделало кульбит сердце. Вообще ничего не случилось. Папка с нотами не производила столь ужасного впечатления, какое могло быть раньше.
Бэнкс оперся коленом на сидение, навис над столешницей, упираясь в неё локтями и внимательно разглядывая ноты, выстроившиеся стройными и не очень рядами. Попытался пробудить в памяти все воспоминания, связанные с нотной грамотой. Даже частично вспомнил то ощущение, когда в руках смычок, а на плече скрипка. Вернулось ощущение родом... Нет, не из детства, а из того дня, когда хоронили Трэнта. Когда игра самого Сеймура достигла апогея, когда он сумел сыграть так, что прослезились даже самые стойкие, слушая рыдания чужой души, отражённые в музыке.
У него был шестилетний перерыв в практике, но навыки и познания Бэнкс не потерял. Он по-прежнему отлично разбирался в музыке и понимал, какая мелодия должна получиться на выходе из сочинений отца. Она словно звучала в ушах, и Сеймур представлял, как сам сыграет эту партию. Он мог это сделать, несмотря на то, что Трэнт считал иначе, несмотря на то, что гнобил старшего сына, отыгрываясь за собственные неудачи, спровоцированные аварией, и последовавшими за ней событиями.
Бэнкс отлично эту мелодию прочувствовал, но... появилось вместе с тем нечто, схожее с разочарованием, поскольку он никакого новаторства в сочинениях отца не увидел. Это были не шедевры и даже не хиты, а проходные мелодии. Во всяком случае, для современности. Тридцать лет назад они могли, что называется, выстрелить, но не сейчас, когда таких, с позволения сказать новаторов, было завались. И даже больше.
Увидев сочинения отца собственными глазами, Сеймур окончательно утвердился в мысли, что заслуги Трэнта сильно преувеличены. Он не гений, он один из тех людей, что выезжают за счёт харизмы, очарования, но не таланта. И как он мог требовать чего-то от других, если сам ничего толком не добился? Парочка простеньких мотивчиков, которые он создал – объект вечной гордости? Смешно. Даже очень смешно.
Бэнкс перевернул страницу, надеясь, что другое сочинение окажется удачным, не таким, как это. Но снова ничего, кроме разочарования не испытал. Этот человек называл его ничтожеством. Этот человек считал себя гениальным композитором? Смеху подобное явление.
Сеймур листал всё до тех пор, пока не просмотрел все страницы и не убедился окончательно, что отец не создал ничего восхитительного. Единственное, что в нём имелось выдающегося – уверенность в правильности собственных поступков, которые заключались в попытке выплеснуть ненависть на окружающих. И среди окружающих первым номером значился сын. Трэнт искренне верил, что его собственная манера исполнения уникальна, никто не способен повторить его успех. Сейчас его назвали бы зазвездившимся неудачником, подхватившим вирус звёздной болезни, но никак не гениальным композитором и, уж точно, не новатором, потому что до новаторства там ползти и ползти, стирая колени в кровь. Он играл заученно, а временами в его сочинениях проскальзывало то, что можно назвать откровенным плагиатом. Во всяком случае, Бэнкс отметил в сочинениях отца несколько спорных моментов, которые частично напомнили ему отрывки из знаменитых композиций других авторов. Конечно, все эти отрывки оказались слегка задекорированы иными переходами, но суть их обнажалась на раз-два, стоило только внимательнее присмотреться или же прислушаться.
Сеймур усмехнулся, подхватывая листы и собирая их в стопку. И из-за этой ерунды он страдал? Насочиняв бреда, Трэнт поверил, что сможет изменить музыкальный мир. Он думал, что перевернёт представление окружающих о музыкальной культуре, он записал своё имя в ряд знаменитых композиторов, а на деле... Бэнкс не удержался и захохотал уже в голос, громко-громко. Взгляд его замер на железном подносе, который вполне можно было использовать по назначению. Поставив его на середину стола, Сеймур достал из кармана зажигалку, некоторое время стоял, глядя на листы, пожелтевшие от старости. Можно ли сжечь прошлое? Нужно! Пусть перестанет висеть над ним, унижая, убивая веру в собственные силы. Он чиркнул зажигалкой, поднося листы бумаги к огоньку. Основательно состаренная и сухая, она загорелась в момент, уничтожая всё, чем так гордился при жизни Трэнт. Всё, чем так дорожила Селина. Всё, что так ценила Хельга, считая, что именно эти сочинения должны вернуть Сеймуру желание играть на мерзком инструменте.
Бэнкс сжимал бумаги в руках, глядя, как их пожирает огонь и примерно подсчитывал, через сколько секунд, самое большее – минут, бросит остатки этих сочинений на поднос, чтобы они догорели до конца, оставив после себя лишь горстку пепла, которую он с удовольствием пустит по ветру и снова будет смеяться. Снова почувствует освобождение, подобное тому, что ощущал шесть лет назад, уничтожая ноты отца, хранимые Дафной. Только теперь на него никто не будет орать, никто не скажет, что он уничтожил вещь, принадлежавшую совершенству. А сам он даже кончика мизинца этого совершенства не стоит. Он ничтожество, он ничего не достиг в этой жизни и однозначно не добьётся. Он бросил скрипку, он предал память отца, он...
Додумать свою мысль до конца Сеймур не успел, потому что на него обрушился поток грязной воды. Ноты, не догорев, потухли. И перед Бэнксом предстал сын Селины, собственно и вывернувший на него воду, которую до разговора планировал вынести. Он стоял в дверном проёме и наблюдал отрешённо за тем, как по лицу старосты стекают мутные потёки. На лице Сеймура не застыло ошеломлённое выражение, он просто прикрыл глаза и улыбнулся. Чёртовы бумажки. Они так и не сгорели. И вряд ли теперь появится возможность спалить их до основания. Надо было сжечь сразу же, даже не рассматривая, что насочинял Трэнт. Бэнкс молчал, оправдываться перед хозяином дома он не собирался.
Грязная вода теперь была повсюду. На некогда белой скатерти, на полу, на лице Сеймура. Она пропитала собой ноты. Впрочем, природа этих сочинений мало отличалась от содержимого ведра, которое пустил в ход Натаниэль.
– Зачем ты это сделал? – тихо спросил Бэнкс, продолжая сжимать в руках недогоревшие листы.
– Этот же вопрос хочу задать тебе, – перевёл стрелки Кроули, который ожидал чего угодно, но только не такого отношения к нотам, доставшимся Селине в качестве сувенира на память.
Конечно, он уже свыкся с мыслью, что Сеймур отца не принимает и вообще считает моральным уродом, но не думал, что сможет поступить с его сочинениями подобным образом. Бэнкс захохотал ещё сильнее, чем прежде и, поняв, что поджечь вторично мокрую бумагу не сможет, резко рванул листки, раздирая их сначала пополам, а затем на четыре части и подбрасывая эти обрывки вверх. Бумага разлеталась по кухне, оседая на пол и на мебель, некоторые из них Сеймур подхватывал, снова рвал и вновь подбрасывал вверх, до тех пор, пока Натаниэль не выпал из ступора, не ухватил его за руку и не потащил куда-то. В ванную, как выяснилось. Бэнкс, не ожидавший, что его так резко отпихнут, отлетел назад, ударившись спиной о раковину, а после даже не сопротивляясь, когда его окатили холодной водой повторно. Для него это было лишь мелкой неприятностью на фоне большого происшествия. Он не визжал, не матерился, только стиснул зубы и пытался вывернуться из чужой хватки. Кроули был зол, и это придавало ему сил. Впрочем, Бэнкс злился не меньше, потому экзекуция под кодовым названием: «Охладись» не работала, более того, заставляла его сопротивляться ещё сильнее. В ходе этого противостояния, не совсем походившего на драку, они умудрились свалить полочку в ванной, промокли до нитки, и едва не разбили зеркало. Бэнкс схватил маникюрные ножницы, так удачно попавшие ему в руку, и размахнулся, едва не всадив их в чужое плечо. Только то, что Натаниэль сумел вовремя увернуться, спасло его от кровопролития.
– Ты просто конченый псих, – произнёс он, отойдя от Сеймура на пару шагов.
Всё-таки понять старосту выше его сил. Тот казался в свете последних событий неадекватным.
Бэнкс бросил ножницы куда-то в сторону, и они угодили прямиком в раковину. Кроули проследил взглядом их полёт.
– Думаешь, я так с этими нотами поступил только из-за своей прихоти? – спросил Сеймур, подняв взгляд на одноклассника.
Он не замечал и не чувствовал сейчас вообще ничего, даже то, что рубашка промокла, его совершенно не смущало.
– А что, есть реальное объяснение?
– В них ничего особенного. Понимаешь? Там простенькие мелодии, какие любой новичок напишет. Да и то, сейчас даже новичок лучше напишет, а его потом провозгласят бездарностью. То, что Трэнт насочинял – это вообще дно, хуже не бывает. А он верил, что гениален, он на своей гениальности повернулся. Он меня из-за этого гнобил, доказывая, что я ничтожество в сравнении с ним. Что я его своей безрукостью позорю. Он... – Бэнкс рванул манжет своей рубашки, не скрывая больше кисти рук, напротив, открыто их демонстрируя. – Он мне руки изуродовал, орал, что раз они такие кривые, то вообще мне не нужны. Он мне душу изуродовал! И всё ради... этого?!
Он не плакал и даже не был на пороге рыданий. Он говорил это так, словно озвучивал прогноз погоды, и только на последней фразе интонация изменилась, поскольку в ней прорвались наружу истинные чувства.
Натаниэль смотрел на ладони, не изуродованные, но и, разумеется, не украшенные сетью шрамов. Теперь становилось понятно, почему Сеймур так старательно скрывал свои руки, избегая чужого внимания, а оно точно стало бы повышенным, приглядись окружающие к рукам старосты. До того, как он продемонстрировал их, можно было придумать что угодно, даже какую-то красивую легенду, а теперь... Теперь осталась только некрасивая, даже уродливая реальность. И Бэнкс, отворачивающийся от Кроули, опирающийся ладонями на раковину. Он опустил голову и замолчал. Ни слова больше не произнёс.
Как будто вместе с последним криком что-то внутри него сломалось окончательно, и он безвольной куклой повис в воздухе, не понимая, куда теперь двигаться. Вперёд, назад? Или же стоять на месте, ожидая подсказок, которых ему, скорее всего, никто не отсыплет, потому что каждый в мире сам за себя. Нет никаких универсальных рецептов борьбы с призраками прошлого, методов борьбы с болью тоже не существует. Изуродованные руки. Изуродованная душа... Всё ради простеньких мелодий, которые Трэнт незаслуженно считал гениальными. А Хельга, Селина и, конечно, – куда же без неё? – Дафна в один голос твердили, что данная музыка достойна только самых высоких оценок. До тех пор, пока Сеймур не видел сочинения отца, была надежда, что там действительно что-то прекрасное, новаторское, от чего сердце замирает, а дышать получается через раз. За подобное сочинение он ещё мог пострадать. Но за это... За то, что он увидел на листах, которые ему продемонстрировали? Нет. Нет! И ещё раз – нет!!!
Бэнкс нисколько не жалел о своём поступке, не видел в нём ничего зазорного. Дай ему второй шанс, поступил бы точно так же, как и сейчас. Правда, не стал бы заниматься этим на кухне, рискуя быть застигнутым врасплох хозяином дома. Надо было выбрать укромное место, там и избавиться от бумаг, искалечивших его жизнь. Вот так запросто. Только потому, что одна серость, незаслуженно превозносимая другими людьми, поверила, что сотворила чудо, повторить которое не в силах ни один виртуоз. Как же высоко Трэнт себя оценивал.
«В семье всё зависит от женщины», – пронеслась в голове Сеймура народная мудрость.
Конечно, при таком положении вещей всё просто не могло сложиться иначе. Дафна сама взращивала этот культ личности, она убеждала Трэнта, говоря, что любое его действие оправданно и верно. Она плевала на всё и всех, кроме обожаемого мужа, который её даже не любил, если посмотреть правде в глаза, не прикрываясь лживыми легендами о вечных чувствах.
Под наблюдением Бэнкс чувствовал себя беззащитным, потому отчаянно желал, чтобы Натаниэль перестал таращиться ему в спину и ушёл уже куда-нибудь. Например, пол в кухне вымыть и скатерть сменить, поскольку кухня после недавнего представления выглядела не лучшим образом, словно на ней боевые учения проходили. Да и не обязательно на кухню. Просто свалил, чтобы исчезли эти взгляды и напоминания о драке, которая чуть не обернулась локальной трагедией. Сеймур, правда, искренне верил, что в Кроули ножницы не всадил бы. Может, немного поцарапал, но ударить на полном серьёзе... Будь на месте Натаниэля отец – легко, но на Кроули рука бы не поднялась. Слишком многое было здесь замешано. И ножницы выступали больше в качестве предмета устрашения, а не в качестве реального орудия самообороны.
– Ну? – спросил он, ничего своим вопросом не уточняя, а только давая понять, что хватит стоять и пялиться.
Это бесит. И даже сильнее, чем какие-то объяснения или попытки успокоить, пожалеть и по голове погладить. С детства Бэнкс убедил себя в том, что никогда, ни на каких условиях не будет он жалость у окружающих вымаливать, поскольку это вообще не его метод. Он не ждёт сочувствия, он жаждет одиночества. И сейчас – особенно остро.
Натаниэль никуда не ушёл, вместо этого сделал несколько шагов вперёд, оказавшись предельно близко к старосте, положил свою ладонь поверх его руки, вторую опустил на плечо.
– Чем? – ответил вопросом на вопрос, который, по сути, вообще был странным замечанием.
– Линейкой.
– Линейкой?
– Не обычной, ясное дело. Знаешь, такие тяжелые... Я не знаю, как объяснить, – покачал головой Сеймур. – Он всегда бил до крови, потому что в противном случае ему казалось, что наказание мягкое, а я должен по всей строгости получить за свою лень. Я же специально его раздражал, играл не так, скрипку держал не так, смычок – тоже. Я вообще получился недостойным продолжателем традиций. Сыграл недостаточно чисто? Запнулся один раз? Взял не ту ноту? Руки на стол. И потом эта линейка в его руках, и я... И кровь. Удивительно, как он кости в кашу не превратил? Бил-то сильно.
– А Дафна?
– В смысле, била ли она?
– Нет. Почему не вмешивалась?
– Потому что отец в её глазах был гением. Если он что-то делает, значит так нужно, и эти действия не обсуждаются. Мы не разговариваем с ней об этом сейчас, но, подозреваю, что от своего мнения Дафна не отказалась, поскольку не далее, как сегодня я слышал, что позорю имя своего отца и вообще – неблагодарная сволочь.
– Какими поступками?
– Распространением наркотиков, – хмыкнул Бэнкс. – Мне хватило ума так тупо пошутить. Кеннету после общения с тобой сказал, что вечером из дома свалю, буду наркотики толкать. Кенни поверил, сказал об этом матери, и она устроила допрос с пристрастием.
– Дебил, нет? – усмехнулся Кроули.
– Я или Кеннет?
– Ты.
– Спасибо, – фыркнул Сеймур, перестав разглядывать раковину, заваленную средствами первой необходимости, вроде зубной пасты, щёток, всё тех же маникюрных ножниц, жидкости для полоскания рта и прочего, прочего, что ещё может храниться в доме любого человека, заботящегося о красоте и здоровье.
– Нет, правда. Нашёл, что сказать.
– Я просто не умею находить общий язык с детьми. И не стремлюсь к этому, – пояснил Бэнкс, стараясь высвободить руку, которую Натаниэль продолжал прижимать к раковине, изредка поглаживая кисть между пальцами, словно ему эти шрамы противны не были.
Но, признаться откровенно, они его действительно не волновали. Он их не замечал, несмотря на то, что они выделялись на коже. Для Кроули они не имели такого значения, как для самого Сеймура. А в памяти последнего отпечатались события, связанные с появлением шрамов, потому он не мог спокойно смотреть на ладони, не испытывая отвращения к самому себе и к своим рукам. Будь его воля, он бы круглосуточно носил перчатки или прятал ладони в карманах, только бы никто не заметил этих следов.
– А когда он вырастет?
– Возможно, мы станем лучше понимать друг друга. Или он осознает, что я сплю с мужиками и отвернётся от меня окончательно, – начав за здравие, Бэнкс закончил фразу за упокой.
Он действительно сомневался, что Кенни окажется на седьмом небе от счастья, осознав в полной мере, какой у него родственник и что вообще происходит. Может, потом ещё шугаться начнёт, а не с объятиями лезть. Кто способен предугадать, как всё сложится?
– Он не знает?
– Разумеется. Ему это сейчас зачем? Голова забита другими мыслями, никак не личной жизнью брата. Дафна знает, ей плевать.
– Да ей вообще на всё плевать, как я посмотрю, – хмыкнул Натаниэль.
– Когда дело заходит о противостоянии моего отца и кого-то ещё, выигрыш всегда останется за Трэнтом. Такие дела. Кенни напоминает матери Трэнта, поэтому его любят, обожают и считают лучшим ребёнком на свете. Не будь я похож на отца внешне, меня бы, возможно, вообще посчитали неродным и провозгласили, что в роддоме произошла подмена. Блин...
– Что?
– Со стороны это выглядит так, как будто я жалуюсь. Но я не жалуюсь, – заметил Сеймур, глядя в отражение и видя за своим плечом чужое лицо.
Взгляды обоих встретились в зеркале. И Бэнкс улыбнулся.
– Вот, если бы я напился, тогда это можно было бы засчитать, как пьяную жалобу. Однако я трезв.
– Но поступки всё же совершаешь идиотские.
– Когда речь заходит об отце, я тоже меняюсь. У Дафны вдохновенное лицо, а мне плохо. Морально, физически. Я не могу вспоминать о нём с улыбкой на лице, не могу прикоснуться к скрипке, чтобы меня не накрыло воспоминаниями. Это отвратительное ощущение.
– Совсем не можешь?
– Наполовину.
– А если серьёзно?
– Разумеется, совсем. Этот футляр... Этот смычок. Сам инструмент. Знаешь, когда отец умер, я сжёг его ноты. Просто знал, где их хранит Селина, выкрал ключ, развёл костёр и все ноктюрны улетели в огонь. Тогда же хотел уничтожить скрипку. Представлял, как она разлетится на щепки, как я её разломаю на множество мелких кусочков, как лопнут струны, и огонь сожрёт её тоже. Но Дафна не позволила. Вернулась домой раньше, увидела акт вандализма. Мы поскандалили...
– И?
– И я ушёл из дома.
– Подался в готы, – продолжил ассоциативный ряд Кроули.
– Ты всё-таки наводил обо мне справки, – резюмировал Сеймур.
– Мне было интересно узнать о тебе больше.
– И как? Узнал?
– Очень мало.
– А теперь?
– Что?
– Всё ещё интересно?
– Да.
– И наплевать на то, что у объекта исследования фанатичная мать, жизнь в обнимку с воспоминаниями, которые методично сводят его с ума, изуродованные руки...
– Тупость вселенская в комплекте.
– Шикарный комплимент.
– Это не он. Это лишь констатация факта.
– От этого мне стало легче, – заметил Бэнкс, вновь пытаясь повторить тот же трюк, что планировал провернуть ранее, но не получилось.
Его ладонь вновь удержали на месте.
– Судя по твоей просьбе, ты всё же хочешь снова начать играть, – произнёс Натаниэль. – Если так ненавидишь скрипку, зачем тебе эта морока? Неужели планируешь попасть в категорию модных скрипачей, которых сейчас развелось столько, что следить не успеваешь. Только одного запомнишь, как тут же новые появляются.
– Играть хочу, – не стал отрицать очевидное Сеймур. – Для чего – уже другой вопрос. И дело не в желании прославиться и затмить не столь уж яркую звезду отца. У меня как раз нет такой цели. Не хочу связывать свою жизнь с музыкой, поскольку она для меня всегда было не родной, а больше навязанной извне. Это Трэнт желал реализовать во мне свои разрушенные мечты, дать им вторую жизнь. Я не хотел. Но мне было приятно работать со скрипкой, в моменты, когда моими действиями руководила Хельга.
– Хельга?
– Да, госпожа Линдберг. Она и отца когда-то учила. Я осваивал искусство игры на скрипке не в специальной школе с музыкальным уклоном, а с помощью частных занятий. Потом отец решил учить меня самостоятельно.
– Научил, – саркастично выдал Кроули.
– И мне не столько хочется играть, сколько понять, что я ещё способен держать этот инструмент в руках, не испытывая страха. Водить смычком по струнам, не думая, что уже в следующий момент скрипку у меня отберут, а в воздухе раздастся возглас: «Руки на стол». Мне просто хочется избавиться от детских страхов, а как это сделать, я не знаю. Потому и подумал... Может, мне влюбиться? Многие музыканты творят в состоянии влюблённости или после расставания. Просто нужны чувства, а у меня никаких чувств, кроме ненависти. И это печально. На ненависти ничего особо не сотворишь.
– Сейчас тоже?
– Не совсем.
– И ты всё ещё хочешь, чтобы я был музой?
– Я бы не отказался, – ответил Сеймур, не тратя времени на раздумья.
Хотел добавить ещё слова о своей искренней симпатии, но моментально заткнулся и едва не прикусил кончик языка, почувствовав, как его ладонь поднесли к губам и осторожно коснулись побелевших шрамов. Кроули не пялился на него в зеркало с вызовом, давая понять, что вроде как одолжение делает, не пытался покрасоваться. Он это делал совершенно искренне. Бэнкс с трудом сглотнул. Его одно только осознание, что кто-то к этим рукам прикоснулся без отвращения, да ещё и целует их вполне искренне, отдавая себе отчёт в своих действиях, заставляло внутренне дрожать.
Он ненавидел своего отца так страстно, так сильно. Он не мог спокойно видеть свои ладони. Но сейчас, глядя на чужие действия, Сеймур замер на месте и не шевелился, боясь что ещё немного, и всё закончится. Натаниэль его руки оттолкнёт, скажет, что они отвратительны на вид, как когда-то сделал Роджер, сначала внимательно чертивший пальцем узор шрамов, а после заявивший, что это уродливо, и Бэнксу хорошо бы надеть перчатки, чтобы не демонстрировать всем и каждому несовершенство собственной внешности.
– Кроули? – прошептал он, пытаясь привлечь к себе внимание.
Натаниэль сжал ладонь в руке и снова поднял глаза, чтобы его взгляд снова пересёкся в зеркале с чужим.
– Что?
– Это я должен спросить, что. Что ты делаешь?
– У тебя самые красивые руки в мире, – произнёс Кроули. – Знай это. А тому, кто скажет обратное, можешь дать в морду, без раздумий.
Сеймур посмотрел на свою ладонь, вспомнил, как недавно врезал Роджеру и сдавленно хихикнул. После чего не удержался и уже в голос заржал. Кажется, он выполнил чужие указания ещё до того, как они поступили, и, надо сказать, ни секунды об этом не жалел. Наверное, нужно было так сделать ещё в тот момент, когда Роджер основательно испортил ему настроение своими репликами, не дожидаясь момента возмездия столько лет. Впрочем, даже два года ожидания того стоили. Двинуть Роджеру было приятно, уж очень активно он нарывался. Не думал же он, что Бэнкс и через пару лет будет теряться, когда кто-то проезжается по его личности? Недостаточно гламурный, недостаточно богатый, недостаточно... Да вообще не идеал.
Но Натаниэлю же нравился. Правда?

Дата добавления: 2015-12-01