Театральные жесты и шекспировские мотивы.

Мотив убийства (нож, вода).

Мотив «дитя». Мотив “дитя” в “Идиоте”, как и во многих произведениях Достоевского, оказывается ключевым. Но здесь он, в отличие, скажем, от “Братьев Карамазовых”, не представлен во всей полноте, а напротив, сведен, как представляется, к одной своей стороне, а именно к вопросу: что значит заповедь Спасителя “быть как дети” и насколько герои романа приближены к ее исполнению.

Кажется, нет в “Идиоте” более или менее значимого персонажа, который бы не испытывался с этой точки зрения, в наиболее важные моменты своей жизни не сополагался или не противопоставлялся ребенку, младенцу.

Так, неоднократно сравниваются с детьми Лизавета Прокофьевна (8; 49, 65, 247, 248, 267), Аглая (8; 205, 298, 360, 436), Настасья Филипповна (8; 484, 489), Ипполит (8; 247, 248) и Вера Лебедева (8; 190, 366), подобное сопоставление затрагивает также генерала Епанчина (8; 43), Александру Епанчину (8; 272), Ганю (8; 104) и Келлера (8; 257). Наряду с этим происходит и обратное: “мы не дети” — спешат откреститься Аглая (8; 363, 426, 467) и Ипполит (8; 227). Но, конечно, в особом положении в этом смысле оказывается главный персонаж — князь Лев Николаевич Мышкин.

Мышкин входит в круг семейства Епанчиных с аттестацией Ивана Федоровича — “совершенный ребенок” (8; 44). И в первые же минуты знакомства с ним у Епанчиных еще дважды прозвучит: “почти как ребенок” (8; 45), “дитя совершенное” (8; 45). Собственно с этого момента в романе установится определенный угол зрения, под которым на Мышкина будут смотреть главные действующие лица. И хотя репутация Мышкина-“взрослого дитя” почти сразу будет подвергаться сомнению (Лизавета Прокофьевна: “…я замечаю, что вы вовсе не такой… чудак, каким вас изволили отрекомендовать” (8; 46); Александра: “— Этот князь, может быть, большой плут, а вовсе не идиот” (8; 48); Аглая: “Мне кажется, он не так простоват” (8; 66); Ганя: “этот плут” (8; 75)), в целом она будет утверждаться на протяжении всей первой части романа, вплоть до заключительных строк, когда “младенцем” назовет Мышкина Настасья Филипповна (8; 142).

В самом деле, именно в первой части романа князь, кажется, более всего походит на “дитя”: он невинен (“Вы, может быть, не знаете, я ведь по прирожденной болезни моей даже совсем женщин не знаю” (8; 14)), кроток, незлобив, миролюбив, по-детски наблюдателен и проницателен, правдив, равнодушен к богатству, лишен лукавства… Он “уверенно справляется со всеми проявлениями зла и недоброжелательства, побеждает смирением и добротой любую агрессию и насмешки спокойно и уверенно”. И в этом, на первый взгляд, угадывается едва ли не точное следование героя, заметим — совсем недавно как бы заново родившегося, житию своего небесного Покровителя — святителя Льва, который, как мы помним, был славен и целомудрием, и величайшей кротостью и смирением, и решимостью положить душу свою за ближнего.

Но уже со второй части внутренний и внешний облик Мышкина начнет претерпевать существенные изменения. И пусть кто-то еще называет Мышкина малым ребенком (Рогожин (8; 302), Ипполит (8; 433)), характеристика эта все менее приложима к нему. Князь стремительно “взрослеет”.

Вот он появляется в Павловске, в первый раз перед читателем после памятного вечера у Настасьи Филипповны: “Если бы кто теперь взглянул на него из прежде знавших его полгода назад в Петербурге, в его первый приезд, то, пожалуй бы, и заключил, что он наружностью переменился гораздо к лучшему. Но вряд ли это было так. В одной одежде была полная перемена: все платье было другое, сшитое в Москве и хорошим портным; но и в платье был недостаток: слишком уж сшито было по моде” (8; 159).

Чуть позже у Епанчиных Мышкин вдруг обнаружит галантные манеры (на недоумение Лизаветы Прокофьевны по поводу дружного смеха дочерей Аделаида ответит: “— Мы только тому, maman, что князь так чудесно раскланялся: иной раз совсем мешок, а тут вдруг, как… как Евгений Павлыч” (8; 365)).

Князь из нищего превращается в богача; о доброте его уже нельзя сказать ничего определенного; обнаруживаются в нем и “задние мысли”, и удивительная глухота к другому человеку в сочетании с желанием “поучать” и, наконец, неудержимое стремление “посягать” на брак не иначе как для “спасения” возлюбленной. Мышкин находится в эпицентре кипения страстей, так что слово “дитя” становится приложимым к нему только в том смысле, который вкладывал в него доктор Шнейдер, — “умом не взрослый” и таким и останется, хотя бы и “до шестидесяти лет прожил” (8; 63).

То, что поначалу казалось в Мышкине христианской добродетелью, очень скоро на деле обернулось подменой — и не то, чтобы князь сознательно лгал (он всегда говорил, что думал), нет, ложью оказалось то духовное основание, которое сформировало личность князя.

Юродство и безумие: В романе “Идиот” тема юродства и безумия имеет, на мой взгляд, ключевой характер, ибо выводит к основной его проблематике: о подлинной природе человека, о том, в каком случае он свободно следует Божьей воле, а когда — порой при внешнем “благообразии” — претендует на замещение собой Творца, на человекобожие; о том, что есть бытие и что — небытие.

Слово “юродивый” встречается в романе всего три раза, только в Части первой (8; 10, 14, 119), а слова “безумный (-ая)”, “сумасшедший (-ая)”, “помешанный (-ая, -ые)” — более чем сто раз! (Кстати, должен здесь искренне поблагодарить профессора В. Н. Захарова, любезно выславшего мне данные из подготовленного им и его группой в Петрозаводском университете конкорданса по романам “Идиот” и “Бесы” — обо всех случаях употребления таких слов в этих романах.) Из трех употреблений слова “юродивый” одно очень значимо. В конце первой беседы Мышкина с Рогожиным в вагоне поезда Рогожин спрашивает: “— А до женского пола вы, князь, охотник большой? Сказывайте сразу. — Я, н-н-нет! Я ведь... Вы, может бы, не знаете, я ведь по прирожденной болезни моей даже совсем женщин не знаю. — Ну, коли так, — воскликнул Рогожин, — совсем ты, князь, выходишь юродивый, и таких, как ты, Бог любит!” (8; 14).

Тема же умственного помешательства, сумасшествия, нарастающая — как и тема смерти, о чем ниже, — по ходу всей первой части романа, достигает кульминации на праздновании дня рождения Настасьи Филипповны, после того как князь, как бы отказавшись от своих недавно сказанных слов (“Я не могу жениться ни на ком, я нездоров” — 8; 32) — или забыв о них — делает предложение Настасье Филипповне: “Все утверждали потом, что с этого-то мгновения Настасья Филипповна и помешалась” (8; 140).

Мышкин по ходу действия романа совершает эволюцию от “юродивого” к “жалкому безумцу” (8; 485). Разительная перемена происходит и с Настасьей Филипповной: от первого появления — в рассказе Рогожина, на портрете и затем глазами князя, в ореоле недоступности, страдания и мудрости, в день иконы “Знамение” — до “душевнобольной” царицы Клеопатры, “в состоянии, похожем на совершенное помешательство” (8; 490) — в финале. Но о теме безумия — немного позже, а пока продолжим рассмотрение феномена юродства в романе.

Итак, в начале романа (а по мнению некоторых исследователей, и до самого конца) Мышкин — юродивый. Но насколько он соответствует этому определению? В своей очень содержательной работе, “Безобразие красоты. Достоевский и русское юродство” петрозаводский исследователь В. Иванов пишет, что Мышкин нарушает два чрезвычайно важных для юродивых запрета: не принимать для себя денег и не иметь семью (и не стремиться к этому). Можно отметить и еще важные отличия. Князь не только не отказывается добровольно от ума в глазах всего мира — что было одной из главных составляющих в подвиге юродства, — но и подчеркивает, что он надеется “умнее всех прожить” (8; 53), мягко, но настойчиво возражает, когда его называют “идиотом”. Юродивые не искали ни человеческого уважения, ни человеческой любви — Мышкин напротив. Юродивые шли на свой подвиг для достижения двух главных целей: обретения подлинного смирения и обличения мира, забывшего о подлинной вере. Ни того, ни другого мы не видим у князя. Он не только не “ругается миру”, но все принимает и всех прощает. Одна из главных целей юродивых — обличать людскую ложь. Мышкин же, напротив, порой не видит лжи, а когда видит, стремится облегчить муки совести лгущего — что в метафизическом плане губительно всегда, а однажды оказывается губительно и в физическом смысле. (Если вспомнить знаменитое “Убил отца не ты ” Алеши Карамазова, сказанное им брату Ивану, — результатом чего, помимо прочего, явилось безумие Ивана, — то Мышкин говорит “не ты” не только Настасье Филипповне (“вы не виноваты”), но и Бурдовскому, Ипполиту, Рогожину, генералу Иволгину, Евгению Павловичу, Келлеру).

Дата добавления: 2015-12-01