Вишни и фюрер

Май 1940. Звенит дверной звонок. Это Бригитта, соседская девочка, принесла корзину вишен из своего сада и спрашивает, хочу ли я вместе с ней раздавать вишни на Баслер-Ландштрассе солдатам, возвращающимся из французского похода. Я тотчас соглашаюсь, и, спустя минуту, мы уже раздаём вишни. Вдруг появляется мотоциклист и кричит: "Освободить дорогу, освободить дорогу, фюрер едет!" Мимо движется воловья упряжка с целым стогом сена на телеге. Я говорю крестьянину, что он может спокойно ехать дальше. И в этот же момент мы видим машину фюрера. Она вынуждена притормозить, и я оказываюсь между машиной и воловьей упряжкой. Движением руки даю водителю знак остановиться: мне захотелось угостить фюрера вишней. Я подхожу к машине, открываю дверцу и протягиваю ему целую пригоршню ягод.

1 "Татце": удар тростью по вытянутой руке, который получали дети от учителя даже за небольшие провинности

"Только одну, мой мальчик, только одну!" Остальные он передаёт Герингу, стоящему за ним. Гитлер ещё раз благодарит меня и машина трогается. Годами позже, уже после войны, когда население узнало о чудовищных преступлениях национал-социалистов, я пришёл в ужас, не мог и не хотел верить, что того самого Гитлера, который тогда на меня так дружески смотрел, я угощал вишнями.

Однажды, кода мне было около тринадцати, меня плотно окружили ребята с нашей улицы и потребовали, чтобы я наконец-то закурил сигарету. У меня к этому не было вообще никакого интереса, потому что в нашей семье не курили. Я хотел, как уже не единожды до того, вырваться, но знал, что они снова возьмут меня в клещи, и принял вызов. После нескольких первых затяжек я сказал им, что дым для меня очень сух и не нравится по вкусу. С этим я вернул им сигарету, которую они и докурили до конца, и с тех пор я к сигаретам ни разу даже не притронулся.

Позади нашего дома был сад, для которого мы с Гюнтером время от времени собирали на тележку на ближайшем шоссе навоз от волов и лошадей. Крестьяне доставляли тогда городскому населению картофель до самых дверей дома. Картофель на зиму загружался в подвалы центнерами. Если мы собирали навоза много, то продавали его и соседям, также имевшим сады. Обычно за ведро навоза мы брали семь пфеннигов. Однажды мы пошли на бойню и из скотовоза, из которого только что выгрузили животных, легально или нелегально выбрали много вёдер навоза. Когда мы собрались идти домой, то оба почувствовали сильный голод и прикинули, что до книжного магазина, где работал отец, гораздо ближе, чем до дома. Мы надеялись, что отец с пониманием отнесётся к нашему голоду после того, что мы собрали такой отличный навоз для сада.

И вот мы появляемся с полной тележкой навоза перед книжным магазином на Бертольдштрассе 21, входим и видим отца, беседующего с неким аристократического вида господином. Мы спрашиваем отца, не даст ли он нам денег, чтобы купить у булочника сайку. Никогда ни до ни после того отец не доставал с такой скоростью свой кошелёк, как в то посещение нами книжного магазина с очень даже пахнущими навозом руками и одеждой; он спросил даже, сколько денег нам нужно. Посетитель, друг и хороший клиент моего отца, как рассказала мама, от души посмеялся после нашего визита. Отцу же было не до смеха, скорее наоборот, так как, придя домой, он положил нас через колено и пару раз шлёпнул, что, впрочем, было совсем не больно. Да мы ведь уже и утешение получили, сайки у пекаря.

Телесных наказаний в доме у нас не было. Родители использовали свои собственные методы наказаний. Мы, например, получали в месяц пятьдесят пфеннигов карманных денег. В случае непослушания в конце месяца десять пфеннигов высчитывалось.

Мы, дети, получали на завтрак овсяную кашу с молоком и сахаром. Но если мы что-нибудь натворили, то на следующее утро овсяная каша была без молока и сахара. В послевоенные голодные годы это было довольно действенным наказанием. Тяжёлые проступки наказывались домашним арестом или дополнительными работами по дому, такими, как зачистка ступеней лестниц, мытьё посуды или прополка сада.

Наша мать воспитывала нас в известной строгости, но и с большой любовью. Она была женщиной смелой и богобоязненной. Она сдавала комнату пожилой женщине, еврейке. Однажды в национал-социалистической партии от неё потребовали отказать в жилье съёмщице госпоже Штейниц. Госпожа Штейниц была хорошей спокойной женщиной, регулярно платила квартплату. Моя мать ей в жилье не отказала, за что и подверглась враждебным нападкам на улице со стороны некоторых верных партии соседок. Однажды вечером, уже во время войны, когда моя мать была не дома, а в хоре, нашу квартиросъёмщицу увезла на грузовике полиция. Это было потрясшим нас предупреждением о положении евреев.

Ещё одно жуткое впечатление от военного времени, в котором я вырос, произвела на меня ночная бомбардировка 27-го ноября 1944 года и бегство из горящего дома по улицам пылающего города и объятой пламенем старой его части. К тому времени я был уже в возрасте конфирмации и переживал ужас смерти многих людей совершенно сознательно.

И голодные послевоенные годы остались живыми в моей памяти. Гюнтер, годом старше меня, поехал со мной поездом уже в первый день летних школьных каникул в Обершвабен, чтобы работать у крестьян за продукты. Работу мы с ним нашли в одной и той же деревне, в Хаузене. Мой хозяин уже в пять утра выходил в поле и косил пшеницу вместе с другими крестьянами. Хорошо было смотреть, как они косят злаки в едином равномерном ритме. Жена хозяина приносила им к семи часам завтрак и с ней приходили помощницы, которые вязали снопы. Я делал все работы, кроме косьбы, которой нужно было учиться. Вечером после работы мне разрешалось подбирать колосья, чтобы к концу обменять их у мельника в деревне на муку. В оплату за работу мы получали в первую очередь картофель, но и зерно тоже. Но эти продукты, как приобретённые не по продовольственным карточкам, рассматривались в качестве нелегальных, спекулятивных и подлежали изъятию на различных контрольных пунктах. Поэтому картофель, который был слишком тяжёл, чтобы взять его с собой домой, мы слали на адрес книжного магазина отца на Бертольдштрассе и декларировали пакеты, естесственно, как пересылку книг. Иногда гремели эти "книги" довольно здорово, когда "книжные пакеты" поступали в магазин, рассказывал нам потом отец. В общем же, время, проведенное среди крестьян, было очень интересным и поучительным. Я сохранил с тех времён глубокую благодарность за хлеб наш насущный. Мой брат Гюнтер заслужил у крестьян особую похвалу. В первый же день, ещё до завтрака, его послали начать погрузку на телегу навоза для поля. Каково же было удивление крестьян, когда он к завтраку вернулся и сказал им, что погрузку закончил. Чего-чего, а такого они от горожанина никак не ожидали.

Хотя слабаком я и не был, но показать силы на уровне брата всё же не мог, кроме того, обувь моя уж никак не годилась для полевых работ. Уже на второй день я вынужден был работать босиком по жнивью, чтобы приберечь старую обувь для поездки домой. Но стерня после зерновых жёсткая и острая. Недолго думая, я взял старую велосипедную покрышку, отрезал от неё по длине стопы два куска, просверлил по обе стороны отверстия и протянул через них два шнура. С этим подобием сандалий уже можно было работать.

Отсутствие обуви после войны и связанная с этим необходимость ходить иногда босиком поставила меня однажды в тяжёлое положение. По пути из школы, Кеплер-гимназии, домой я стоял босиком в переполненном трамвае. На остановке Бертольдсбруннен, в центре Фрайбурга, я вышел только для того, чтобы выходящие пассажиры не наступали на мои босые ноги. Из вежливости я затем пропустил на посадку впереди себя пожилых людей, упустив при этом момент, чтобы занять своё прежнее место. Трамвай уже тронулся, а я всё ещё стоял одной ногой на подножке. Подскочил полицейский и сдёрнул меня на землю. Мои заверения, что я хотел только освободить место выходящим пассажирам и просто запоздал с входом, не произвели на него никакого впечатления. Он потребовал назвать свою фамилию. Вот чего я не хотел, так это называть её, чтобы не подводить своих родителей. Я вырвался и побежал в сторону Швабских ворот. Бегал я хорошо, и полицейский, который сначала погнался за мной, быстро сдался и, пыхтя, остановился. Мой побег удался бы, если бы мне не преградили путь пешеходы. Они, очевидно, увидели во мне магазинного вора. Убегающий босоногий парень выглядит априори подозрительно. Меня схватили и держали до тех пор, пока не подошёл полицейский, которому меня с гордостью передали. Но большинству сразу же стало ясно, что улов их невелик и задержали они безобидного беглеца.

Когда передо мной и добровольными помощниками появился полицейский, я, конечно, должен был назвать своё имя, и мой отец тотчас же получил из полиции требование явиться со мной в отделение. Чтобы продемонстрировать нужду в обуви, я пошёл с отцом в полицию босиком, что и убедило чиновников в моём бедственном положении. Они уже заранее решили, что отец должен заплатить штраф, так как я не только нарушил правила движения, но и пренебрёг авторитетом полицейского. Теперь я должен был изложить весь ход событий, что я охотно и подробно сделал. И с успехом, потому что отец никакого штрафа не заплатил.

Дата добавления: 2015-12-01