Мария Акимова Охота

Меня трясло. Озноб поднимался из живота, морским ежом раздувался в груди, драл горло. Литры выпитого кофе не разогнали его, только сердце колотилось, будто решилось вырваться и облететь город. Казалось, все кругом догадываются… Да что там, знают: погода тут ни при чем, все куда чуднее. Я втянул голову в плечи. Кулаки утонули в заледеневших карманах, а подбородок врезался в жесткий край воротника, но теплее не стало.

Человеческая река, плотно обхватывая со всех сторон, перекатывала, трепала, ни на секунду не давая прерваться болезненной дрожи. Кто‑то обгонял меня, задевая плечами, кто‑то дышал в затылок. Бежали, ползли, семенили все эти усталые, бодрые, борзые, невидимые. Людей было уже слишком много. Таких рассеянных, таких податливых. И они пахли… Чертовски приятно.

От боли перехватило дыхание. Я сбился с шага, и немедленно налетели, обругали и помчались дальше, оставив на моей одежде свои запахи. А если попросту толкнуть кого‑нибудь, будто бы случайно? Человек ведь может пораниться? И тогда предложить ему платок… И тогда… Только нет платка.

Мои выдохи все больше походили на рык или вой. Еще чуть‑чуть, и услышат. Бросятся в стороны. Кто‑нибудь завопит. Чего пялитесь? Никого не трогаю. Такой же, как все. Ничем не отличаюсь.

Надо было вырваться, отойти в сторону. Дать себе передышку и перестать озираться. Знаю, что на самом деле безразличен им всем. Пока держу себя, никому нет дела. Пока держу, они и не смотрят на меня. Но все равно так отчетливо ощущались на затылке чужие взгляды, словно кто‑то целился из двустволки.

На последнем повороте, у самого входа в кафе стена была измазана кровью. Бурые пятна на светлой известке, смазанные полосы и засохший отпечаток ладони — наверное, пьяному дали в лицо. И он стоял, пошатываясь, стирал вязкую, густую жижу с лица. Давился ею. Держался за угол, чтобы не упасть, и метил, метил все кругом своею кровью.

Едва удержался, чтобы не вцепиться зубами в кусок мокрой стены. С ума я сойду…

Ксения сидела у заиндевевшего окна. Одинокая чашка кофе. Полная окурков пепельница. Официант устал бегать, отчаялся и оставил посетительницу в компании пустых пачек и пустых размышлений. Не успев толком оглядеться, я понял, что ничего не изменилось. Ксюша не улыбнулась мне, напряглась. Зажженная сигарета сломалась в пальцах и немедленно была заменена новой.

Ни слова о моем опоздании, поэтому я не стал извиняться. Сел напротив, так чтобы мы и случайно не коснулись друг друга.

— Совсем зима… Так некстати.

Реплика не требовала ответа. Мне, видимо, отводилась роль молчаливого статиста. Я плотнее запахнул куртку и замер. Маленький зал мягким полумраком окутывал наши фигуры. За пределами световых полос угадывались движения персонала, но ни их самих, ни голосов. Бал привидений.

— Не думай, пожалуйста, что я нашла кого‑то лучше. Это нелегко объяснить…

Огонек сигареты вздрогнул.

Что тут объяснять? Я пришел в глупой надежде, что она придумает невероятный, нереальный выход. Или решит оставить все как есть. Или… просто не будет меня бояться. Хотя бы это. За пять лет я, наверное, заслужил такую малость.

Впрочем, все равно. С того момента, как она заперлась в ванной и кричала: «Уходи!», все пошло прахом и перестало иметь значение.

За окном тяжелый снег мелькал в желтых пятнах фонарей и превращался в грязные лужи. Тучи переплетались над крышами домов стаями китов, обезумевших от брачных игр. Небо осыпалось на землю, обесценивая любые разговоры накануне конца.

Не стоило мне приходить.

— Я не могу больше с тобой быть. Ты не такой, понимаешь. — Она впервые подняла глаза. — Понимаешь?

Мой выход: меланхолично пожать плечами, кивнуть и внимать дальше. Ее бледная с синими прожилками рука грубо затушила окурок. У нее теплые мягкие руки и очень тонкая кожа на запястьях. И если… Рот наполнился горькой слюной. Опираясь на столешницу, я поднялся. Глянь‑ка, испугалась. Где бы ты сейчас прятаться стала? Под салфеткой? И не надо в меня палочками целиться, не страшно — я же не ролл с огурцом. Что угодно, но только не он.

Толчками просыпался голод. В глазах темнело. Заставил себя успокоиться и молча выйти. Кажется, она меня все‑таки позвала. Кажется, это уже не имело значения.

Воздух вливался в легкие пузырящимся шампанским, от холода ломило зубы. До чего приятное ощущение свободы. «Ты не такой, понимаешь?» Кому же понимать, если не мне?

Черно‑белый газетный лист пролетел над моей головой флагом финиша. И старта.

Станция была пуста.

Он с тревогой посмотрел через плечо. Но увидеть меня не смог. Оказалось, стать невидимым легко: достаточно самому поверить, что ты пустое место.

Голод тяжело ворочался внутри, подгоняя и не давая расслабиться. Светлый затылок парня удалялся, но время терпело. Некуда мне торопиться.

Он мог сесть в вагон подъехавшего поезда или побежать на эскалатор. Или… что угодно. Черт возьми, я же не желал ему зла!

Эхо двух медленных шагов замерло под сводами — он остановился, чтобы заменить батарейки в плеере. Поезд с гулом ушел.

Я оттолкнулся от стены. Сердце рвано меняло ритм, подстраиваясь под его частоту. Здесь ни‑ко‑го. Это всего лишь морок. Тень. Наглый серый призрак, которому захотелось погулять. Воздух со свистом вырывался сквозь сжатые зубы, он слышал мое дыхание сквозь треск динамиков, но, словно во сне, оцепенел и никак не мог повернуться. А я теперь стоял слишком близко, чтобы отпустить его.

Клыки мягко вошли в кожу, несколько капель скатилось на пол. Я впился в горячую, терпкую плоть, перекатывая во рту коктейль из сладкой крови, солоноватого пота и жестких ниток свитера. В голове прояснилось. Каждая черточка реальности обозначилась ярко и сочно. Гранитные стены запестрели несчетными оттенками серого. Провода в туннелях загудели изумительной музыкой. Долгожданное воскрешение. Мама моя дорогая, как же долго я сам себе мешал жить.

— СТОЙ! — взорвалось за спиной.

Чертями из табакерки из‑за газетного ларька выскочили трое. В воздухе запахло серебром и святой водой. Не вовремя как. Я отбросил обмякшее тело и, не раздумывая, прыгнул с перрона. Стараясь не коснуться рельсов, нырнул в темноту туннеля. Что‑то ударилось совсем рядом, в облицовку. Осколки керамики и бетона осыпались на грязные пути. Почти попали, но «почти» не в счет.

Дура в спецовке заткнулась, как только Влад сунул ей сто зеленых «рупий». Повращала глазами, пораздувалась для приличия, но быстро усекла, что больше не обломится. А красные корки Ильюхи намекнули на то, что и это могут обратно забрать.

— Коза. — Влад сплюнул на пол, раздраженно, но без особой злобы глядя вслед станционной смотрительше.

— А ты как хотел? — отозвался Илья. Удостоверение пожарной охраны водоканала, отработав свое, исчезло в бесконечных карманах его необъятной куртки. — Следом на рельсы скакнуть, резвый ты наш?

«Резвый» скис. Убежать от поезда он не смог бы и в пору спортивной юности, а тем более сейчас, набрав пару десятков килограммов пусть мышечной, но массы. Но все лучше, чем Ильон‑бульон — как был по малолетству шарик, так с годами в дирижабль и вырос.

— Ладно, замяли. У вас там чё? — обернулся Влад к третьему компаньону, который не участвовал в переговорах с властями, а взял на себя роль полевой сестры и бинтовал «приманку».

Издалека «сладкая парочка» напоминала двух забулдыг, один из которых не вовремя решил присесть. И утеплить горлышко. Бедняга. Где только откопался такой придурок, чтоб добровольно подставиться? Странный тип. Да и тот, что его притащил, не лучше. Владу не нравился отблеск святости, то и дело проступавший на морде тощего Ловца. Ловец, бля. Ни имени, ни фамилии, одни кликухи позорные. Провалит дело волонтер идейный.

— Ну, чё? — повторил здоровяк, подойдя к нему.

— Все в порядке, — ровным голосом отозвался Ловец, — артерия не задета, можно продолжать.

— Продолжать… — Влад оглянулся на давнего кореша. — Оне продолжать желають.

Илья посмотрел на часы, нарочито зевнул и пожал плечами:

— Не сегодня, настойчивые наши. Зверек ушел, следы затерялись во мраке подземном.

— Не срослось, — перевел Влад. — Закругляемся. Вон твой дружок посинел ужо. И я не позарился бы.

— Я нормально. — Белобрысый открыл глаза и неуклюже поднялся. Стоял нетвердо, рюхал по одежке тряпочкой — от сора чистился.

Герои‑комсомольцы. Зои Космодемьянские, глядите. Блин, ну говорил же Ильену: не берем в компанию кого попало. Ни веселья, ни азарта, дурь одна. Башки две, а дурь одна. Здоровая и тупая. Ну на фига орать было? Подобрались бы молча, сделали свое дело и по домам с трофеями. Нет, твою мать: «Всем выйти под лампу для лучшей освещенности». И в красивую позу. Хорошо, лошадей в метро не пускают, для полной феерии Ловец приволок бы парочку. К гадалке не ходи.

— А у нас не лошади — ослы.

Илья ткнул друга в плечо, понимая, что тот с досады накручивает себя и дело скоро обернется дракой. Тогда отмазываться придется и деньгами, и звонками, и выбитыми зубами. Влад заглох, уступая.

— Все можно исправить. — Ловец распрямился длинной угловатой жердью. — Зверь голоден, он вернется к своей жертве.

— Ага, как же!

Илья повысил голос, оттесняя Влада и напоминая, кто в команде старший.

— Это, изобретательные наши, красивая теория. Убийцы не всегда возвращаются. Если они с мозгами, конечно.

— Он вернется, — уверенно отозвался новичок и многозначительно поправил духовую трубку, спрятанную в длиннополом пальто.

Влад картинно закатил глаза. Противно было признавать, но настойчивость урода ему чем‑то нравилась. Да и обидно было так тупо потерять хороший вечер. Тем более когда еще найдется приманка‑камикадзе? Даже две приманки. На немой вопрос здоровяка толстяк кивнул с едва заметной усмешкой.

Голод не прошел, но успокоился. Я летел вперед, чувствуя изумительную ясность в голове и легкость в ногах. Неяркие лампочки, навинченные по стенам, делали вид, что разгоняют мрак, но и без них путь был отчетлив, как днем.

После темноты туннеля свет станции переливался северным сиянием. Я подтянулся, запрыгнул на перрон, стряхнул с куртки пыль и, не торопясь, пересел на другую линию. И все…

…Два раза ко мне подходила дежурная, и оба раза пришлось ее убеждать, что не сплю и не собираюсь. Уходить не хотелось, да и вряд ли меня искали в метро. Кем бы там они ни были.

Во рту держался вкус чужой жизни. Это словно быть собой и еще кем‑то. Кем‑то лучше, сильнее, умнее. Сверхсобой. Ощущение трепетало огоньком свечного огарка и готово было вот‑вот погаснуть. Накатывала тоска, едва слышный голосок внутри твердил: «Это не ты, это твоя одержимость. Тебя больше нет».

Нет меня? Врешь, присмотрись получше. Ничего не изменилось, только теплее стало. Теперь я понимаю, что все это время лишал себя собственной жизни. Своей дорожки в бредовом никчемном мире, где тебя кинут, стоит только рассмотреть, что ты не такой. Да пожалуйста! Валите! Кому вы нужны? Только таким же слепым мышам. Сбивайтесь в стайки, так вас легче ловить.

Нет меня? Да и не нужно! Я был никем, а стал… «Всем?» — насмешливо прозвучало внутри.

Скамья рядом скрипнула, и через мгновение приятный женский голос запел что‑то трогательное про облака и дорогу под ними. Пел для себя — во весь голос, но неясно произнося слова и целые строчки. Я открыл глаза, девушка на другом краю сидела, запрокинув голову и сцепив на коленях пальцы с обкусанными ногтями. Вдруг оборвав куплет, она посмотрела на меня:

— У вас несчастное лицо. Вы заболели?

Я покачал головой:

— Скорее, потерялся.

— Где?

— Не помню.

Пол расплывался, туман снова повис перед глазами, и лица девушки было почти не разглядеть — только два темных глаза и дрожащая жилка на шее. Жар подкатил к голове и выступил испариной на висках. Я поднялся.

— Вспоминайте, а то никогда не найдетесь. И простудитесь.

Она стащила с плеч толстый шерстяной шарф, подошла и старательно обмотала его вокруг моей шеи. От ее кожи тонко пахло фиалками. Я сжал кулаки и провел языком по пересохшим губам. Не надо, милая. Убегай. Беги и не оглядывайся. Девчонка смотрела, не мигая, но не с испугом, а жалостливо. И новый «я» съежился, забился глубже, а идиотский голос в голове, напротив, окреп и сделался невыносимым.

Нет. Не сейчас. Не хочу. Поздно. Отступая прочь, я искал выхода, возврата к силе и бесшабашной воле. Надо обратно. Надо туда, где тот. Не мог он уйти далеко.

Девчонка запела что‑то вовсе невозможное: то ли псалом, то ли похожую хрень. Хватит с меня музыки. Я заскочил в ближайший вагон и отшатнулся от окна, когда сумасшедшая дура перекрестила меня вслед.

— А он допрет, где искать?

— Не сомневайтесь, нюх у него должен быть отличный.

— И слух, наверное, тоже, ученые мои.

— Да, заткнулись по‑бырому. Эй, козленок в молоке, стони менее пафосно.

Он ушел. Как? Куда?! Его не увезли, следы отчетливо рисовались на шершавом камне. Вот здесь стояли трое, а тут он. Потом все вместе пошли к выходу. Вместе… Но они же могли расстаться. Почему бы нет?

Я бежал вверх по эскалатору. Сил почти не осталось, кололо в боку, воздух рвал легкие. Мне не нравится быть таким. Не хочу! Где ты? Где?

Рядом.

Морозный воздух нес вонь машинного масла, химической грязи, гари, мерзкой жратвы и людей. Чужих ненужных людей. До поры ненужных и чужих. Только до своего часа.

Тоненький знакомый аромат едва пробивался сквозь эту какофонию. Я поймал его, уцепился, ноги сами понесли по следу.

Темный переулок манил к себе. Но дважды обострившееся чутье уводило прочь. И трижды голод возвращал обратно. Ветер кидал в спину ошметки снега, толкал вперед. Кровь манила. Только проверить. Заглянуть — и назад. Вдруг его и нет там. Одним глазом. Только заглянуть.

Ботинок увяз в невидимой трещине. Что‑то ударило под колено. Я полетел лицом вперед. Попытался приземлиться на бок. Темная фигура, короткий замах и боль в ребрах. Еще удар, и меня перевернуло навзничь.

Диковинная, витая трость острым наконечником уперлась в мою грудь. Замутило от запаха мокрого серебра. Зря потратились — подошел бы любой металл. Гвоздь, арматура, вилка — все равно. Они и пахнут одинаково — горечью, кровью и страхом. И жгутся. Никакая одежда не спасает.

Я пытался сильнее вжаться в землю.

— Ну, набегался, неугомонный наш? — Толстяк, вдавивший меня в слякоть, звучал добродушно, но глаза были под стать палке. Такой не отпустит. Такой даже не отвернется.

Второго — огромного качка — мое ерзанье веселило, будто только за этим они устроили засаду. А последний — самый гадкий, зализанный и смердящий «высшим промыслом» — вынул из коробка три спички и, обломав одну, зажал их в кулаке.

— Вот и все, паря, — наигранно посетовал здоровый.

«Вот и все», — отозвалось в голове.

— Оружие на землю! — рявкнули из‑за спин злые, казенные голоса. — На землю, я сказал! Толстый, тебе говорю! Оружие на землю, руки держать на виду.

Две фигуры перекрыли выход в проулок — мужчина и женщина в синей форме без погон и знаков различия. Только на левых рукавах нашивки с белым единорогом. Два «макара» смотрели в упор на моих преследователей, которые стушевались и растерянно расступились.

Мужчина в форме, не опуская взгляда, бормотал в рацию: «Трое. Вооружены. Возможно сопротивление».

— Эй, чуваки, какое сопротивление? Спокойно, мы же свои. — Арбалет качка уткнулся в сугроб.

— Тамбовские волки тебе свои, — презрительно бросил «форменный».

Его напарница носком сапога отпихнула в сторону и арбалет, и длинную трубку, а трость одним движением вырвала из цепких пальцев владельца. Дышать стало легче. Женщина внимательно осмотрела деревяшку, понажимала на выступы, хмыкнула и чему‑то улыбнулась.

— Затейники. Борис, держи их на прицеле, от греха. Старший инспектор Фролова. Ваши документы.

— Инспектор чего? — Здоровяк попытался перехватить инициативу, поигрывая мышцами и включая обаяние на полную мощность.

— Всего, — отрезала женщина и едва уловимым движением оказалась так близко, что тот без труда мог разглядеть сетку морщин вокруг ее злых и уставших глаз. — Документы.

— Да какие вам документы, господа хорошие? Такие пойдут? — Удостоверение в пальцах толстяка казалось крошечным и хрупким, из него, ни на что не намекая, торчал уголок зеленой купюры.

— Такими ты можешь подтереться, — осклабился Борис. — Нет у них ничего, Лессана Олеговна. Дело само шьется.

— Какое дело?! — вдруг заорал длинный, брызжа слюной. Все вздрогнули — голос звучал, будто звук пилы, застревающей в сыром бревне. — Куда вы лезете?! Зенки раскройте! Это ж тварь, нелюдь! Он вас сожрет, не подавится! Давить таких надо! А вы валите, не мешайте!

— Ясно, документов нет, сопротивление налицо, — спокойно отозвалась женщина. — Зови мальчиков, Боренька. Нашли мы браконьеров.

«Мальчики» в привычной и понятной форме цвета маус вульгарис стремительно заполнили все свободное пространство. Не вступая в переговоры, они легко скрутили мужчин и под короткие, но емкие понукания потащили их прочь. Те опомниться не успели, один только толстяк все кричал: «Ну, какое сопротивление, гражданка начальница. Почти сам иду».

Я старался не бросаться в глаза и не попадать под ноги. Надеяться на то, что обо мне забудут, было наивно. Но все‑таки… Вдруг… Устал я… От слабости делалось тошно. Глаза закрывались…

О, прозвучало над моей головой, — как плохо. Он по ходу дела голодный. Вон, почти отключился. Нет, Боря, намордника не надо. Так справимся. Вот ведь говнюки, едва до смерти пубертата не загоняли!

— Чего, настоящий? Ого!

— Первый раз? Ну, вот гляди: клыки только прорезались, десны розовые. Щенок совсем. — Чужие пальцы хватали за лицо, оттягивали губы, сквозь дремоту я пытался сбросить их, но женский голос только смеялся. — Строптивый, гляди‑ка.

— Может, зря все? Он агрессивный, похоже, все одно на усыпление.

— Там посмотрим. Тесты сделаем, проверим. Смотри, крепкий какой. Хороший. Ты попрочней клетку неси.

Железо окружило, навалилось запахом и жаром. Я ежился, задерживал дыхание и все пытался сказать о том, что мне больно. Но они словно не слышали. Или не понимали человеческой речи.

Дата добавления: 2015-12-01