Вечное возвращение

Reprise

«Время не может проникнуть сквозь этот замкнутый круг. Мы недолго остаемся

мертвыми.

Ницшеанская граммофонная пластинка. Когда она заканчивается, Старик проигрывает ее снова, в вечности вечностей.»

Из письма Роберта Фробишера от XII-XII-1931

Вначале была Мысль. Он ощущал себя неясной, неоформленной мыслью, что обрела плоть в слове. Строчки дали ему тело, кровь, дыхание, открыли глаза. Он родился уже взрослым, хотя и помнил детские годы, помнил все, что случилось до того самого часа, когда увидел сон о китайской лавке, загроможденной полками с античным фарфором, а после — услышал стук в дверь, прозвучавший окончательным пробуждением.

Каждый раз — как фигурист по одним и тем же следам, по накатанной колее, без права свернуть или выбрать: Лондон — Остенде — Брюгге — Зедельгем — Брюгге. Одно и то же: сборщики Брюера, билет на поезд, «Кентская королева», сон на ступенях ветряной мельницы, одолженный велосипед, шато, музыка, бегство, звучащий в голове секстет, и последняя нота — искаженная скрипичная, сливающаяся в одно с приглушенным выстрелом. Чтобы он не делал, все закончится именно так, и снова, через один удар сердца — рождение.

Роберт не боится умереть, потому что каждый он раз он надеется, что проснется под корсиканскими звездами. Он прожил не двадцать три года: двадцать два с половиной он просто помнит — как будто его уже создали с вложенными в память нужными воспоминаниями. Ему всегда отведено лишь пять с половиной месяцев: от вокзала «Виктория» до номера гостиницы «Мемлинг», от падения в обнимку с водосточной трубой до завершения секстета и собственного существования.

И каждый раз он просыпается от стука в дверь в «Западном империале».

Вечное возвращение

1.

Камень, брошенный в воду, всегда будет центром расходящимися кругами волн. Человек, касающийся струн, всегда будет в эпицентре упругой звуковой волны. В центре звука.
Роберт подержал раскрытые ладони над клавишами синтезатора, как делал это всегда, заканчивая упражнение или импровизацию. Он представлял, как расходится кругами звук, пронизывает стены, выходит за пределы города-университета и растекается по всему земному шару.
В дверь постучали, и Роберт прислушался, пытаясь по ритмическому рисунку определить, кто к нему с визитом.

Он уже неделю жил один: Хью, его сосед слева, с которым они делили две комнаты с общей гостиной, перебрался на съемную квартиру, и теперь Роберт гадал, кто займет его место.
Он бы и сам ушел на съемное жилье, как это делали многие его сокурсники, освоившись за первый год обучения, но здесь его удерживали стесненность в средствах и потрясающий вид из окна на речушку Кэм.
Хью был ему удобен: они учились на разных факультетах, тот никогда особо не лез в его дела, и даже когда Роберт притащил и установил синтезатор, Хью остался равнодушным к этому факту. Роберту только пожал плечами: в Кембридж он поступил по большей мере из-за того, что здесь большое внимание уделялось изучению музыки: исторический факультет, на котором настоял его отец, был ему нужен только как приложение к тому, что он сам для себя считал главным. Отец надавил на него, потому что считал, что знает, как будет лучше: он всегда был расчетлив, и даже его показушная религиозность была выверенной и расчетливой. Но он всегда ошибался, сколько Роберт себя помнил. Когда-нибудь он докажет отцу, как тот ошибался: отвесит оплеуху своим успехом, став не просто автором музыки, но известным композитором. И пусть говорят, что все гармонии написаны и сыграны еще три века назад. «Кто считает, что священная музыка есть только забава, пригодная лишь для времяпровождения в свободные часы, для минутного услаждения тупых ушей или для хвастовства своим умением, тот пусть лучше ее оставит».

В дверь постучали повторно. Нет, определенно этот ритмический рисунок был ему не знаком. Роберт наконец отозвался:
— Входите. Не заперто.

2.

Руфус приехал заранее, чтоб избежать бестолковой суеты с заселением, когда новоприбывшие студенты начнут путать блоки, комнаты, терять вещи и производить много лишнего шума. Больше всего он не любил суету и спешку: когда можно сделать что-то быстро и тихо, зачем делать это суетливо и громко. Он подтянул к себе дорожную сумку, останавливаясь у двери отведенной ему комнаты: ему захотелось поправить на носу невидимые очки, хотя он не носил те уже лет пять, пользуясь линзами.
Пока он разбирал вещи и осваивался, где-то очень близко, за стеной зазвучала мелодия: непривычная уху, тончайшая простота, цепляющая слух кончиками пальцев, слишком чистая, чтоб не быть живой. Мелодия не мешала ему ничуть, как-то созвучно синхронизируясь с его настроением, но природное любопытство Руфуса оказалось сильнее его такта, не позволявшего вламываться без стука и заставать людей в неловком положении, даже если те всего-навсего читают книги.

Конечно, он заранее заготовил фразы, которые полагается произносить при первом знакомстве, но когда переступил порог, то растерял их все. Стоящий перед ним человек, в светлых штанах и наброшенном поверх синем шелковом халате с тонкими золотыми узорами, был из плоти и крови, но важным был не внешний облик, а теплое свечение изнутри, сердцевина, неизменная на протяжении всех воплощений. По сердцевине всегда можно опознать душу, в каком телесном футляре она бы не пряталась. Сейчас же напротив Руфуса находилась задумка художника, ожившая и сбежавшая с холста в реальность: светлая кожа, удачно оттеняющая и смольной черноты волосы и безупречные яркие губы и серые глаза, откуда и исходило то самое сияние.
— Я слушаю, — человек заговорил первым, видимо, устав ждать, когда Руфус вернет себе дар речи, но тот все еще изучал его и думал, что таких людей не может быть в принципе, потому что есть свет, на который нужно смотреть через защитные фильтры, иначе он выжжет глаза без малейших сомнений.
Руфус, словно очнувшись, мотнул головой и сообщил, кто он.
— Познавательно. Я — Роберт, — вместо того чтоб протянуть руку, тот запахнул полы халата и потянулся рукой к пачке сигарет.
— Здесь же нельзя…вроде, — негромко сказал Руфус: ему было неловко за замечание, но то вылетело как-то само по себе.
— Я окно открою. — Роберт улыбался так, что растаяла бы и глыба арктического льда, если бы он обращался к ней. — Ты ведь не против? — он достал сигарету из пачки губами и, больше ничего не уточняя, приоткрыл окно, хотя и не услышал прямого «да» или «нет» на свой вопрос.

3.

Третья декада сентября была на удивление прозрачной и мягкой по погоде, и сейчас, когда Роберт, тайком глотая сигаретный дым, созерцал вид на речку, он не ощущал холода. О присутствии новичка, который вроде как пришел познакомиться, он позабыл вовсе. Роберт был общительным, с удовольствием заводил новые знакомства, изъездил на велосипеде вдоль и поперек весь Кембридж, но и ему требовалось место, где он мог бы уединиться. Он высоко ценил уединение, потому что именно в тишине мысли оформлялись в нужную последовательность знаков.

«Тишина — белая музыка. Она не имеет ничего общего с полным отсутствием звука, тишина — это его незримое однотонное наличие. Тишина не имеет ничего общего и с отсутствием музыки: ужасным состоянием, когда ты не можешь зарисовать ничего из увиденного и услышанного, и ни один цвет, образ и голос не отзываются четкой музыкальной фразой. Не помню в точности дня, когда я начал думать по-другому, еще не зная азов нотной грамоты, но до минуты помню моменты, когда мне не хватало красок: беспомощное состояние, когда вроде бы дышишь в половину силы, только на физическом уровне. Когда я не могу выразить свою мысль простым одноголосным напевом, мне кажется, будто кто-то ампутирует мне не только руки, но и саму способность переводить впечатления в музыку».

Роберт часто перечитывал старое, найденное в одной из книг библиотеки колледжа письмо. Он не видел ничего удивительного в том, что два листа оказались в книге о композиторах; гораздо больше его интересовал вопрос, кем было вложено туда письмо, написанное восемьдесят лет назад в Эдинбурге: летящим, так похожим на его собственный, почерком. В письме не доставало еще одного или двух листов, оно не имело ни начала, ни завершения: Роберт не мог бы сказать с точностью, но предполагал, что неизвестный, чьи инициалы, вероятно, и были указаны в самом конце сего образца эпистолярного жанра тридцатых годов, мог бы растекаться мыслью по древу еще достаточно долго.

«…Я проливаю свет в надежде, что кто-то наполнит им свои чаши.

Первый день в Эдинбурге после нелепого побега от Эйрса напомнил некую точку отсчета: финального отсчета, когда все предрешено заранее — каждый шаг по мокрой брусчатке улиц и неотвязное звучание основной темы секстета в голове. Из гостиниц пришлось выбрать не самую приметную: когда платишь наличными, больше верят на слово и меньше интересуются твоей личностью. Назвался Адамом Юингом — я думаю, ты даже не будешь удивлен сему факту — но пришлось раскрыть одну из карт, обозначив себя как композитора. Да, это есть истиной, но в моем положении надо проявлять осмотрительность.

Три последующих дня не выходил из номера и запретил горничным входить и наводить порядок: и в самом деле не терплю, когда кто-то прикасается к исписанным нотным листам, не терплю даже того, что чужие глаза могут прикоснуться к еще не полностью воплощенной музыке без моего на то разрешения.

Знаешь, как это: ощущать себя сосудом, в котором она плещется? Перед самым рождением наступает тишина и тогда, то каплями, то ручейком тебя заполняет звук. Я не даю ему выхода, пока сосуд не наполнится доверху. Волшебное чувство — когда внутри, замкнутый в теле, бьется о его стенки звук. И нет ничего слаще, чем потом открыть шлюз и позволить ему хлынуть на бумагу, фонтанируя знаками через пальцы.

И сейчас происходит наплыв той провидческой ясности, когда возможно все, что не пожелаешь. Озарение: кристально-чистое, все пропитано музыкой и состоит из нее, даже ржавые водосточные трубы имеют определенный звукоряд. Мне кажется, я могу слышать все, что только нужно, непринужденно и а capriccio — по желанию. Нет ничего неоформленного — полная ясность».

4.

Руфус не был педантичным занудой: он старался делать все неторопливо и с расстановкой, подходя основательно к любому вопросу. Именно эта основательность в свое время и помогла ему успешно пройти собеседование и получить отличные годовые оценки, на основании которых его и зачислили в колледж. Руфус не был и флегматиком, но действовать быстро его могла заставить только неординарная ситуация. Пока же неординарных ситуаций не было, но уже случилось две неловкости, и каждая из них была связана с Робертом, который, видимо, забыл его имя сразу после того, как то услышал.
Неловкость номер один произошла как раз тогда, когда он, надев шлем и взяв свой видавший виды велосипед (новый брать ему не советовали во избежание его нечаянного исчезновения), решил изучить хотя бы часть Кембриджа.
На улице было безветренно и сухо, сквозь облака просеивался свет, что не давало дню перетечь в совсем пасмурный. В уме Руфус держал карту: вот здесь развилка, потом поворот налево и можно выехать… Он резко свернул, пытаясь уйти от подрезавшего его лихача на том же виде транспорта, но не удержался и свалился на газон. Шлем, основное отличие студентов-первокурсников, защитил голову, но вот локоть саднил нешуточно.
Руфус уже подумал, что хулиган, не оглянувшись, и ничуть не сожалея о его судьбе, смотается, но вместо этого услышал, как тот остановился, и тут же над головой прозвучал голос Роберта:
— Эй, ты жив? — тот прислонил велосипед к дереву и присел рядом.
— Нет, — огрызнулся Руфус. — Я умер, оставь меня в покое.
Роберт засмеялся, касаясь его руки, и там, где дотрагивались его пальцы, боль исчезала, как секундой ранее исчезла и злость, нейтрализованная смехом. Смех плескался в ярких живых глазах и приносил облегчение.
— Поднимайся, — сказал Роберт и протянул руку. Руфус уцепился за нее не потому, что ему так уж нужна была помощь, а потому что к сбежавшему с картины творению хотелось дотронуться: он все-таки был сенсориком, пусть и не признавался в этом. Да еще и не слишком ловким сенсориком: поднявшись, он тут же наступил на ногу Роберту.
— Извини. — Руфус расстегнул шлем и держал его в руке.
— Не прощу. — Роберт сморщил нос. — У меня болит нога, — веселье снова брызнуло из макушки головы видимым только Руфусу золотым фонтанчиком. — Тебе придется загладить свою вину, недотепа.
— Между прочим, я упал первым.
— Между прочим, моя нога болит больше.
— Паб?
— Согласен. — Роберт вторично протянул ему руку для пожатия.

Неловкость же номер два была спровоцирована тем, что Роберт постоянно забывал о том, что на две комнаты, объединенные общей гостиной, полагается всего одна ванная.

5.

Руфус, как и Хью, мало его беспокоил, и поэтому он и не имел привычки закрываться. То, что кто-то может зайти во время процесса омовения или вообще (какая нелепость) постучаться и спросить, одет ли Роберт, казалось ему полным нонсенсом. Ну, конечно, в ванной люди всегда одеты, Руфус мог бы и подумать логически. А если он не желает думать логически, то кто ему наставник?
— Да, я одет, — фыркнул Роберт, продолжая невозмутимо плескаться в ванной и подгребать к себе пену. Если представить себе, что это облака…

«Встречал первый рассвет, поднявшись на монумент Скотта, пробовал сочинить партию первых солнечных лучей и растворяющегося в прохладном воздухе сигаретного дыма. Помнишь, как я говорил, что солнечные пятна на полу — это неосторожность маляра, расплескавшего золотистую краску из ведра, в котором густой свет переливается через край? Тогда я искал приемы, чтобы описать их музыкально: тихий перезвон колокольчиков в обрамлении флейты. Флейта нужна была затем, чтоб не дать солнечному пятну растечься бесконечно и затопить комнату, дом, весь город, превращая землю в сплошной золотой шар, в золотую точку бесконечной вселенной.
Сегодня же для тонкого, не греющего луча я выбрал кларнет, для холода, покусывающего пальцы — виолончель, а дым стал фоновым мазком: поднимающимися к небу и там затихающими фортепианными триолями. И снова за мгновение до того, как превратиться в каденцию, я услышал, как на неуловимую долю секунды вокруг установилось совершенное молчание».

Вернуло Роберта с облаков на землю неловкое молчание со стороны замершего на пороге Руфуса. Похоже, тот не знал, идти ему вперед или вернуться назад, за дверь, и сделать вид, что двери случайно открыл и закрыл сквозняк, которого не было.
— Есть хороший повод пойти в паб, — промямлил Руфус, видимо, наобум придумав первую оправдательную причину для своего присутствия.
— Ты вовремя. — Роберт одним движением поднялся во весь рост. — Будь так добр, подай полотенце, — он смахнул с живота пенный комок, ожидания хоть каких-то шевелений в свою сторону. — Насмотрелся? Нет еще? Ну хорошо, я подожду, замерзну, простужусь и умру.
— Здесь не холодно. — Руфус, со вспыхнувшими легким алым скулами, немного смутившись, подал наконец полотенце, и отвел глаза. «После того, как все подробно рассмотрел» отметил Роберт.

6.

В середине ноября Руфус взял лодку: одну из тех, на которых в свободное время активно катались студенты. Управлять ею его уже научили: катание на лодках было чем-то сродни умения, необходимого по умолчанию.

На берегу он увидел Роберта: шарф с зеленовато-красным узорами, черный теплый френч, зажатая под мышкой бутылка с минеральной водой и кулечек в руках. Руфус мог сделать ставки на то, что там конфеты. Он подплыл ближе: настолько, что стало заметна синева щетины на скулах Роберта: благодаря бледной коже тому следовало бы бриться два раза в день, в то время как Руфус мог спокойно игнорировать бритву дня три.
Он поднял руки, чтоб привлечь внимание, уже зная свойство Роберта уходить в себя так, что не докричаться: в пабе тот признался, что даже не особо запомнил, кто приходил тогда. Руфус и не пришло в голову на того обидеться: сидящий напротив собеседник, почти ничего не делая, противозаконно его гипнотизировал. Из странностей Руфус заметил только одну: тему семьи Роберт обходил, как обходит слаломщик флажки: искусно лавируя и уклончиво отвечая.

Руфус поднялся во весь рост и махнул руками, а затем совсем уж нелепо, не вовремя и не к месту перевалился через борт в воду в момент, когда Роберт поднял голову, а неустойчивая лодка покачнулась. Темная вода, подсвеченная красноватым отсветом отраженных в ней облаков, накрыла его с головой, и Руфус вспомнил, что плавать он так и не научился. Глупо было в его возрасте не уметь плавать, но насколько он себя помнил, его всегда пугала глубина, а глубиной считалось любое место, где он не мог стать ногами на дно. Глубина затягивала и сковывала, хотя считалось, что в Кэме утонуть нельзя: воды достаточно для того, чтоб плавать на лодках, но недостаточно для того, чтоб вот так недостойно утонуть.

Вранье, что после того, как полностью затемнится пленка сознания, перед глазами проходит вся жизнь — Руфус верил своим глазам, и видел совсем другое: родимое пятно на пояснице стоящего к нему спиной человека и вспышку узнавания, когда тот повернулся, потому что нельзя не узнать. Сердцевина не меняется: Роберт мог жить в дешевых гостиницах, засыпать на ступеньках ветряных мельниц, ложиться с кем-то в постель ради денег или выгоды, но всегда оставаться чистым, потому что никакая грязь не прилипает к свету. Свет не угасает никогда, даже если тот сосуд, в котором он горел, лежит разбитым.

Реальность вернулась резкой болью в легких: Руфус сделал вдох, закашлялся, приподнялся, едва не столкнувшись лбами с бледным, злым и растерянным Робертом. Тот сжал губы и отвесил ему пощечину. Легкий ожог на коже прояснил обстановку, но Руфус только совершенно по-идиотски расплылся в улыбке, охватил того за шею и повалив на себя: мокрого и злого. Он был так рад, что Роберт жив: после забрызганной кровью ванной и лежащего на теле «люгера»: слишком тяжелого для его пальцев, что без сомнений поцеловал его в губы и огреб по щеке еще раз. Роберт подрагивал от предвечернего холода и вынужденного ныряния в воду, выражение его лица было ругательным, а френч и свитер валялись рядом, на берегу.
— Иди в кампус. — Роберт зашипел на него. — Иди, пока я тебя не умертвил вторично.

7.

Камень помнил лучше, чем дерево, потому что он прочней и долговечней. Первоначально, только попав в колледж, Роберт удивлялся тому, что безошибочно находит нужные аудитории и места: как будто его ведут сами ноги. И каждый уголок, куда они его приводили, вызывал узнавание, радость, разочарование или почти физическую боль. Он не мог объяснить это логически и списывал все на то, что стены помнят: за восемьсот лет им есть что вспомнить, только не каждый услышит. Но даже радостные воспоминания камня звучат в миноре, дерево же теплей и дает объемный медовый звук.

Родиться в семье самым младшим оказалось тихим проклятьем: Эндрю считали оправдывающим надежды, а его самого: беспокойным, не способным дотянуться до уровня старшего брата. Роберт старался доказать обратное и оказался в Кембридже только потому что все были уверены в его провале. Его порывистость, амбициозность и желание проявить себя, в сочетании с целеустремленностью, и было составом того топлива, на котором он жил. А сбежать из городка с шафрановым названием, живущего за счет пивоварен, отелей и архитектуры, на которую охотно и с восторгом глазеют туристы, было удачей.

«Многие желания мы открываем в себе раньше, чем нам позволено по возрасту. Многие давим, примиряясь для вида с ограничениями, установленными обществом. Своеобразный рефлекс: будешь вести себя хорошо и получишь косточку или лакомство. В нашем случае: ходи на задних лапках во имя репутации — и получишь блага в виде доброго общественного мнения. Да, я обучен следовать правилам, но ненавижу им следовать: художники должны стирать грани как между мирами, так и между условностями. И как некстати, когда грубые материальные потребности отвлекают тебя от более важного. И только поэтому я предпочитаю идти самым кратким путем, чтоб уняв потребность в пище и крыше над головой, иметь возможность заняться тем, что есть настоящее».

Роберт отошел от шока относительно быстро: спустя полчаса, когда неизвестно чему радующийся Руфус сам заявился к нему и стал извиняться и благодарить, он швырнул в него первым, что подвернулось под руку, и велел убираться. Но едва не утонувший тридцать минут назад белобрысый растяпа оказался почему-то не трусливым и показной гнев Роберта на него не подействовал.
Впрочем, и его настоящий гнев, когда он, к примеру, возражал отцу и спорил с тем, ничуть на того не действовал: младшего сына всерьез не воспринимали. И поэтому Роберт и горел желанием доказать, что быть владельцем двух отелей не столь уж почетная цель существования на земле. А уж иметь средства и ограничивать его настолько, что Роберту, чтоб куда-либо сходить в Кембридже, приходилось изворачиваться, подрабатывая или очаровывая подвернувшихся под руку людей, было и вовсе за гранью добра и зла, чтобы там отец не пел о верблюде и игольном ушке. Как-то он фыркнул, напомнив тому о единовременном служении богу и мамоне, после чего и выслушал двухчасовую лекцию о том, что «и этот дом и все, что в нем, заработано мной, молодой человек, и лучше тебе иметь уважение к людям, породившим тебя». Роберт удержался от язвительного замечания на тему, кто кого и когда породил в хронологическом порядке, но именно этот конфликт и стал истоком последующих и привел к тому, что еще в школе его лишили карманных денег, а теперь отчисляли поистине смехотворную сумму на расходы, что не прибавило в отношения ни легкости ни доброты.
В письмах, написанных рукой неизвестного, звучали отголоски его собственных мыслей: тот самый цинизм, рожденный незащищенностью и пониманием того, что некуда вернуться. Всегда, всегда должен быть человек или дом, к которым можно вернуться: точка, где можно восстановить силы.

«…даже когда я пишу письмо, в голове стучит метроном, не позволяя отклоняться от заданного ритма. Услышь ритм — и любое произведение напишет себя само, тебе останется лишь ловить подсказки. Фундамент всегда закладывается стучащим в голове метрономом. А за одаренность, талант, гениальность — выбери подходящее определение — всегда приходиться платить: физическими изъянами, душевными и телесными недугами, отсутствием дома или нищетой. Гениальность не предотвращает житейских невзгод. Если природа или бог чем-то щедро награждают, то они же и взимают немалую плату. Иногда эта плата равна жизни».

8.

Первое, что поразило Руфуса, приехавшего в Кембридж — обилие велосипедов: те стояли везде и, казалось, что территория университета — одна большая стоянка, и что люди — всего лишь бесплатное дополнение к двухколесному транспорту, а не наоборот. Вторым же чудом стал Роберт, и Руфус, который как будущий физик, в чудеса не верил, а как человек — вполне их допускал, признал и допустил его «феномен».
— Ты мне снова должен. — Роберт чуть наклонил голову: цвет индиго с вкраплениями золотого снова резанул по сетчатке глаз Руфуса. Феномен Роберта заключался в том, что его внутренний стержень был словно раскаленная спираль, излучающая то тепло то очарование, а остывая — печаль. Печаль была слышна на уровне инфразвука: низкая, однотонная, вселяющая беспокойство нота. Но когда Руфус уже собирался в очередной раз спросить, что случилось, Роберт вскидывал голову — и включал другой режим. — Хотя есть утверждение, что если ты спасаешь кому-то жизнь, то обязан вести его дальше.
— Я согласен, — Руфус засветился улыбкой. — И на то, что должен, и на то, чтоб меня вели дальше.
— Что ты там лепечешь? Говоришь языком человека и ангела? Странно, как тебя вообще сюда допустили учиться. — Роберт вроде язвил, но шутливость тона смягчала смысл фраз. — Я знаю одно средство — язык развязывает и греет, надо было его с самого начала применить, но я был так зол. — он достал из кармана халата плоскую флягу.
— Нельзя же.
— Заладил: нельзя, нельзя. — Роберт сделал глоток. — А зачем тогда паб на территории колледжа построили? Чтоб заходить и смотреть? — он протянул флягу Руфусу.
— Не знаю. — Тот приложился к фляге, глотнул, закашлялся, выдохнул: — Крепкое. А что ты тогда играл?
— Когда — тогда? День, месяц, число, год?
— Когда я только заселился.
Роберт наморщил лоб.
— А когда это было? — он зачесал ладонью назад еще влажные и постоянно падающие на глаза волосы, и направился к синтезатору. — Можешь напеть?
— Нет, — Руфус развел руками, сидя на его кровати и зажимая флягу бедрами. — Выйдет бред.
— Я тоже так и подумал. — Роберт хмыкнул. — Ладно, мне самому интересно будет угадать. — Пальцы коснулись клавиш, Руфус приподнялся на локтях, вслушиваясь. Роберт не спрашивал то или не то: лицо его было сосредоточенным и светлым, и только через четыре минуты он поднял голову. — Это слышал?
— Не совсем, — отозвался Руфус. — А как называется?
— Клод Дебюсси, «Душа». — Роберт ожил, в движениях появилась скрытая до поры энергия, что наполняла его поистине ртутной подвижностью. — Я, как и он в свое время, тоже ищу свой стиль и язык, что и приводит к конфликтам.
— С преподавателями?
— Мы дискутируем, а не ссоримся. — Роберт мгновенно, как показалось Руфусу, переместился к нему и без стеснения вытащил флягу, нагретую теплом его ног. — Разве ты на занятиях не отстаиваешь свою точку зрения?
— В физике, как и математике, сложно придумать или открыть что-то совершенно новое.

9.

Роберта часто преследовал один и тот же кошмар: будто неизвестный ему человек трясет перед его носом фамильным медальоном — вещью, не имеющей цены, но только что выкупленной из ломбарда, а он сам сначала оправдывается, потом срывается на крик и потом — молчит.

«Молчание всегда предваряет самые важные моменты, и не важно, сколько длится пауза. Если осязаешь тишину — значит, вскоре за ней последует событие.
Прежде, чем разразиться ливнем, замирает небо: на мгновения перед тем, как сорвутся капли.
Прежде, чем начнется шторм, вода и ветер застывают перед будущим crescendo. И за миг до неизбежного столкновения неподвижны корабль и риф.
Прежде чем преломится в капле росы, замирает ранний утренний луч. А затем — одна частица отражает великолепие всего светила. Я не желаю преломлять и не желаю сиять отраженным светом: я стремлюсь вместить в себе все его множество, которого хватит на мириады капель. Ведь свет с равным успехом освещает и белоснежные розы и грязь, на которой они произрастают, а звуки тем и хороши, что имеют силу, не имея тела. Самые сильные вещи, влияющие на нас, никогда не имеют осязаемого, зримого физического воплощения».

Медальон был не просто отобранной ценной вещью: тот был символом того, что его (или того, кем был он во сне) лишили дома, защиты, уважения, и теперь он сам по себе, и за спиной нет опоры, и возвращаться некуда, можно только бежать вперед; и бежать из-за того, что идти нельзя — любая опора под ногами существует лишь малую долю времени и остановка невозможна по умолчанию.

10.

Удивительно, но происшествие на воде придало их отношениям необходимую динамику и легкость: Руфус получил право входить без стука (хотя по привычке всегда стучался), сидеть у Роберта часами, и даже будить того утром, потому что Роберт заявил, что любой другой будильник он может выбросить, а с живым человеком так поступить проблематичней — потому что для тогда нужно проснуться и пошевелиться.
Руфус старался совместить несовместимое: и быть с Робертом как можно больше и одновременно не надоедать тому без меры. Теперь он тщательно фиксировал каждое событие, сличая его с просмотренной в бессознательном состоянии хроникой: он боялся совпадений и повторений. Да, многие здравомыслящие люди могли доказать, что его видения: всего лишь иллюзии, возникшие из-за нехватки кислорода, и что Роберт — другой человек, отношения к его видениям не имеющий, но Руфусу были нужны доказательства своей же правоты или неправоты. Он только не предполагал, каким образом их получит.

Как обычно говорится и пишется, «ничего не предвещало беды». Ничего не предвещало беды до тех пор, пока Руфус однажды не увидел направленный на себя пистолет. Как Роберт протащил его на территорию колледжа и в кампус — осталось загадкой, потому что тот секретами не делился, но привести Руфуса в безгласный ужас ему удалось.
Закатанная до локтей белая свободная рубашка, узкие запястья и темный металл «люгера», по-прежнему слишком тяжелого для пальцев, которым подобало касаться только клавиш, сигарет и кожи: вот его совершенный кошмар, воплотившийся как недобрая шутка мироздания.
— Где ты его взял? — Руфус старался придать голосу жесткости.
— Пиф-паф, — ответил Роберт. — Он не заряжен.
— Отдай сюда. — Руфус шагнул к нему и протянул раскрытую ладонь: да, вот оно, необходимое доказательство, и вот она — неординарная ситуация. Роберт мотнул головой и чарующе улыбнулся, напуская на себя ангельский вид: Руфус не мог понять, выпил тот или просто дурачится.
— Роберт, дай мне свою игрушку, — как можно спокойней еще раз повторил он. — Обещаю, я ее посмотрю и отдам.
— Он не заряжен, — повторил Роберт, приставляя пистолет к виску, и это движение и заставило Руфуса броситься вперед, перехватить запястье, уводя руку того от головы, пытаясь заставить разжать пальцы. Роберт задыхался от возмущения и смеха, пока не прозвучал выстрел: приглушенно, будто через вату, и пуля не ушла в стену.
— Ой, заряжен. — Роберт посмотрел на свои руки, на оружие, которое Руфус выдрал из его пальцев, и, наконец, побледнел.
— Идиот, — с усилием выдавил из себя Руфус. — Ты мне должен.

11.

Пистолет Руфус забрал, даже не спросив разрешения, потому что когда-то, как подсказывал ему голос другой памяти, Роберт принял решение сам, не уточнив, согласен ли с ним Руфус, отсекая любую возможность помощи. Но в этот раз Руфус не допустит повторения, он вплетется в его основную линию и изменит ее. Роберт не оставил ему выбора тогда, сейчас же все должно быть по-другому: события не должны пойти по тому же трафарету, несмотря на все совпадения.
Если бы Руфус знал о содержании письма, которое Роберт выучил почти наизусть, он мог мог бы продолжить его с любого места, мог бы подсказать инициалы, совпадающие с инициала Роберта нынешнего, мог бы его назвать «мой Фробишер», но тот не упоминал о письме, а Руфус не тревожил его своими догадками. И пусть ему и хотелось увидеть еще одно, последнее доказательство — кометный хвост на пояснице, он не бежал снимать с Роберта штаны и задирать рубашку. Он не торопил того, потому что чем меньше наседаешь, тем быстрей тебе выдадут свой секрет или что-нибудь, замаскированное под секрет.

12.

Роберт предсказуемо рассердился, когда в ответ на вопрос, куда Руфус дел его оружие, тот отрезал, что отправил пистолет на вечный покой, но Роберт, конечно, может взять акваланг и изобразить команду Кусто в одиночку.
— Портить чужие вещи нехорошо! — взвился Роберт: восходящее скрипичное арпеджио в главной партии сонатного аллегро. — Ломать чужие вещи нехорошо! Выбрасывать чужие вещи нехорошо! — он накручивал себя по возрастающей, но не видел в Руфусе ответной злости: только не озвученное, непонятное по природе сочувствие, и неуместную нежность, что злила еще больше. Руфус был побочной темой, вплетающейся в его основную, изменяющий ее тембр.
— Сейчас я тоже что-нибудь у тебя сломаю и выброшу! — Роберт принялся рыскать по его комнате в поисках чего-либо наиболее ценного.

13.

Руфус молча прикрыл дверь и скрестил на груди руки: его любимый, неспокойный Роберт был здесь — как будто из того «вчера», что оборвалось в обшарпанной гостинице, только этого «вчера» он не помнит, и это есть хорошо. Руфус не позволит ему снова перекроить ткань бытия так, чтоб привести себя к такому же исходу.
— Почему у тебя нет ничего ценного?! — возмущение Роберта прозвучало музыкальным восклицанием, отразившись на внутреннем осциллографе Руфуса синусоидальным всплеском.
— Почему же? Есть у меня ценное. — Руфус отобрал у него свой костюм, отбросил его и ощутимо встряхнул Роберта за плечи, а после еще раз, а потом — поймал за затылок, притягивая к себе. Тяжесть головы радостно и знакомо ощутилась ладонью: не та, липкая, страшная, отдающая металлическим запахом тяжесть, а обновленная, теплая, без слипшихся от крови волос. И пусть держать в руках Роберта — все равно, что держать в ладонях утекающую воду: он так же неуловим и текуч — но момент стоит любых усилий, потому что когда Роберт сдастся, вести его будет легко.
— У тебя нет опыта, — первое, что обронил Роберт, когда Руфус потянул его на себя, усаживаясь на кровать.
— У меня есть ты, — Руфус отбил словесную подачу, как теннисный мяч: изящно, в один замах. Роберт лежит на нем — без страха и напряжения — всем своим весом. Тех, кого мы любим, держать всегда легко.
Руфус перевернулся с ним на бок, так что ноги Роберта оказались переброшенными через его бедра: он знает ритм его дыхания, зиппер на штанах вжикает — и на мгновение наступает тишина.

«Перед рождением и смертью всегда слышна тишина: удивительное беззвучие, за которым раздается первый или последний вдох.
Когда мы впервые встретились, первое, что я помню: внезапное безмолвие, abruption. И я уже знал, что ты станешь там самым постоянным человеком, который нужен такому непостоянному и увлекающемуся, как я сам. Знал, потому что на долю секунды наступила теплая золотая тишина. Как вас учат: постоянные и переменные, верно? Ты для меня своеобразная константа, уравновешивающая наш хрупкий баланс.

Мы меняемся — я никогда уже не буду тем человеком, которым был минуту, час, неделю назад. На нас наслаиваются привычки и отпечатки событий и людей: клубок, который не размотать в другую сторону, и тем более приятно осознавать чье-то постоянство».

14.

Неправда, что предпочтения осознаются в полной мере ближе к двадцати: Роберт определился уже к четырнадцати, и уже тогда разделил людей на две категории: те, кто просто желал им воспользоваться, и тех, кто были искренни в своем интересе. Он помнил всех: девушек, парней, все руки, имена, чужие рты и гениталии, но весь его опыт никак не отражался на нем — проходил насквозь, почти не оставляя следа.
И теперь он запустил руку в короткие светлые волосы Руфуса, почесал того за ухом, а затем без стеснения потянул его руку к себе под белье.
Руфус не очень ловок, но Роберт вздрагивал от каждого движения, как от толчка, чуть раскрывая ноги — чтоб было удобней скользить сжатой ладони. Его не уложили немедля в постель, не забросили ноги на плечи (Роберт терпеть не мог эту позицию ни разу), но подсознательно он впустил Руфуса глубоко: под кожу, в кровь, напрямую к сердцу, позволяя тому растечься наиболее полно по крупным артериям и мельчайшим капиллярам — так, чтоб пробрало до судорог в пальцах и дыхательных спазмов. Он кончил быстро и обильно, испачкав руку Руфуса, живот и простынь, на лбу выступил пот.
— В тишине всегда острей, правда? — выдохнул Роберт и потянулся к сигаретам. — Открой окно.

15.

Поздний осенний холод сочился в комнату, но они оба словно его не замечали: Роберт курил, лежа на руке Руфуса, стряхивая пепел на лист бумаги, сброшенный на пол и лежащий рядом с кроватью. Воздух был насыщен запахом сигарет и семени, но Руфуса, на удивление, данный факт вовсе не смущал. Есть хороший тест на совместимость: хочешь узнать, сможешь ли жить рядом с выбранным тобой человеком — представь, что ты пользуешься его зубной щеткой. Брезгливость неуместна, когда собираешься принять того полностью.

16.

«Некоторые вещи мы не можем сделать, пока не возникнет определенное стечение обстоятельств. Стечение многих факторов: мест, событий, лиц, времени года и даже определенных финансовых трудностей придает вкус и завершенность. Я сам формировал, еще того не зная, будущие события, предваряющие его рождение и я считаю, что сделал все как следует.
Облачный атлас зарождается в бесконечности и там же и теряется. Ряд событий, не имеющих начала, не может существовать? Но ряд событий, не имеющий финала — вполне. Финал растворен в вечности и имеет бесконечное число вариаций, потому что музыка — единственная субстанция, для которой не существует временных и пространственных рамок, расстояний и препятствий. Однажды зародившись, она существует без ограничений».

Ему снова снился медальон, и ледяной ветер в спину подталкивал вперед: неизвестно, к падению или полету, и Роберту было холодно, и хотелось есть и бежать, но он неторопливо подошел к кассе и купил билет до Эдинбурга.

— Понял! — он вскочил, просыпаясь, садясь на кровати, хлопнув ладонью по животу спящего рядом Руфуса так, что тот вскинулся. — К черту Корсику, мы едем в Эдинбург!

Руфус еще мгновения ошалело моргал, глядя на него, а после накрыл эту беспокойную душу одеялом с головой, затягивая обратно в тепло.

«...Последние ноты возникают на бумаге, как последние мазки световой кисти художника, рисующего солнечные узоры.

Точке тоже предшествует тишина. Перо на миг застывает в воздухе, сердце замирает и стучит на полтона тише. Нет волнения — только предвкусие завершенности, солнечный росчерк на темной послештормовой глади: как свидетельство того, что будет новое перерождение — неизбежное вечное возвращение».

Дата добавления: 2015-12-01