|
Читайте также: |
— Тогда… я хочу говорить с императором Василием… Мы сделали, что могли, пусть император пообещает… Везите меня в Константинополь.
— Тебя, воевода, ранили в грудь месяц тому назад, нас в Константинополь не пустили, а переправили через Босфор и послали в Болгарию.
Грудь Рубача горела, бешено колотилось сердце, нечем было дышать, и все-таки, превозмогая все, он промолвил:
— Се лжа, измена… На Константинополь… Сейчас же!
— Мы далеко от него, — прозвучал ответ, — ныне ночью миновали Адрианополь, утром двинемся на север, в Родопы.
— Погодите! — промолвил воевода. — Молчите… дайте мне только воды и вина… Я подумаю…
Но воевода уже не колебался. Узнав о случившемся, он решил, что следует делать. Рубач хотел лишь тихо полежать, передохнуть, собраться с силами.
На рассвете воевода сделал вид, что проснулся.
— Мужи мои, вой! Посадите меня! — велел Рубач.
— Не след, воевода, сейчас мы в дорогу пустимся, а ты лежи, отдыхай!
— Нет, я отдохнул, хватит, и вам в дорогу пора… Потому посадите!
Его посадили, воевода тяжело дышал, с минуту глядел перед собою. В поле светало, вдали виднелись стены города, а перед ними простерлись две дороги — одна к темным горам, другая в долину.
— Узнаю, — промолвил Рубач. — Здесь бились мы когда-то с князем Святославом против ромеев и победили их.
Он помолчал, дышать становилось ему все трудней.
— А теперь слушайте, — продолжал Рубач. — Мы сделали все, что могли… Ромеи нас обманули, потому именем князей Святослава и Владимира повелеваю: поворачивайте от Родопов, идите не против болгар, а ступайте к Дунаю и расскажите обо всем князю Владимиру… Вот так и приходит смерть… Прощайте!
Он пошатнулся и, мертвый, пал на землю… Воины положили его тело на телегу и в серых утренних туманах повернули направо, к Дунаю…
На многие брани, защищая родную землю и ее людей, ходила Русь; летописец временных тех лет, оглядываясь на прошлое, созерцая быстротечный, современный ему мир и стараясь поднять завесу будущего, писал на пергаменте: «Брани были прежде дедов наших и при отцах наших, мир стоит до брани, брань стояла до мира…»
Однако тому же летописцу, да и нам тоже ведомо, что, защищая земли, враждуя с захватчиками, люди русские всегда возвращались с поля боя победителями и никогда не склоняли голов перед врагами.
Потому-то события, происшедшие у далекого Абидоса в Византии, так всколыхнули Русь да и весь тогдашний мир — ведь это русские воины спасли Византию, это они оказались победителями на ратном поле, но как поступила с ними Византия?
Город Киев ждал из похода своих воинов. Отцы, сыновья, братья многих и многих киевлян: воевод и бояр, ремесленного предградья, земляночного Подола, холопской Оболони — много их ушло на брань, все они были отважными, сильными, всех их вела вперед надежда на победу.
И в Киеве все глаза проглядели, поджидаючи из похода своих воинов, — шли дни, недели, месяцы, а их все нет да нет. Со стен наблюдала стража, далеко за город выходили люди и ждали и, кто бы ни ехал Червенским гостинцем, спрашивали: где, где же замешкались наши вой?
Наконец в Киев стали доходить слухи, что воины идут домой, видели их в земле уличей и тиверцев, что за городом Пересеченом они переправились через Днестр, что позади них уже остался Гнилой Тискот и Торческ, они все ближе, ближе — уже на Руси.
Одно лишь удивляло киевлян — о возвращавшихся из Византии в Киев воинах рассказывают случайные путники, купцы, заезжие гости, но почему они сами не дают о себе знать, не посылают вперед гонцов?
Когда воины миновали Стугну и вот-вот должны были появиться на околице, весь Киев вышел за стены, стал вдоль Червенского гостинца и ждал…
Знойный, удушливый день. В небе ни облачка. Поле искрится, сливаясь с небосводом. Тишина. В небе звенят жаворонки, в травах стрекочут кузнечики.
На юге поднялось рыжее облако пыли, оно все росло и росло. Что случилось? Русских воинов в поход отправилось множество, гарцевали они на борзых конях, сильные, молодцеватые. Теперь по полю шло пешее воинство в убогих рубищах, за ними на долгие поприща растянулся обоз, и движутся они так медленно!
Вперед вышли градские старцы.
— Стойте!
Воины остановились и стояли, опустив головы.
— Кто вы? Зачем пожаловали в город Киев?
— Мы вой русские, идем из города Константинополя с похода…
— С похода? А почему же вы такие? Неужто посрамили честь земли Русской? Где воеводы ваши и тысяцкие? Где ваше знамя?
Вышли вперед тысяцкие и сотенные, неся на плечах своих выдолбленную из дерева корсту, покрытую знаменем князя Владимира. Подойдя к толпе, старшины остановились.
— Не посрамили мы земли Русской, несем с собою прах воеводы нашего Рубача, вот и знамя. Слушайте, отцы, братья, сестры, жены: мы честно сражались, как велел князь и наказали вы, но греки нас обманули, после брани за Константинополем хотели послать нас на болгар, не дали дани, переступили ряд…
Люди молчали. Из немногих слов, сказанных над гробом воеводы Рубача, все поняли, что произошло в далекой Византии, и не стыд, а обида, гнев, отчаяние зажгли сердца людей — плач, великий плач стоял над полем, отцы кинулись к сыновьям, жены к мужьям, дети к отцам.
А далее свершилось неминуемое — унижение, гнев, отчаяние и тяжелое человеческое горе прорвались и разразились подобно грозе и буре, которая проносится вдруг среди ясного неба знойным летом, как пробуждается вдруг скованная льдом река, что рвет берега и препоны…
Воины, ходившие в чужую далекую землю, и люди киевские, так долго и нетерпеливо их ожидавшие, двинулись к городу, дошли до стен Горы, обогнули их и стали подниматься по дорожке, которая вела к Боричеву взвозу. Шаг их ускорялся, из толпы вырывались стоны, плач, проклятья. Над головами, колыхаясь, плыла, покрытая знаменем, корста с прахом воеводы Рубача.
Вот они остановились напротив терема греческого купца Феодора. Оттуда выскочили, но, увидев толпу, тотчас спрятались за частокол слуги. В верхних окнах терема на миг показались и исчезли лица купца Феодора и его сына Иоанна.
— Выходи, купчина, хотим говорить с тобой! — послышались возбужденные голоса.
— Спускайся, отвечай за смерть людей наших!
— Не прячься, слуга императоров! Ведь это ты подговаривал нас, потчевал медом, посылал в Константинополь!
— Идите, идите сюда, ромейские псы!.. Разноголосая толпа шумела, кричала, взывала, сердца людей пылали местью. Одна искра, один удар — и разразится гроза; люди киевские стояли у терема купца Феодора, но видели перед собой всех ромеев, всех императоров, всю Византию, которая веками причиняла им зло, а нынче еще раз нанесла кровную обиду, взяв жизни родных, близких людей.
— Выходи, грек, отвечай за дело Византии!
И кто знает, если бы старый Феодор вышел бы вместе с сыном Иоанном из терема, стал перед людьми, повинился в своих злых деяниях, опустился на колени перед гробом воеводы Рубача, может быть, все кончилось бы иначе.
Но купец с сыном не вышли к людям, а велели слугам брать рогатины, сами же схватились за топоры…
Гнев людской был неудержим, свиреп, но справедлив. Око за око, зуб за зуб — нет, и этого было мало, чтобы погасить в сердце месть, обиду, душевную боль, — люди ринулись к стенам терема, навалились плечами на дубовые бревна — стены развалились, как гнилая паутина, терем затрещал, рассыпался, поднимая столбы пыли, а под его развалинами исчезли купец Феодор и его сын Иоанн.
— Смерть грекам! — звучало отовсюду. — На Византию! К князю, к князю Владимиру!
Князя Владимира не было в это время в Киеве — уже целую неделю он сидел в Родне, где вокруг старой крепости между Днепром и Росью копали рвы, насыпали валы, воздвигали стены, башни. Родня была последним звеном в цели сооружений и валов, которые воздвигались с севера на юг. Полянская земля, вся Русь теперь накрепко отгородилась от Дикого поля и Русского моря, откуда все чаще делали набеги новые и новые орды, где, притаившись, подстерегала Византия.
Там, в Родне, князь Владимир получил через гонцов весть о том, что произошло с русским воинством в Византии. Весть эта ошеломила его. Велев дружине седлать коней, Владимир двинулся домой.
Дорогой, которая вилась у самого берега Днепра, Владимир к вечеру вернулся в Киев, Город встретил его тишиной и безмолвием, на концах не видно было людей, нигде не курились дымки, в предградье чернели угасшие домницы.[221]
Кони поднялись среди этой тишины по Боричеву взвозу и миновали ворота. Заскрипели жеравцы, мост медленно опустился и лег на край вала, ворота тотчас затворились, вся стража стояла на городницах.
Возле терема князя ждали бояре, воеводы, тиуны, лучшие и нарочитые мужи Горы. Они поднялись вслед за князем в терем и заполнили Золотую палату.
Боярство и мужи тотчас зашумели:
— Погибло наше воинство в Византии, княже! Великое горе постигло Киев.
— Слыхал уже, бояре и мужи. Воистину горе велико, болит мое сердце, стенает душа.
— Не только вой. Их нет, они, приняв смерть, почивают. Мы ведь — живые, в городе неспокойно, ждали тебя. Что было, что только было! Весь Киев вышел на стены встретить воев и, узнав правду, застонал, заплакал. Терема купца словно и небывало, его самого и сына убили… Душа у нас не на месте, ведь не купец, а мы сами послали воев к Константинополю.
— Вельми жалею, — сказал князь Владимир, — что не был в Киеве. Правда и то, что не купец Феодор, а вы василиков ромеев с почетом встречали, ряд с императором полагали и в Константинополь-град посылали наших воев.
— И ты, княже!
— Так, и я, — глубоко вздохнув, подтвердил Владимир.
Наступила тишина. В палате, окна которой были закрыты, жарко горели свечи и набилось полно людей, трудно было дышать.
— Что же будем делать, княже? — прозвучал испуганный голос.
Князь Владимир, который сидел, склонив голову, точно проснувшись, окинул взглядом палату.
— Отворите окна! — сказал он.
Несколько дворян кинулись к окнам и распахнули их. Где-то на Горе выл пес. Пахнуло свежим воздухом.
— Спрашиваете, что делать? — глубоко вздохнув, промолвил князь. — А что же? Завтра велю похоронить тело воеводы Рубача… на Воздыхальнице, где покоятся князья, — он не посрамил Руси.
— Пойдем все, похороним, княже! — зашумели в палате.
— Всем воям, что были в походе, — продолжал князь, — велю дать пожалованье; живым надо жить, у мертвых есть жены, дети.
— Не пожалеем, дадим, — поддержали князя бояре в мужи.
— И еще скажу: не дозволю, не припущу[222]императорам ромеев так говорить с Русью и со мной — вороги они нам отныне.
Тогда поднялся боярин Воротислав.
— Ты сказал правду, княже, — начал он тихо, — срам, что императоры так говорили с тобою и с нами, это правда — враги они нам… Но почему, почему так ведется, княже? С польскими и чешскими князьями императоры ромеев говорят, как с равными, немцы, варяги, угры им друзья, а с Русью и ее князем ведут себя, как с варварами, с рабами.
— Все оттого, — вставил боярин Искусен, — что польские, чешские и угорские князья, германские императоры — христиане-латиняне и законы у них новые, совершеннее наших, освящающие права князя и боярина, дающие что-то и бедняку, наши же люди молятся деревянным богам, живем мы по старому закону и по кону, давно пора их сменить.
— Кто мы? — шумела палата. — Кому поклоняемся? По какому закону должны жить? Почему вокруг нас враги, а в землях смута и смута?
Князь Владимир смотрел и видел перед собой множество глаз, но ему казалось, что он видит перед собой одни глаза, глаза Горы — суровые, безжалостные, мрачные.
В неверном мерцании свечей ему на минуту представились еще глаза, которые также слагались из глаз множества людей Руси, — воинов, гридней, ремесленников, смердов — грустные, встревоженные, пытливые, светло-серые глаза.
Не только боярство, мужи Горы спрашивали нынче князя Владимира, ждали ответа, Русь обращалась к нему, и он спрашивал самого себя:
«Кто мы? Кому поклоняемся? По какому закону должны жить?»
Владимир поднялся. Суровый, решительный, походивший лицом, всем обликом, каждым движением на отца Святослава, а карими глазами на мать, князь протянул вперед правую руку и, глядя на палату, устремив взор на мужей Горы, видел, казалось, далекое будущее.
— Слышу вас! — сказал князь. — Вижу прошлое, нынешнее, хочу прозреть и в наше грядущее… Родная земля, я прошел тебя от края до края, чтобы устроить,[223]утвердить. Великая, вечная Русь, в веках вижу твою славу!
Владимир умолк, от необычайного волнения у него перехватило дух, какое-то мгновение он молчал.
— И мы, — продолжал он дальше, — ныне вижу я, знаю, не остров в безбрежном море-океане; много земель, народов, племен, подобно вековечным волнам, бьются о наши берега, вместе со всеми должны мы жить.
— Правда, княже, правда! — зашумела палата.
— Но как жить далее, как блюсти с народами мир? — спросил князь. — Днесь возникла у нас свара с Византией, и не новая то свара: с той поры, как стоит Русь, не было мира у нас с Византией. Много крови пролили мы на бранях с нею, и конца-краю им не видно… Вы не сказали всего, мужи, я скажу за вас и за всю Русь. Не потерпим, не можем простить поношения, учиненного нам императорами Византии, ныне говорю им — иду на вы!
— Пойдем, княже, за тобой! — кричали бояре и мужи.
— Веди, княже! Где ты, там и мы! — восклицали воеводы, хватаясь за крыжи мечей.
Великое, священное чувство мести владело ими, русские люди были сейчас непоколебимы, грозны, суровы к своим врагам, как встарь, во дни князей Олега, Игоря, Святослава…
Однако не одна лишь месть стучалась сегодня в их сердца, в жизнь властно входило новое. По-новому следовало заканчивать спор с Византией.
И это новое неизбежно должно было прорваться в Золотой палате; снова выступил вперед боярин Воротислав, возглавлявший многих бояр, воевод, которые давно уже приняли христианство.
— Ты сказал правду, княже, — тихо промолвил Воротислав, — и мы с тобой единодушны! Но ради чего мы пойдем на Византию?… Мертвых не воскресить, людей наших не вернуть вовек! Взять дань? Нет, греческие золотники нам не нужны, у самих золота, серебра, всякого добра хватает. Отобрать у Византии земли, так и земель у нас, и лесов, и рек предовольно.
Резко говорил боярин, но с достоинством, мудро — такова ныне Гора, такова и вся Русь.
— Мы пойдем за тобой, — продолжал Воротислав, — есть на свете Византия, но есть и Русь; в Константинополе сидит император, а в городе Киеве ты князь и наш василевс; они похваляются своими законами, а у нас свой, русский покон; но, видно, надо утверждать и новые законы. Не так ли я говорю, бояре и воеводы? — обернулся Воротислав к стоявшим в Золотой палате мужам.
— Так, боярин Воротислав, так! — подтвердила палата. — И о вере, о христианах скажи…
— И о вере скажу, мужи, — закончил Воротислав. — Впрочем, о чем говорить? Мы уже христиане, княже!
В эту ночь князь Владимир спать не ложился. На какую-то минуту он зашел к Рогнеде — ей, своей жене, он хотел поведать думы, тревожившие душу и не дававшие спать.
Однако беседа длилась недолго. Трудно ей было понять, что требовало от князя боярство, какие помыслы тревожили Владимира — Рогнеда опять, в который уже раз, столкнулась с собственным горем, разрывавшим на части ее сердце…
— Снова брань, — жаловалась она. — Как быстро миновали мир и покой, как внезапно все это случилось.
Склонив голову мужу на грудь, она тихо, беззвучно заплакала.
— Перестань, Рогнеда, — сказал он сурово, даже черство. — Не плачь, к чему тут слезы? Императоры ромеев оскорбили киевского князя, обидели и унизили всю Русь…
О, княгиня Рогнеда тотчас подняла голову. Честь мужа Владимира — ее честь, поношение Руси — одновременно и ее поношение.
— Коли так, — промолвила Рогнеда и утерла на щеках слезы, — поезжай, муж мой…
— Я должен стать равным императорам, — говорил Владимир, — а Русь поставить наравне с Византией.
— Иди, супруг мой!
— Должен утвердить в Руси новый закон!
— Утверждай, княже!
— Ты не плачь, не горюй, каким уезжаю, таким и вернусь, Рогнеда!
— Верю, Владимир! Этим и живу! Благословляю и молюсь за тебя…
Звезды плыли за окнами по своим извечным орбитам, ветви деревьев стояли на страже за стенами; у самой груди Владимира билось родное ему сердце, в эту пору ночи, в такую минуту, оставшись наедине, они должны были говорить откровенно, искренне, и Рогнеда сказала все, что думала.
И князь Владимир, казалось, сказал ей все — да, снова поход, снова брань, разлука…
У Перевесищанских ворот поджидал князя Владимира воевода Волчий Хвост.
— Я сделал все, как ты повелел, княже… Кони готовы, во дворе над Стугной нас ждут, можем ехать.
— Воевода! О том, что мы делаем, никто не должен знать.
— Я твой слуга, княже.
— Вот и поедем.
Воевода мчался впереди, он хорошо знал дорогу к Стугне, на берегу которой был княжий, а рядом и его собственный двор. Князь, глубоко задумавшись, молча скакал за ним.
«Жаль, — думал князь, — что не поговорил с Рогнедой. Впрочем, что может она мне посоветовать — где нужен разум, на сердце полагаться опасно…
Ни боярам, ни воеводам не могу о том поведать, ибо поступаю так не потому, что они желают, а сама жизнь принуждает меня».
Кони мчались среди черной ночи все быстрей и быстрей.
«Не ради себя это делаю, ради всех…»
Прискакали они к княжьему двору над Стугной незадолго до рассвета, когда там все, казалось, должны были спать.
Но кто-то, видимо, ждал там князя и воеводу, потому что в одном из окон терема, который стоял на высокой круче у самой воды, светился огонек, когда же топот коней раздался во дворе, кто-то сразу же вышел на крыльцо и приветствовал поздних гостей.
В просторной палате, где горел трисвечник, князя встретил старый священник Григорий, который еще в давние времена служил княгине Ольге; привез его сюда Волчий Хвост. Григорий сидел за столом, на котором лежали пергаменты, и поднялся только, когда князь переступил порог покоя.
— Поклон тебе, княже! Что привело тебя сюда в этот поздний час и зачем я тебе нужен?
Князь Владимир ответил на приветствие и сел на лавку. Священник вернулся к своему креслу за столом.
Вся обстановка — желтые огни трисвечника, пергаменты на столе, спокойное лицо седовласого священника, а более всего его глаза успокаивали князя и побуждали к чистосердечной, искренней беседе.
— Хочу вести речь с тобой о душе и вере, отче, — сказал князь.
— Всяк, кто приходит ко мне, — ответил священник, — глаголет о душе и вере, и я охотно помогаю им. И ты, княже, говори откровенно — тут лишь ты, да я, да еще Бог.
— Сказать хочу и про Русь. — Князь Владимир поднял руку и указал на темное окно: — Вон она стоит тут, и далее, далее, повсюду вокруг… Люблю ее, отче, вспоила она меня и вскормила, потому никогда не жалел я ради нее ни сил, ни крови, ни жизни, молился и верил ее богам, как отец мой, деды и прадеды-князья.
— Ведаю, княже, все ведаю, все знаю, — согласился священник.
— Но что сталось? — продолжал князь Владимир. — Почему неспокойна моя земля и ее люди? Почему раздирают их усобицы и страсти, нет согласия в землях, в городе Киеве, на Горе? И нет такожде покоя в моей душе, нет веры… Куда иду, куда должен вести людей своих?
Он умолк, видимо вспоминая минувшую вереницу лет.
— Я искал, верь мне, долго и упорно искал веру, ко мне приходили булгары с Волги, которые молятся Бахмуту,[224]иудеи из Хазарии, благовестники римского папы… Я сказал им прямо — не верю, не могу верить в богов ваших.
— Ведомы мне все твои сомнения и дерзания, — священник поднял голову, — и я долго, терпеливо тебя ждал, ибо знал, что нигде ты не обретешь и ни у кого не примешь веры: она давно пришла и утвердилась на Руси, княже…
И священник, словно силясь что-то вспомнить, продолжал:
— Давно знаю тебя, княже, еще с того времени, когда ты младенцем лежал в покоях княгини Ольги, а мы стояли с нею над тобой, уже в ту пору она хотела крестить тебя, готова была и купель, лежали Евангелие, крест, но твой отец Святослав не позволил.
Князь Владимир ловил каждое слово священника, а сам вспоминал другую, тоже давно прошедшую минуту, когда он стоял перед отцом и слушал его слова:
«А если, сын, придет время, когда отомрет покон отцов наших и люди отрекутся от Перуна и захотят Христа, ты не перечь им…»
— Так оно и пошло, — продолжал ровным, спокойным голосом священник. — Отец твой Святослав так, держась старой веры, и погиб. Ты всю свою жизнь исповедовал ту же веру…
— Ты осуждаешь меня, отче?
— Нет, — ответил, не задумываясь, священник и ласково улыбнулся, — ты делал, что мог, поступал согласно заветам отца, именно так ты должен был жить и трудиться… Я любил, — закончил священник, — твою бабку-христианку Ольгу, веротерпимого отца твоего Святослава. Как же мне не любить тебя — их внука и сына?!
— Спасибо, отче! — искренне поблагодарил Владимир.
— Нынче ты пришел ко мне с алчущей душой… Знаю, понимаю, вижу, княже! Хочешь, скажу… Не токмо тебе, всем людям Руси тяжело, не таков ныне мир, как прежде, не так живут люди, как встарь, многотрудной стала жизнь. Богатый радеет о своем гобине,[225]бедный терпит голод и холод, но каждый хочет во что-то верить — в одной семье отец молится Перуну, а дети иному богу. И ты сам, имея богатство и власть, опору бояр, воевод, дружину, ты боишься жизни, не знаешь, как жить… Говори, княже, правда ли это?
Князь Владимир долго думал и наконец сказал:
— Так, отче, ныне мне страшно жить…
— А почему? — спросил священник и тут же ответил: — Жизнь изменилась и меняется, ее не остановишь, княже. Того, что было когда-то, уже нет, то, что существует ныне, таким уж останется во веки веков. И каждый человек хочет быть уверен, что здесь, на земле, все останется так, как есть: князю — свое, боярину — что положено, а убогому такожде Бог дал все — тело, руки, душу…
Широко раскрыв глаза, князь Владимир смотрел на священника.
— И все это не пришло само по себе, — тихим голосом продолжал Григорий, — создавая деревянных богов, человек уже боролся с ними, сии деревянные боги помогали издревле людям, однако ничего не могут сделать ныне, один Христос стоит на страже новой жизни, ибо он учит; нет на земле власти, аще не от Бога, Христос говорит — не укради, живи своим, бойся Бога, почитай князя.
Священник своими ясными глазами, казалось, заглядывал в самую душу князя.
— Аще человек принимает крещение, — не спеша говорил он, — Господь отпустит все грехи, содеянные им прежде, через купель человек вступает в новую жизнь… Аще нет жизни на земле, есть жизнь вечная, в раю на небе.
Глубокий вздох, точно стон, вырвался из груди Владимира.
— Затем и пришел к тебе, отче! — попросту сказал князь. — Не верую… Помоги моему неверию!
— Разумно делаешь, княже Владимир… Кабы вера христианская была худой, не приняла бы ее твоя бабка Ольга и множество людей русских.
Он накинул на шею епитрахиль, взял в руки Евангелие и крест.
— Купель готова, — промолвил священник. — Раздевайся, княже, ступай в нее…
Князь Владимир оглянулся на окна, на распахнутую дверь, за которой темнела фигура Волчьего Хвоста.
— Погоди, я погашу свечи, — прошептал священник, — довольно и одной.
В палате воцарился полумрак. Князь Владимир быстро разделся и стал в купель.
— Крещается во имя Бога Отца, Сына и Святого Духа…
На рассвете князь Владимир остановился у ворот Горы, слез с коня и отдал поводья Волчьему Хвосту.
Подождав у ворот, покуда Волчий Хвост не скрылся на Горе, князь двинулся вдоль стены и остановился на краю вала, который высился над днепровскими кручами.
Высоко в небе полыхала ярким светом денница, гасли звезды, восток бледнел; на Горе, Подоле, внизу вдоль берегов, где катил свои воды Днепр, — повсюду, как это бывает перед рассветом, царила необычная тишина, ночь прощалась с землею.
Эта ночь не прошла напрасно для князя Владимира. Произошло то, к чему он неизбежно шел. Языческая, древняя Русь жила еще вокруг него; совсем близко, рядом, чернели на требище деревянные идолы, которых он собрал со всех земель и велел поставить туда, но сам он — князь Руси — был уже не язычником, а христианином.
Князь задумался над тем, хорошо ли он поступил, приняв христианство, которого еще не приняли его люди? Он стоял с непокрытой головой, с неба падала роса на платно, на корзно, делая их жесткими и тяжелыми, ноги ощущали шедший от земли холодок.
«Правильно ли я поступил? — спросил себя князь. — Что скажут люди, ныне сущи на Руси и те, что придут на эти горы после меня?»
Он не знал, что ответить на вопрос, который так мучил его все это время. Но, конечно, понимал, что все это не зависит от него самого. На свете и на Руси есть сила, которая заставила его так сделать. Если бы он не крестился сегодня, пришлось бы это сделать завтра, а не сделал бы и завтра, то уже не по собственной воле, а силой заставили бы его креститься.
Кто же этот Христос? Знает ли его князь Владимир или нет? Он поглядел вверх на звездное небо и вздрогнул — нет, он не увидел Христа. Не было Христа и здесь, на земле, — на днепровских кручах, в долине, за плесом, где все больше и больше алело небо.
Кто же он, откуда грядет, что несет? Нет, князь Владимир того еще не постигает разумом, хотя давно уже не верит деревянным богам, которые все отчетливее и отчетливее вырисовываются на требище в лучах еще одного для них рассвета, он чувствует, как отмирает с каждым днем старый мир, трухлеют и скоро рассыплются в прах старые боги, и видит, что грядет новый мир, который на своем знамени начертал лик Христа…
Гак что же, покориться, упасть на колени перед новым, что разрушает старое, отдаться на милость Византии, германского императора, римского папы?!
— Нет, — сорвалось с уст князя Владимира, — я не покорюсь Византии, не признаю главою германского императора, я проклинаю римского папу… Христос! — прохрипел он. — Вот я, князь Руси, стою над Днепром, сойди же и ты со своего небесного престола, стань тут и помоги мне!
Небо молчало. Безмолвствовала земля. Это был последний предрассветный миг — за Днепром запылал сноп буйно-золотистых лучей, в серой бездне внизу вырисовался темно-синий плес, со всех сторон — из-за Днепра, с островов, берегов, лесов — поплыл многоголосый птичий гомон.
Светало. Князь Владимир стоял на горе, смотрел вдаль и ждал восхода солнца.
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 31 | Нарушение авторских прав