Непреходящая боль. 4 страница

Очень важно, чтобы в системе государственного устройства доминировала защищенная от криминала и коррупции свободная рыночная система, как необходимая сила по раскрытию творческих способностей человека. В любом государственном строе, свободном от тоталитаризма в разной степени присутствует рыночная система. Приглядевшись, мы видим её везде, начиная от частной мелкой торговли изделиями искусных рукодельниц, мастеров-горшочников, до художественных и научных трудов ученых. Поэтому ищущий человеческий ум нельзя ограничить рамками - это, несомненно, будет тормозить прогресс. И не менее важно свободное проникновение рыночной системы в сферу всех отраслей науки, техники, производства. Только это может сделать Россию процветающей. Вместе с тем, государству необходимо монополизировать энергетические источники, водные и лесные богатства, и добычу ценных ископаемых, ибо, частные монополии в погоне за прибылью могут сверхинтенсивно эксплуатировать эти источники и привести их к ускоренному истощению. Того хуже они с той же целью (обогащения) могут за большую выгоду, помимо России, вести деловые связи с иностранными государствами. А это для России - имея всё, ничего не иметь. Считаю, что надо быть осторожным и предусмотрительным с привлечением иностранных инвесторов, о чем сейчас много говорят.

Иначе России, разворовываемой, растаскиваемой, плестись в хвосте мировой цивилизации, как колченогая хромая лошадь, если и того не хуже… Ни природные богатства, которые ныне больше обогащают чиновников-корыстолюбцев, ни человеческие ресурсы ей не помогут. Для того, чтобы стать великим, процветающим, богатым и сильным государством у России есть все: интеллектуальный потенциал и богатейшая природа. Но на пути достижения такой державности богатой, с высоко развитой на основе новейших технологий промышленностью, с социально благополучным населением, имеются серьезные препятствия. К сожалению, это имеющиеся в настоящее время во властных структурах, в чиновничьих креслах, в органах правопорядка, образовательных, в области здравохранения и во многих других сферах множества до мозгов костей коррумпированных потенциальных уголовников, противостоящих достижению стабильности, законности и нормальных демократических преобразований. Живущих жизнью богатой и роскошной, построенной не на честном труде, страшат закон и порядок. Ибо закон и порядок поставят запрет воровству, растаскиванию богатства Российского государства.

Если власть не предпримет самые беспощадные, жесточайшие меры против этого зла (уверен: за сутки можно добиться абсолютного порядка в стране, если у власти самой руки чисты), то России не быть подлинно цивилизованным, истинно демократическим государством.

Да, будут вопли наказуемых и поиски ими «крыши» и «могущественной лапы», и бегство иных с награбленным за пределы, попытки подкупа(проверенный метод),возможны и слезные обращения их в организации по правам человека. Но наведение порядка в стране не может быть порицаемо. Будет очень тяжело провести такое оздоровление общества, так как все под завязку связаны между собой. Только решительной, волевой, мужественной власти удастся преодолеть все это во имя построения процветающей России.

Наказывать чиновника-вора за присвоения ими финансовых средств, за взяточничество и другие преступные деяния снятием его с занимаемой должности или понижением в должности, или переводом его на другую работу - как во времена застоя журили провинившихся членов КПСС - то такое наказание есть послабление уголовного права. А послабление справедливой строгости закона не защитит ни государственное достояние, ни гражданское и, в конце концов, ни целостность самого государства. Тому доказательство разбазаривание богатства СССР в период перестройки зарождающей олигархией, когда все блюстители закона были парализованы и скованы в действиях непониманием происходящего, приведшего к ликвидации системы и распаду Союза на этногеографические образования. Что может быть нагляднее пониманию.

В послерепрессивный период сталинизма советский суд считался самым гуманным. Проявлять гуманность к конкретно доказанному преступлению я считаю более преступным по отношению к населению и государству. Точнее говоря, послабление строгости закона есть потворствование злу. А справедливое ужесточение его есть служение добру. Это, думаю, истина бесспорная.

Наказание финансового преступника, наказание разбазаривающих или незаконным путем присваивающих государственные земли или другие производственные объекты для своего обогащения чиновников и прочей уголовщины должно сопровождаться не только заключением их в соответствующие места исправления, но обязательной конфискацией имущества в пользу государства. Это в масштабах России триллионные денежки.

Такими финансовыми средствами, возвращенными государству, что были уворованы у него, можно было удвоить Российскую казну и залатать всевозможные дыры в бюджетной сфере, поддерживать развитие науки, техники производства и прочее, прочее… Да и всемирный финансовый кризис обошел бы Россию стороной.

Если позволить себе по-философски взглянуть на этот тленный мир, то приходится задуматься над тем, как люди любого ранга, должности и власти забывают, что каждый из нас временный жилец на этом полном обманчивых соблазнов свете, что не ведомо нам что ждет нас в следующую минуту и что будет сопровождать нас в путь последний – пожелание мира и покоя в жизни вечной или людские проклятия, и что останется о нас в памяти друзей и народа: вечный позор или добрая память. Это не должно быть безразлично нормальному человеку

А то, что накопил сверх необходимой надобности скопидом, кому достанется – Бог весть.

Я понимаю, что груб и не тактичен в выражениях в адрес людей, преступивших все Божьи и гражданские законы живущих только себе в угоду, пренебрегая интересами общества и государства. Но я не лирик, чтобы мой слог приятно ласкал чей-то слух. Я называю вещи своими именами по заслугам. Трудно изменить свой характер и противостоять своим убеждениям.

Я прошу прощения у читающего мой печальный рассказ, за моё отклонение от темы. Да разве удержишься не выплеснуть наружу наболевшее в душе. Да и мыслей, и домыслов…

Продолжим свой рассказ о годах скорби и печали депортации.

Итак, товарняк шёл, набрав нужную скорость, ритмично покачиваясь и стуча колёсами. В вагоне воцарилась относительная тишина. Видимо, это монотонность идущего поезда вызывала дремоту измученных за эти долгие часы треволнений у детей и взрослых. Из рассказов людей я узнал, что выселение было неожиданным. Во второй половине ночи в дома карачаевцев ворвались вооруженные солдаты внутренних войск НКВД и приказали собраться за 30 минут, взять с собой вещи первой необходимости и продукты. И сгоняли людей по несколько семей, в какой - нибудь двор или огород. Мужчин, несмотря на их возраст и инвалидность, заставляли лечь на землю животами вниз. И над каждой такой группой стояли солдаты. Они сопровождали женщин и детей в дома за продуктами и вещами. Но, не понимая сути происходящего, напуганные и растерянные люди не смогли, как следует собраться, взять из своих домов достаточное количество продуктов и вещей. И вот эти семьи на американских студобеккерах отвозили к товарным поездам и заталкивали в вагоны. В одном таком вагоне, как выше было сказано, по воле судьбы горькой оказался и я. У многих семей не было готовой пищи, чтобы накормить детей, и воды, чтобы напоить их.

Ехали четверо суток без воды и пищи. Ночи были очень холодные. Крепёжные болты вагона покрывались инеем. Из щелей двери вагона мне в спину и ноги дул холодный сквозняк. Нестерпимо холодно было по ночам. От болезни, холода и голода я сильно ослабел и временами впадал в забытьё, видимо, терял сознание. У меня не было возможности облокотиться на что-нибудь, чтобы хоть немного вздремнуть. Ночью с четвёртого на пятый день я почувствовал какое - то озарение памяти и мысли. Хотел что-то сказать, кому и зачем и что-не знаю, но не смог произнести ни слова, попытался встать с доски, упал, ноги не держали. Я их не чувствовал. Вдруг мною овладело такое безмятежное безразличие ко всему, что было и что есть вокруг меня. Даже не стал ощущать ни холода, ни голода, никакой тревоги в душе, а какая то умиротворённость. Плач детей, шум идущего поезда постепенно куда- то удалялись от меня, не касаясь моего сознания. Что это было, я не знаю, собиралась ли моя душа покинуть тело без агонии или что-то другое. Моё угасающее сознание не было способно к какому-нибудь анализу состояния моего тела, которое с каждым часом ослабевало. И, наконец, полный покой, полное отсутствие всяких чувств. Неизвестно, как я провёл ночь с четвёртого на пятый день, наверное, валялся всю ночь до утра трупом на полу у дверей вагона. Люди не могли в темноте ночи увидеть меня, сижу ли, стою ли или валяюсь на полу. Тем более, замечать меня и помочь малостью (я до сих пор убеждён) никто не желал.

Утром пятого дня слабым сознанием почувствовал, что кто-то несёт меня на руках. С большим трудом открыв глаза, увидел, что поезд стоит, люди высыпались из вагонов, кто- то кого- то ищет, кто- то кого- то зовёт. У меня в ушах сильно звенело, и я вновь погрузился во мрак. Оказалось, что нёс меня на руках к себе в другой вагон Халин Семёнов – мой однофамилец и близкий родственник. Он года на четыре или пять был старше меня. Семьи наши в Учкекене жили неподалеку друг от друга. Так я попал в семью Махамета и Забитхан. Кроме Халина, в семье у них в это время были две дочери - Супий и Хаулат.

Меня, полуживого, посадили в небольшое углубление между вещами. Пришёл в себя после нескольких повторов слов: «Джобай, (так меня звала тётя Забитхан) - постарайся открыть рот». Слова эти доносились до меня приглушённо, как бы с большого расстояния. Лицо тёти Забитхан тоже видел расплывчато, в тумане. Оно было такое большое, будто гора стояла надо мной. Каким-то образом тётя Забитхан сумела накормить меня супом через стиснутые зубы. Почувствовал, что она мокрой тряпкой обтирает мне лицо и руки. Я после этой трапезы забылся.

Оказалось, (потом я узнал) на пятый день на этой станции людям выдали горячий суп и хлеб. Поезд стоял на этой станции несколько часов. Говорили, что проводилось санитарное обследование и обработка вагонов. Усопших, если таковые были, выносили из вагонов. Тётя Забитхан, ещё раз разбудив меня, долго кормила, вливая в мой полуоткрытый рот маленькие порции супа. Я очень ослабел болезнью, пятисуточным голоданием и полным охлаждением организма, с трудом произносил слова сквозь зубы. Я по сей день не могу понять, что уберегло меня от воспаления лёгких и неминуемой смерти, по сей день не могу объяснить себе это чудо. Поистине, спасение – милость Всевышнего снизошла ко мне. Ещё одна ночь пребывания в прежнем вагоне, наверняка, моё тело стало бы пищей для нечистых птиц и бродячих собак у железнодорожной насыпи, как и трупы некоторых моих соплеменников, наскоро погребённых.

После второй порции супа я немного ожил, и сознание немного прояснилось, но ощутил нестерпимо сильную боль и покалывание в ногах ниже колен, отчего впору было заорать и лезть на стенку. Впервые за всё это время я застонал от боли.

В этом же вагоне ехала семья Боташева Кёкчюка. Он хорошо знал меня и нашу семью. Узнав о проблеме с моими ногами, Кёкчюк подошёл ко мне и, поздоровавшись, осмотрел мои ноги. Увидев сильно опухшие ноги ниже колен, он грустно покачал головой и сказал, что нужно будет снять ботинки, и что это может быть больно, надо потерпеть. Кёкчюк с трудом и с большой осторожностью снял с моих ног ботинки, словами отвлекая моё внимание от болевых ощущений. Но временами я не мог сдерживать непрошеный вскрик. Он обмазал мои ноги каким- то жиром, тепло обмотал их, положил поудобней и запретил мне чесать и гладить их. Ноги мои болели, зудели, горели, и сам я был в огне. Вчера тихо умирал, а сегодня терпел такие муки, видимо шла борьба жизни и смерти. В адских муках прошло несколько дней. Боли, покалывания и зуд немного поутихли. Тётя Забитхан не отходила от меня. Я медленно начал приходить в себя. Ведь имеющий начало имеет и конец, хороший или нежелательный. Кёкчюк каждый день разворачивал и проверял состояние моих ног. На третий день, осторожно потрогав синеватые пальцы, сказал, что они живые, и что я скоро поправлюсь.

В очередной раз, убедившись, что опухоль постепенно сходит, и пальцы ног начинают розоветь, он благодарно воздал хвалу Аллаху и сказал, что не ожидал такого быстрого выздоровления, что если так пойдёт, вскоре я буду бегать как прежде. Потом этот благородный, славной души человек признался, что, увидев в первый день моё состояние, он не имел никакой надежды на моё выздоровление, считал делом времени…

Тем временем жизнь узников вагона шла своим чередом: дети плакали, больные стонали, многие молились и просили милости и снисхождения у Аллаха.

Поезд шёл на восток. На коротких остановках люди выбегали в поисках съестного и воды. Кто-то успевал купить продукты у частных торговок, а кто-то возвращался с пустыми руками. Конвоиры были не так строги, как в начале. Видя каждодневно страдания и муки беспомощных людей, наверное, многие из них понимали жестокую несправедливость творящую над людьми, что и будило в них человеческую жалость. Который день это было, вспомнить не могу, Кёкчюк предложил мне попытаться встать с его помощью. Он почти сам поставил меня на ноги. Было очень больно и я, теряя сознание, рухнул на своё место.

Так в положении сидя ехал весь путь следования, окружённый заботами семьи Махамета и Забитхан до самой последней остановки в городе Манкенте, где и высадили нас. К этому времени опухоль ног почти сошла, и я мог стоять самостоятельно. Стоять я мог только на внешних сторонах ступней. Почему-то ступни были повёрнуты вовнутрь и было больно ставить их прямо, и двигался я в таком положении маленькими шажками.

Поезд стоял не на станции, вернее, это был какой-то тупик. Утро было холодное. Лужицы были затянуты тонкой коркой льда. Люди выгружали свой небогатый скарб из вагонов, складывая их в небольшие кучи вдоль железнодорожного полотна. Детей кутали в тёплые вещи, больных укрывали от холода. Рядом с нашими вещами у соседей на старой войлочной подстилке умирал тощий старик. Присев к нему, седобородый, приятной наружности мужчина читал молитву веры мусульман. Здесь я впервые увидел умирающего человека. Это было началом бесчисленных смертей на чужбине моих соотечественников. Отчаяние, боль страждущих душ, нищета унизительная, голод и слёзы скорбящих женщин по усопшим ждали нас – депортированные народы еще впереди.

Скоро по одной, две семьи начали развозить на арбах к местам жительства – на квартиры местных узбеков или поселяли в заброшенные пустые кибитки, кое-как заранее подготовленные к приему переселенцев. Нам выделили комнату в доме одного узбека. В семье Махамета я жил как полноправный член, более того, был окружён искренним вниманием и заботой. В то время не каждая семья могла согласиться принимать к себе, в свою семью лишний рот, когда все люди были озабочены проблемами выживания.

Ныне род этой семьи продолжают трое сыновей и две дочери Халина. Каждый и каждая из них имеет свою семью, живут хорошо, растят детей. Им я желаю долгой, благополучной, счастливой жизни. А ушедших в иной мир пусть Всевышний вознаградит всеми благами жизни вечной.

В скором времени в Манкенте открыли пункт по приёму шерстяной пряжи. Для открытия этого пункта усилий немало приложил и Норий Семёнов, бывший учитель начальных классов села Учкекен. Карачаевские женщины получали шерсть по весу и сдавали готовую пряжу. Таким путём зарабатывая на жизнь, многие семьи спасались от голодной смерти. Мне очень хотелось чем-то быть полезным приютившей меня семье.

Прошло немного времени как мы стали жить в Манкенте. Я уже мог ходить, прихрамывая, был очень слаб, но особого недомогания не чувствовал. Несмотря на запреты старших и свою слабость, помогал Халину заготавливать дрова. Он раскалывал старые пни, я собирал поленья и помогал, по силе возможности, относить их домой. Иногда рабочие столярной мастерской разрешали нам брать отходы древесины. Из этих отходов я научился изготавливать прялки. Накинув на себя старый плед, выносил на базар свои изделия. Благо, на них тогда был спрос. Однажды день был очень холодный, шёл мокрый снег, было сыро и слякотно. Люди покупали их, может, от жалости ко мне или по необходимости. Цены я не называл, что давали, за то и отдавал. Домой я пришёл сильно озябший, и, когда я радостно протянул деньги тёте Забитхан, она с печальным укором сказала: «Сынок, ты однажды умирал, Аллах помог тебе выжить, посмотри на себя, ты весь мокрый и дрожишь от холода, с твоим ли состоянием в такую погоду ходить по базарам. Будь я дома в такую погоду, не пустила бы тебя никуда, ради Аллаха, больше так не делай. Что я скажу твоим родителям, не дай Аллах, если ты снова заболеешь. А родители твои обязательно найдутся. Вон две сестры твои больные лежат, а у меня не хватит сил ухаживать за всеми вами». Тетя Забитхан накормила меня чем-то горячим, помогла раздеться и уложила в постель, тепло укрыв. Но, несмотря на ее протесты, я не мог не заниматься своим «ремеслом». Оно дарило мне радость, возвышенную от чувства своей полезности этой благородной семье, хотя и понимал, что моя польза – мизер по сравнению с тем, какую заботу проявляла она ко мне. Несмотря на всё ещё дающей о себе знать боли в ногах и слабость, я часто забегал в столярную мастерскую. Там я восхищался работой пожилых узбеков, мастерски изготавливавших детали для бричек. Узнав, чем я занимаюсь, они, бывало, делали для меня заготовки к следующему моему приходу. За заготовки я искренне благодарил их. Они хвалили меня и довольные улыбались. Возвратившись, домой, продолжал мастерить прялки. К середине января 1944 года за мной в город Манкент приехала моя мама. Встреча была радостной и грустной. Мама и Забитхан долго разговаривали, вспоминали своих сыновей, воевавших на фронте, мама – своего Рамазана, а Забитхан – Абдурахмана, погибшего на войне еще в 1942 году. И двух других сыновей, находившихся на фронте. Немного всплакнули. И из разговора с Забитхан мама узнала, что Нори Семёнов (о котором мы уже говорили) проживает в Манкенте и недалеко. Оказалось, что Нори в Учкекене у наших в займы брал две тысячи рублей, и мама надеялась, получив их, отблагодарить Забитхан за меня и иметь какие-то средства для выживания семьи. Вечерело. Мама взяла меня с собой, и мы отправились к Нори. После обычных приветственных слов она попросила его вернуть долг. Нори категорически, в грубой форме отказался вернуть деньги. Мама доказывала, что если бы эти деньги были у неё, её семья не знала бы нужды. Но Нори, видимо, думал иначе, мол, пусть семья Гемха голодает, лишь бы выжила его семья даже за счёт чужих денег. После короткой перебранки с Нори нам пришлось вернуться ни с чем.

Мы уезжали на следующий день. Было очень грустно расставаться с семьёй, ставшей родной для меня за это время, фактически спасшей меня от смерти. Когда я прощался с постельно больными дочками Забитхан, плакали они, плакал и я. Это были слёзы временного расставания с надеждой на позднюю встречу. Позже мы получили известие, что обе они скончались. Я снова заплакал горькими слезами скорбящего брата по усопшим сёстрам. Пусть жилищем им будет рай.

Семья Махамета и Забитхан состояла из 9 человек. Старшая дочь Джаухар имела свою семью. Сыновья: Абдурахман, Абдуллах, Халис находились на фронте. Как ранее было сказано, Абдурахман погиб на войне в 1942 году. Еще до нашего выселения семья Махамета получила похоронное извещение на погибшего на войне Абдурахмана. Абдуллах и Халис тоже не вернулись с фронта. Вероятнее всего они тоже погибли. Так за короткое время семья Забитхан потеряла троих сыновей на фронте, двух дочерей и мужа Махамета в депортации. Тетя Забитхат осталась с младшим сыном Халином. Горькие утраты, беспощадные удары судьбы, бесконечные угнетающие заботы по выживанию обрушились на благородную тетю Забитхан. После реабилитации, она с семьей Халина вернулась в с. Учкекен. Отошла она в иной мир в 1973 году. Да будет Раем ее вечная обитель.

В Манкенте проводница пассажирского вагона отказалась нас, безбилетных, впускать в вагон. Но когда поезд начал двигаться, мама решительно вскочила на ступеньки вагона, одной рукой держась за поручни, другой пыталась поднять меня, и я встал на первую ступеньку. Поезд быстро набирал скорость. Испуганная проводница, выругавшись крепким матом, помогла нам влезть и завела в вагон. Она ещё немного ругалась, но вскоре завела мирную беседу с мамой. Когда эта добрая женщина узнала о нашем положении, она настолько расчувствовалась, что угостила нас сладким чаем и не взяла с нас денег за проезд. Так благодаря этой женщине мы благополучно добрались до города Джамбул. Мама искренне поблагодарила её, мы тепло простились и сошли с поезда. От города Джамбула до Табаксовхоза, где в это время проживала наша семья, пришлось пройти пешком. Мне было тяжело идти, слабость, больные ноги и голод. С утра с мамой поделили кусок лепёшки. Я очень старался не показывать ей, чего мне стоила эта прогулка пешком. Мы часто останавливались. Наверняка, тётя Забитхан рассказала маме, что произошло со мной. Всё же право изречение – «Дорогу одолеет идущий». Мы, сильно уставшие, добрались до Табаксовхоза. Было много эмоций и слёз радости. Вскоре родители решили перебраться в кишлак колхоза имени Крупской, где жили родственники отца. С утра, нагрузив на арендованного осла и на себя наш скудный скарб, мы все семеро членов нашей семьи: родители, четыре сестры и я – отправились в путь. Пока мы шли по равнинной местности, усталости не чувствовали. Но вскоре начался подъём. Тропа проходила через невысокие горы. Две сестры были младше меня – Патия одиннадцати лет, Сонечка – восьми, старшей Рабият – семнадцать, средней Хаулат – пятнадцать.

День был туманный, сырой, холодный. Мы быстро уставали, и приходилось делать частые привалы. К концу дня, изрядно усталые и голодные, добрались до кишлака. Врач местной больницы разрешил нам временно поселиться в свободной комнатке, видимо, была договорённость. Через несколько дней переехали в двухкомнатную кибитку. Домик принадлежал одинокой, лет сорока пяти, женщине киргизке. Она переехала в селение Коксай (зелёная долина, красиво звучит) к родственникам, домик свой оставила нам. Колхоз имени Крупской относился к Кировскому району, Таласской области Киргизской ССР. Если в Табаксовхозе люди имели какую-то работу, и труд их вознаграждался пайком хлеба или деньгами, то в кишлаке в зимнее время не было никакой работы. Вопрос как жить дальше, как бороться с нищетой и голодом, со всей своей угрожающей голодной смертью стоял перед каждой семьёй спецпоселенцев. Государство выделяло нам зерном пшеницу, но ее категорически не хватало видимо, пока она доходила до людей, сильно убывала. Как говорится, горе не приходит в одиночку. Ослабевшие люди стали часто заболевать, нередки были случаи заболевания тифом. Непривычные климатические условия, нехватка питания, антисанитария, нехватка чистой воды (вода была арычной) и топлива способствовали этому. Самыми тяжёлыми для моего народа были 1943-1945 годы. Особенно зимне-весенний период 1944 года, унесший много жизней моих соотечественников. Мой народ, отдав свои скудные сбережения государству в помощь авиастроителям, к моменту выселения остался безденежным и к тому же, из имеющегося своего имущества и продуктов многие семьи взять с собой достаточное количество не смогли из-за ограниченности времени, растерянности, шока и излишней строгости выполнявших выселение солдат и офицеров. К началу 1944 года у большинства семей не осталось ни вещей, ни продуктов. Имевшиеся вещи были обменены за полцены на продукты, а продукты уже кончились. Началась чёрная полоса беспощадной нищеты, голода и смертей. В этот период было особенно трудно одиноким старикам и вдовам с малолетними детьми. Их-то и косила смерть. Мы помогали предать земле тела усопших. Их застывшие скорчившиеся тела выбирали из соломы вперемешку с лохмотьями старых рваных одеял и, погрузив на арбы, отвозили на кладбище. Там, опустив их в ямы старых обвалившихся могил, закапывали, как могли. В это время взрослых мужчин, чтобы заниматься похоронами, почти не было. А более или менее трудоспособных мужчин отправляли на лесоповалы, на строительство Чуйского канала и в шахты, откуда многие и не вернулись.

Я видел у только что усопшего старца на открытой тощей груди, на лице и в провалившихся глазницах, как муравьи встревоженного муравейника бегавших паразитов. Люди говорили, что паразиты чувствуют отсутствие тёплой крови и в панике ищут себе другое пристанище. Собравшиеся, скорбно опустив головы, подавленные общенародным горем, печально смотрели на эту картину – на великую трагедию моего народа.

Так мой народ в годы депортации от голода, болезней потерял половину своих людей, из них большинство были дети, будущие граждане моего народа.

В начале марта, когда прошлогодние пшеничные поля освободились от снежного покрова, мы ходили собирать остатки колосьев. При хорошем старании каждый мог собрать 150-200 граммов зерна прелой пшеницы. На картофельных полях собирали засохшие от мороза и солнца редкие клубни прошлогоднего урожая. Очистив и растерев, из них получали крахмальную муку, из которой варили похожую на кисель похлёбку мутного цвета, а иногда пекли лепёшки. Это оказалась продуктом, пригодным для питания. Многие семьи не были в состоянии из-за истощённости и болезней ухватиться, в прямом смысле этого слова, за эту соломинку, чтобы хоть как-то избежать голодной смерти. Много жизней унесла первая половина 1944 года.

Несомненно, условия в разных местах проживания карачаевцев были разные. В некоторых районах люди имели работу и соответственное вознаграждение за свой труд и уважение за трудолюбие. Мои соотечественники всегда отличались трудолюбием. А в иных районах люди вынуждены были выкарабкиваться из нищеты, кто как мог.

Подошли весенне-полевые работы 1944 года. В колхозе имени Крупской предстояло вспахать и засеять немалые площади под яровую пшеницу и другие культуры. Машинотракторная станция не в состоянии была полностью обеспечить колхозы сельхозмашинами. Имеющиеся в колхозе тракторы работали круглосуточно, а трактористы по две три смены. Председатель колхоза Чаргын и парторг Раманкул не позволяли себе отдыха ни днем ни ночью в эту весеннюю страду. В этот период кто был в состоянии, имел какое-нибудь занятие. В один из дней к нашему домику подъехал бригадир с киргизским юношей лет шестнадцати-семнадцати и сказал, что я должен на пару с этим юношей вспахать на быках небольшой участок земли под овощные культуры. Показал нам быков, инвентарь и велел что бы мы на следующий день приступили к работе. Я уже с вечера торопил приход завтрашнего утра. Встал, позавтракал, чем Бог послал, и был на месте раньше своего напарника.

Истощённые от бескормицы быки быстро уставали, и нам приходилось часто останавливаться, чтобы дать им передохнуть. На следующий день не успели пройти и половину борозды, как один наш бык лёг на борозду. Он не реагировал на наши крики, свист, на угрожающее размахивание длинным прутом. Тощий, усталый, беспомощный бык, не пытаясь подняться, вытянув худую шею, лежал на борозде. Я присел и начал думать, как нам быть дальше. Вдруг мой напарник начал бить быка. Из- под гноящейся кожи быка брызнул гной с кровью. Меня сильно возмутила безжалостность и садизм напарника. Я резко выдернул длинный прут у него и решил ударить напарника со всей силой. Он увернулся и начал убегать. Мне только удалось достать кончиком прута по удаляющейся заднице напарника. Он, взвизгнув, ускорил свой бег. Бегать хорошо я еще не мог. Вообще, наши братья-киргизы относились к животным безжалостно. Постоял я немного в раздумье, потом снял с быков ярмо, плуг кое-как оттащил в сторону, чтобы он не мешал встать лежащему быку. Я, к великой моей радости вспомнил, когда утром быков выводили из сарая, мною было замечено что щели в карнизах сарая были утеплены сухими пучками сена. Благо, сарай находился поблизости от участка. Недолго думая, побежал туда, набрал хорошую охапку этого корма и, вернувшись обратно, положил в сторонке от быков свою ношу и потянул за верёвку лежащего. Он встал со второй попытки. Подвёл я их к сену, снял верёвку с рогов.

В это время бригадир на лошади и мой напарник подошли ко мне. «Ай, балам (сынок)», – обратился бригадир ко мне и потребовал объяснения нашей ссоре и прекращению работы. Я постарался объяснить ему, что и как произошло, и показал гноящиеся раны от многочисленных ударов на торчащих буграх костей на спине быка, на всё ещё дрожащие худые мышцы ляжек и сказал, что так могут обращаться с животными только безбожники, что это истощённое животное работать не может, хоть бей, хоть убей его. Окинув меня взглядом с ног до головы, бригадир повернулся к моему напарнику и сказал, что сын Карачая поступил правильно. «Сен итдин баласы (ты сын собаки)» побежал ко мне жаловаться на меньшего тебя сына Карачая: «Елгенин джаксы» (лучше умереть тебе). Не поднимая глаза на бригадира, мой напарник сказал, что сын Карачая очень злой и резкий, хотя плохо бегает.

Все перенесенные мною мучения и переживания за эти 5-6 месяцев не могли не отразиться на моей психике. Малейшая несправедливость, тем более насилие, подлость, лицемерие и обман вызывали во мне бурю злобы и презрения. Так что мой напарник точно подметил это. Бригадир, молча повернул лошадь, и они ушли, не сказав мне ни слова. Я пас быков до вечера, напоил их, отвёл в сарай, сдал сторожу и пошёл домой, оставив на поле плуг, ярмо и старую верёвку. Больше меня на работу никто не звал. В эти дни на участке земли, где жили, мы посадили кукурузу.

Отец работал в колхозе извозчиком на конной бричке, в его обязанность входило обеспечить тракторную бригаду горюче-смазочными материалами, которые привозил из города Джамбула. Однажды в один из дней на базе не было солярки. Подвоз ожидали на следующий день. Отец и несколько человек из других колхозов решили дождаться следующего дня на базе в Джамбуле. Боясь возможного воровства, каждый охранял своих лошадей. Спать было негде, брички были заняты бочками из-под солярки и небольшим количеством корма для лошадей. Ночь коротали, кто как мог. Полагая за день вернуться, запаса еды никто не имел с собой, и ни у кого не было денег, чтобы купить съестное. За полдень следующего дня на базу поступило горючее. Отец вернулся в колхоз к полуночи. В семье у нас никто не спал, делали самые худшие предположения. На следующий день обнаружилось, что он сильно заболел дизентерией: видимо, утолял жажду арычной водой или из какой лужи. По просьбе отца ему соорудили постель под деревьями, и мама ухаживала за ним там. Без соответствующего лечения и диеты он сильно похудел в начале болезни.

Дата добавления: 2015-12-01