|
Читайте также: |
Остальные тоже заинтересованно смотрят на это действо, бросив на время знакомство с новой мебелью — нам установили двухэтажные нары и какие-то штукендрачины у окон.
— Все понятно, полагаю?
— Почти все. Кроме одного. Почему не заткнули пасть вралям, утверждавшим, что АК — копия «Штурмгевера»? Разок вот так разобрать — и всех дел.
— На этот вопрос ответить никак не могу.
Уйти Павел Александрович не успевает. Кто-то деликатно стучит и вваливается в комнату. Тот самый здоровяк омоновец. У него добродушная круглая рожа с носом картошкой и круглыми глазенками. Совершенно простецкий вид, только вот глаза с обликом не совсем совпадают. Если присмотреться, диссонируют глаза с общим видом, как у медведя. Тот пухлый, пушистый, медлительный, а глаза — серьезные, быстрые. И не поймешь, что может в следующий момент сделать.
— Здрасте! Мне бы с Павлом Александровичем поговорить.
— Это я. А что вы хотите?
— Тут такое дело… Я давно интересуюсь фехтованием. Особенно мне нравятся двуручники, но по ним мало сведений.
У меня создается впечатление, что эти двое моментально опознали друг друга по каким-то невидимым для непосвященных приметам. Во всяком случае, Павел Александрович даже как-то лицом просветлел.
— Это немудрено. Мастера двуручного боя — немцы да швейцарцы. Среди благородных это оружие считалось грубым и простонародным, разумеется, потому и описаний мало.
— Вот-вот, у Альфьери[36] всего шесть мулине[37], а мне кажется, что это слишком скудно, да и у Сильвера[38]… — радостно говорит омоновец.
— Альфьери описывает чуждый вид оружия, потому у него минимум данных, так, для соблюдения энциклопедичности труда. Я лично уверен, что фехтование двуручем включало ряд приемов, характерных и для длинного меча. Уж всяко колющие удары, удары яблоком и крестовиной… — легко подхватывает разговор Павел Александрович.
— И я о том же! Если уж у «калаша» три ударные точки, то двуруч еще более разнообразен…
Парочка выкатывается из караулки.
По-моему, они счастливы. Странные люди.
— Что здесь толковали про три ударные точки у «калаша»?
— Это, Саша, в рукопашном бою. Можно бить прикладом автомата, штыком и концом магазина. При навыке получается шустро и больно. А вот откуда тут все эти усовершенствования?
— Нары? Это пасечник сделал со своей бригадой. Вечером зайдет потолковать. Дело у него какое-то.
— А у окон?
— В случае нападения щиты задвигаются — броня от пуль. Солидно все.
— Это здорово. А вот ужин когда?
— Как Николаич придет. Уже готово все.
«Старшой» задерживается. Андрей как-то очень задумчив. Успел обмолвиться, что поругался с Демидовым, нашим воспитанником из беспризорников. Того все гнет стрелять по-пацански. Поэтому инструктор своего ученика, от лица нашего отсутствующего коллектива, вчера нарек чином «озорной рукожоп». Но, по-моему, нашего снайпера что-то гнетет другое. Его уже успели озадачить снайперской винтовкой с подмоченной репутацией, и он аккуратно разбирает «девайс», подложив чистую тряпочку, руки работают сноровисто, но вид у него отсутствующий.
Снизу из кухни пахнет невыразимо вкусно. С удовольствием бы нажал кнопку или что там нажимали собаки Павлова…
— А что ты говорил про сексуальных маньяков? — осведомляется Саша. Ему по молодости еще, видимо, интересны эти нелюди. Вообще публике почему-то малоинтересны нормальные люди, хотя как раз у нормальных-то людей жизнь куда как впечатляет. И раньше, как раз о нормальных писатели создавали захватывающие романы — хоть «Капитан Сорвиголова», хоть «Робинзон Крузо», хоть «Дети капитана Гранта». Это сейчас «Парфюмер» да прочая жбонь имеет успех. Хотя как лекарю мне смешно. Описывающие маньяков интеллектуалы создают совершенно нежизнеспособные ходульные образы вроде Ганнибала Лектора — то есть описывают себя, любимых, если бы они этим занимались. А настоящие маньяки — серые личности с убогими фантазиями, у каждого есть какой-нибудь пунктик и шаблон, как у Цюмана черные колготки. Чуя этот диссонанс, и состряпали писательницу-практика — в «Основном инстинкте»…
— А что я говорил?
— Но интересно, как он мог кого-то насиловать, если был импотентом?
— А он и не насиловал в принятом смысле этого слова. К нормальному половому акту он не был способен чисто физически. Спесивцев пытался себе сделать парафиному[39] в члене — по блатным мифам, это делает сверхмужчиной. А получилось сильное нагноение, член накрылся. Но импотенция — это как раз характерно для серийников-сексуалов. Вспомни того же Чикатило, он тоже не насильник. Для них как раз подходит фраза Хрущева: «Власть — слаще бабы!»
Ну а власть над бабой — слабой, беззащитной, унижаемой и мучимой так, как только в его гнилых мозгах придумать можно — вот где оргазм. Нет ни одного серийного маньяка-сексуала, чтоб он мог похвастаться половой мощью. Оне все — убогие. Вот и изобретают заменные способы — типа, например, имитации полового акта ножом или палкой — как у Пичужкина… Типа засунул в рану трупу какую-то фигню, а оргазм, как у нормальных.
— Слушай, так вот надо было этим либералам-правозащитникам и показывать такие случаи, чтоб они не так рвались маньяков защищать!
— Саша, ну ты наивен до безобразия. Для либерала маньяк-серийник — идеал и предел мечтаний. Для либералов уголовники самые близкие люди. Они одной крови.
— Ну, это ты залупил!
— Элементарно доказывается. Жрать нам все равно пока не дадут, так вот для чесания языка практика. Раньше западная цивилизация была цивилизацией долга. Хорошим в понимании общества был тот, кто исполнял долг. Перед родителями, детьми, городом, церковью, руководством. В пример обычно приводят римлян, но те же американцы тоже блестяще это показывали. Взять хотя бы их безнадежные атаки на устаревших машинах с необученными летунами против отлично подготовленных япов. Послали древние торпедоносцы против японского авианосца. Знали американцы, что не вернутся, а полетели и атаковали бесстрашно. Всех сбили, ни один не струсил. Сейчас такое можно представить? Да ни фига, потому что сейчас Запад создал цивилизацию прав. У людей теперь нет долга, а есть права. Причем долг может иметь границы, а права нет. Потому что — это разнообразные хотения и прихоти, а им ограничений нет.
— Типа самурай присягал одному господину и более никому?
— Ага. Ну а с правами началось-то вроде б с разумного — право на голосование у женщин, право на свободное волеизъявление, право на свободу слова, а потом понеслось. Право на брак у гомосексуалистов, право на проведение гей-парадов, право на то, право на се… Аппетит-то во время еды приходит. Как у старухи с корытом… Потому вот читаешь либеральных литераторов, например Аксенова или Ерофеева, с упоением описывающих казни, так у них палачи кончают от восторга. Он же обычный работник, делает свое дело изо дня в день. Ну-ка токарь оргазмирует, обтачивая деталь? Или штукатур?
— У палача все же другая работа… — в разговор вступает Андрей.
— Типа мясо, кровь, боль? Так и хирурги не кончают в штаны при операциях, и стоматологи этому чужды. Даже мясники — и те… Либерал, ни черта в жизни не делавший руками, живет в своем мирке, фэнтезийном. Почитали бы Сансона мемуары… Скучная работа по живому материалу. Человеческий столяр… Так вот я уверен — вся эта эскалация прихотей венцом имеет право на безнаказанное убийство для собственного удовольствия. Вот это — предел мечтаний либералов.
— Думаешь, потому и маньяков защищают так усердно?
— Да, идеал либерала уголовник отмороженный. Потому что бандит взял себе право делать то, что хочет. Либерал пока законов боится, всех этих мусоров, которые развернуться не дают, государства в целом. А уголовниками восхищается и боготворит их.
— Ну, это уж очень…
— Я лично уверен, что все либералы — готовые серийные убийцы, и потому сочувствуют не жертвам, а преступникам. И у меня есть тому свидетельство осязаемое.
— Что, руками можно пощупать?
— И руками тоже. Даже ногами попинать.
— И где?
— А рядом, в скверике у «Дома политкаторжан» стоит здоровенный валун. Мемориальцы наши поставили. Это памятник репрессированным. И что очень характерно, надпись там замечательная: «ЖЕРТВАМ ГУЛАГА».
— И что? В чем тут соль?
— Да в том, что ГУЛАГ — это вся система наказаний в СССР с 1930-х по 1960-е годы. Для всех! А теперь прикинь, сколько там было уголовщины, сколько там было с обывательской точки зрения правильно посаженных и наказанных. И палачей вроде Ягоды и Ежова, и банальных грабителей, убийц, людоедов и маньяков. Но памятник-то поставлен не невинно пострадавшим. Которые тоже за тридцать лет были, а всем. Оптом.
— Тогда что ж либералы начинают так вопить, когда их бандит обидит?
— Чудак человек! Они ж уголовников «своими» считают! Когда вор вора обкрадывает — это ж, по понятиям, западло?
— Эк ты повернул!
— Да как есть. Именно поэтому либералы так свое государство ненавидят. Мешает оно хотения исполнить. Отсюда непримиримая ненависть к ментам, копам, вертухаям и прочим гадам, из-за которых нельзя безнаказанно хапнуть девчонку на улице и три дня неторопливо ее мясничить, пуская слюни от счастья… Отсюда все вопли о свободе и утеснениях оной. Что у нас, что в Европе и Штатах.
— Но менты нередко критиковались справедливо.
— Разумеется. Тоже люди, и ничто человеческое…
— Столкнулся я тут с одним знакомцем, либералом, — глухо говорит Андрей, глядя в сторону.
— И что?
— Ничего…
Что-то не верится мне в это «ничего». Темнит Андрей. Но тормошить его без толку.
* * *
Закончив завтрак, совершенно счастливая Ирка обошла стол и уселась Виктору на колени.
— Скажи, что ты меня любишь! — сказала она, глядя сияющими глазами.
— Вот еще, — буркнул Виктор, спихивая ее с колен.
— Ну не порть мне праздник. Скажи!
— Да ну тебя! Отстань!
— Ладно, посидишь у меня на консервах с солониной недельку, по-другому заговоришь. К слову, когда мы будем детей заводить?
Виктор поперхнулся.
— Ты чего? Какие еще дети?
— Обычные человеческие детеныши. По возрасту нам самое время…
Виктор офигел еще сильнее.
— Как ты себе это представляешь? Где мы тут с детьми жить будем? У нас бункер посреди лесов.
— Вот я и толкую — пора завязывать с этой ерундой твоей и перебазироваться в приличное место.
— Да ты совсем крышей съехала!
— Да? А как ты себе представляешь наше житье? Ну, несколько лет — проживем. Паршиво, но проживем.
— Как это паршиво! Ты ж сама говорила, что тут райское место!
— Да. На шашлычки приехать. Ты что, всерьез собираешься тут всю жизнь жить?
— Чем плохо?
— Всем. С той жратвой, что у нас есть, — через год уже цинга будет. Ты ж первый захочешь картошечки, лучка, огурчиков и свежих щей с морковочкой и укропчиком. И чесночок еще, конечно. И жить в землянке на такой природе — быстро радикулитом разживемся.
— Ладно, посадим лук. У меня семена есть.
Витя с определенным недовольством вдруг почувствовал, что сейчас картошечки бы с огурчиками… Но вся еда им выбиралась долголежащая, и картошке тут места не было.
— Огородик разбивать? Ты сам огородом когда-нибудь занимался?
— У меня книжки есть, из инета инфа…
— А я занималась. Так что книжки твои на растопку хороши. Про баню у тебя тоже небось книжки есть?
— Есть. И не скаль зубы!
— Как не скаль, если смех берет. Значит, ты всерьез собираешься в этой землянке так всю жизнь и сидеть? До старости. Если доживем. Так?
— Так! — по возможности твердо ответил Виктор, хотя почему-то сейчас его идея как-то померкла и поблекла в собственных глазах.
— Супер! И огородик разобьем. И баньку из трех досок построишь. Загляденье.
— Чем плохо? — ощетинился Виктор.
— А всем. Жить надо — в доме, огород разбивать там, где удобно, а не посреди леса пластаться. Тоже мне Робинзон Крузо нашелся. И мыться в бане нормальной, а не в мисочке кружкой. УАЗ твой если сломается, что дальше делать будем? Зимой, например. Ты знаешь, сколько на зиму дров надо? Я знаю, сама из деревни. Да мы с тобой зимой поубиваем друг друга — хрен ты куда нос высунешь отсюда по метровому-то снегу. Значит, как два немытых медведя в одной берлоге шариться будем. И ради чего? Будешь строить тут хутор — а зачем? Неподалеку Ольховка, там уже три года, как бабка Арина померла, все дома заколоченные стоят. Мост еще в прошлом году развалился — хрен кто доберется. Помнишь, как мы в июле корячились с бродом?
Виктор промолчал. Конечно, помнил. Долго корячились. После этого он и поставил на УАЗ отличную лебедку. Теперь ему оставалось только объяснить себе — почему, когда он завяз сегодня, ему эта лебедка в голову не пришла. И вторая мысль — лишь бы Ирка лебедку эту не вспо…
— А теперь и лебедка есть, так что через брод можно ласточкой летать. Кстати, муженек, что ты сегодня ее не использовал?
— Решил, что нельзя тебя одну оставлять, дуру такую! Вот и вернулся!
— Ты такой милый! Я так и подумала! — Ирка тут же оказалась снова на Витькиных коленях и полезла целоваться…
— Э, насчет детей — это ты брось!
— Ну, милый, мы ж состаримся. Представляешь, как страшно будет, если кто один останется? Да и не один. Мы же надоедим друг другу-то. А дети — и нам помощь и в старости забота.
— Ага. А им каково будет? Даже и потрахаться не с кем, — ляпнул Виктор и, моментально оценив появившуюся в глазах Ирки нехорошую задумчивость, услышал внятный внутренний голос: «А вот это зря я сказал!»
— Ты прав, — тихо произнесла Ирка. — Ты совершенно прав…
* * *
Наконец-то является Николаич, да еще и не один — с командиром комендантской службы крепости Михайловым и двумя омоновцами.
Дарья заглядывает и тут же командует поставить стол.
Это новость — у нас теперь в комнате и стол состряпали, аккурат на полтора десятка человек. Я как-то и не заметил эти доски. Целиком стенка становится столом. О, плюс этому пасечнику! Толково сделано: поел — убрал… Нар к слову сделано куда больше, чем нас тут есть. И что интересно, откуда-то добыли пласты строительного поролона, которые и положены, как матрасы.
— А Дункан где? Он же к вам пошел, — спрашивает маленький омоновец.
— Это вы о ком?
— Да о нашем парне. Кличка у него Дункан Мак-Лауд.
— С чего это ему так повезло?
Омоновец вздыхает.
— Это же самый баянистый баян инета.
— А поподробнее?
— Да, господи! Он — реконструктор. Обожает железяки средневековья. Мечник до мозга костей. Возвращался со сбора таких же сумасшедших; из лени, а он ленивый, не снял панцирь и меч, просто сверху длинный плащ надел. Шел к себе, а там два нарка с мечтой о дозе. Они ему: «Деньги давай!» Он, разумеется, освирепел, дескать, вот вам вместо денег длинный мужской половой… Ему, естественно, в печень отверткой. А там собственноручно сделанный панцирь. Отвертка и застряла.
Он тем временем выдергивает из ножен меч — эти два придурка, видя такое дело, падают на колени и вопят на полном серьезе: «Пощади нас, Дункан Мак-Лауд!» Тогда как раз этот фильм шел — «Горец».
Он их повязал и сдал. И сдуру нам это и рассказал на следующий день.
— Я это читал на Баше, только думал, что выдумки, — заявляет Саша.
— Ага, выдумаешь такое. Так, где Дункан-то?
— А вон он — руками машет, — говорит Андрей, глядя в окошко, что выходит на Кронверк.
Смотрим и мы. Омоновец, голый по пояс, как-то забавно и грузно пляшет у ворот Артмузея, действительно размахивая руками над головой.
— Он чего, сдурел? — удивленно говорит высокий омоновец.
— Нет, у него что-то в руках, — отвечает Андрей.
— Двуручем разжился. Точно. Сбылась мечта идиота, — уверенно заявляет маленький. Ну, он вообще-то не то чтоб уж совсем маленький, скорее так выглядит по сравнению с коллегами.
— Верно, он тут как раз с одним из музея об этом говорил, — вспоминаю я.
— Мальчики, обед уже остыл, — твердым голосом Дарьи заявляет распорядок дня.
— На нас, хозяйка, хватит? — улыбаясь, спрашивает маленький.
— На вас хватит, — в тон отвечает наша кормилица, смерив его взглядом.
— Тогда пойду, остановлю Дункана. — Маленький шустро вывертывается из комнаты.
— Того музейского, что с ним, тоже захватите, — вслед кричит Дарья.
И, увидев наши вопросительные взгляды, поясняет:
— Мне Павел Александрович книжку подарил Максима Сырникова, по кулинарии. Вот сегодня все по книжке и сделано, хочу, чтобы и он попробовал.
Мы еле-еле успеваем разложить здоровенный складной стол, который Дарья заботливо накрыла чистой синей скатертью, расставить миски, хлеб, водрузить чудовищную кастрюлю из нержавейки и две поменьше — эмалированные, не такого монструозного размера, когда в двери появляются шустрый омоновец, немного смущающийся Павел Александрович и здоровяк, который действительно благоговейно тащит здоровенный двуручный меч с пламенеющим клинком.
Оружие торжественно ставится в угол, причем я замечаю, насколько влюбленным взглядом глядит на эту кованую рельсу детина из ОМОНа; редкая девушка может похвастаться, что на нее смотрели так обожающе.
— Мы не помешаем? — спрашивает стеснительный сотрудник музея.
— Наоборот. Я хочу, чтоб вы тоже попробовали, что получилось, — отвечает Дарья.
— Разве невкусно? — пугается Павел Александрович.
— Наоборот — пальчики оближешь.
— А что у нас сегодня? — Николаич пытается навести порядок.
— На первое — рассольник со снетками, на второе — жареная корюшка и тельное из окуней.
— Обалдеть! — кратко выражает общее мнение худощавый.
Я тоже ни разу не ел рассольник со снетками, а что такое тельное — и слыхом не слыхивал. И, похоже, не я один.
В ознаменование завершения операции Николаич вызывает наших в БТР. Оба сундука въезжают во двор. Михайлов в виде одолжения обеспечивает охрану агрегатов патрулями, и трое сидевших в машинах — наши Вовка с Серегой и водитель из ОМОНа — являются к столу. Чуть раньше приходят из тюрьмы Трубецкого бастиона жены наших товарищей с Демидовым. Вот теперь полный сбор. Табуреток у нас маловато, зато от пасечниковой бригады остались доски — гладко оструганные и легкие, положенные на табуретки они дают достаточно места для всех. Чуточку тесновато, но уютно.
Николаич отпускает тормоза — и на стол выставляется водка в том самом холодном виде, который позволяет употреблять ее без судорог и в таком количестве, чтоб было весело, и не более. Первый тост — за хозяйку и дам, которые ей помогали в готовке этого пиршества. Второй — за успехи. Рассольник и впрямь оказывается объедением, хотя, по словам Дарьи, готовить его просто.
Маленький омоновец, не удержавшись, вытаскивает КПК и тут же заносит в анналы рецепт приготовления, который ему с удовольствием надиктовывает Дарья.
Возникает желание спросить добавки, но еще две кастрюли несколько охлаждают жадность.
Третий тост — за гостей. Дарья и дамы раскладывают тельное, оказавшееся маленькими румяными котлетками. Оказывается, что ребята из МЧС привезли окуней уже разделанными, к вящей радости кошки Няки, позорно предавшей друзей-рыболовов. К удивлению нашей хозяйки, компанию кошке составили двое кавалеров — один мрачный котяра с располосованными ушами и одноглазый, другой почти котенок, тощий и жалкий. Но рыбьих потрохов хватило на всех.
— Это-то понятно, чешуя у окуней гадкая. Запаришься драть.
— Так они шкуру надрезали и сняли.
Получилась действительно вкуснотища. Перевели дух перед последней кастрюлей.
Подняли, не чокаясь, четвертый тост.
А после жареной корюшки отяжелели.
Расползтись и залечь Николаич не порекомендовал — оказывается, с легкой руки гостей наклевывается разведка находящегося рядом предприятия «Носорог». Там производят одежку для МВД, и можно разжиться много чем полезным. А ехать совсем рядом — на Малый проспект. Там магазин-склад.
Но кидаться прямо сейчас не резон. Сидим, отдуваемся. Неугомонный Дункан начинает делиться впечатлениями о наконец-то попавшем ему в руки настоящем боевом двуруче, отлично сбалансированном, хорошо сидящем в руках. Оказывается, это он не плясал, а пытался отработать круговой удар.
— Ставишь яблоко на ладонь и начинаешь вращать.
— Ага. Барон Пампа дон Бау немного напоминал вертолет на холостом ходу…
— Да не, я серьезно…
— Уймись, все равно, кроме тебя, это железо вертеть не будет никто.
— Вы зря так, молодые люди, — вступается Павел Александрович, — я впервые наглядно убедился, что двуручный меч многофункциональное оружие. Ваш товарищ очень толково подошел к этому.
— Вы знаете, папаша, честно признаться, нас это фехтование не очень чтоб трогало, — сыто отдувается маленький.
— Ну и дурни! Я вам сколько говорил, что вся работа дубинками — чистое фехтование.
— Сравнил! — фыркнул привычно маленький омоновец.
— А вы знаете, ваш коллега прав. Во всяком случае, когда милиционеры работают в строю со щитами и дубинками — очень многое почерпнуто еще из римской армии. Вы практически один в один передрали такие построения, как черепаха, шеренга. Разве что копий у вас нет.
— Невелика потеря, если честно.
— И здесь ошибаетесь. Римские копья, пилумы, были прорывом в военном деле того времени. Пилум, сделанный из прочной тяжелой породы дерева с острым железным наконечником, был тяжел — килограмма четыре, и имел чрезвычайно длинную железную часть с острием. В отличие от простого метательного копья, пилум, попавший в неприятельский щит, не мог быть перерублен ударом меча, как обыкновенное копье. До древка пилума меч противника не мог достать, и щит, с вонзившимся пилумом, оттягивал врагу руку вниз. А атакующий легионер, наступив на волочившийся пилум ногой, заставлял врага согнуться и открыть для удара мечом шею и спину. Вроде пустячок, а работало смертоносно.
— Лучше вы, папаша, скажите, что у вас в музее там за куча макетов: и самолетики, и дирижабль, и пушки всякие. Там написано, что это противобатарейная борьба, но я как-то не просек, в чем суть.
— Ну если хотите. Я вам расскажу один пример, а вы уж смекайте. Мне его рассказал покойный Витте, а он был одним из организаторов контрбатарейной борьбы, когда во что бы то ни стало надо было не дать немецким дальнобоям долбать по городу. Все знают, что после прорыва блокады в сорок третьем году в дополнение к Дороге жизни стремительно была построена железная дорога вдоль Староладожского канала. Еще работали трофейные и похоронные команды, и рядом с ними строили насыпь и клали рельсы. Работа была титаническая, а еще надо было сделать мост на сваях — через Неву. Немцы все это отлично видели и старались сорвать строительство дороги. Соответственно наши им мешали, как могли. Дорогу построили. Мост построили. Пошли поезда. Железнодорожную ветку назвали «Дорога победы». По ней доставили три четверти всего, что получал Ленинград. Правда, у железнодорожников эта ветка была известна как «коридор смерти». В среднем за день полотно разрушалось прямыми попаданиями трижды. Но ремонтные работы проводились стремительно. Поезда шли. Снарядный голод кончился, и немцы это ощутили на своей шкуре очень быстро. Естественно, что им было важно перерезать эту транспортную артерию. Проще всего это было сделать, разваляв мост через Неву у Шлиссельбурга. Но это очень непросто — особенно без корректировки. В воздухе появилась группа «фокке-вульфов». Один двухместный, остальные явно истребители прикрытия. Действовали очень грамотно. В мост пошли попадания. Его чинили, но с каждым днем все становилось хуже и хуже. Мало того, этот чертов корректировщик был виртуозом. Он дирижировал ансамблем из нескольких дальнобойных артиллерийских групп, и потому артполк, прикрывавший мост, раз за разом проигрывал дуэли. Связь с нашей истребительной авиацией была многоступенчатой, и, когда начинался очередной сеанс корректировки, немцы успевали отстреляться до прибытия наших истребителей. Летуны говорили, что буквально сидели в кабинах и взлетали, не теряя ни секунды, но вот то время, пока запрос из артполка проходил по инстанциям — безнадежно гробило возможность успеха. Выделить зенитную артиллерию для того, чтоб отогнать наглеца, не получалось. Имевшаяся и мост-то с трудом прикрывала, потому что его и бомбили постоянно, не только обстреливали. Ну и неизбежное случилось.
В один далеко не прекрасный день сразу после появления группы корректировки начался обстрел. Но не такой, как раньше, — било одно орудие. Мощное. И очень точно. С такой дальности, что артполку оставалось только смотреть. Пристрелка шла так, что командир артполка спал с лица. Посланный к мосту писарь приволок осколок. После осмотра всем, кто понимал в артиллерии, стало тошно. На снаряде не было медного пояска. Нарезка шла сплошняком прямо по стальному телу снаряда. Это означало, что дальнобой этот сверхточен. Правда, внутренний вкладыш ствола выдержит выстрелов семьдесят, после чего орудие пойдет в ремонт. Но минимум десятая часть будет прямых попаданий в мост. А ему и столько много. Орудие отстрелялось. В мост попал десяток снарядов. Все. Финиш. Группа корректировки улетела на аэродром. Мост вышел из строя. Катастрофа… Практически сразу же командира полка вызвали к начальству. Он собрался и уехал, как на собственные похороны. Вернулся очень поздно, но довольный. Разговор был тяжелый. Но артиллеристов отличало умение видеть проблему и при этом предлагать решение. Дело дошло до Говорова, а он был человеком безусловно умным и справедливым. Командир артполка не с пустыми руками приехал. К тому же и до этого он постоянно докладывал об ухудшении ситуации. Потому вместо крика и брани было проведено совещание специалистов. В основном предложения командира артполка были приняты. Связь с авиацией стала прямой. Дополнительно придана зенитная артиллерия. Договорились с моряками о взаимодействии. Были и еще решения, но я тут не буду распинаться долго. В ближайшие же дни оказалось, что, когда истребители прилетают быстро, корректировка стрельбы у немцев срывается. Мало того, поехав договариваться с моряками о взаимодействии, командир получил неожиданный сюрприз.
Разговорился в штабе «клешников» с красивой молодой женщиной в морской форме — оба ждали приезда задерживающегося начальства — и тут артиллерист узнал, что женщина — переводчик-слухач. То есть она слушает эфир и записывает переводы немецких разговоров. Работа скучная, а главное, бесполезная, потому как немцы прямым текстом не говорят, вот разве что бывает такой бархатистый уверенный баритон, так его слушать интересно. Он, правда, больше говорит всякими позывными и цифрами, но, как правило, в конце либо хвалит: «Носорог тридцать три! Благодарю за работу и сделаю все зависящее, чтобы вы повидали свою семью уже в этом месяце. Великолепно!», либо дает разносы: «Аист двадцать восемь! Рекомендую вам собрать чемодан, и не забудьте взять свою любимую соску и плюшевого мишку! Я не понимаю, как вы смогли попасть из яслей в армию! Возвращайтесь обратно!» И это интересно слушать, потому как язык литературный, очень богатый. Познавательно в плане обогащения лексики.
Командир артполка вежливо поинтересовался: а что за цифры? Переводчица привела примеры. И удивилась оттого, что ее собеседник буквально подскочил и разволновался. Слухач записывала авиакорректировку этого немца с «фокке-вульфа»! Учитывая важность своей задачи, командир артполка добился перевода слухача из флота в сухопутную армию, а именно в его полк. И очень скоро для корректировщика настали трудные времена. Его бархатистый баритон начинал звучать в эфире сразу, как самолеты поднимались в воздух. Соответственно наши истребители почти одновременно прибывали к месту встречи, благо оно не менялось — основной целью оставался мост. Его уже отремонтировали, и это было весьма неприятно для немецкого командования.
Немец ухитрялся вести корректировку даже в условиях воздушного боя, но это уже были не те санаторные условия, что прежде. Все чаще приходилось линять. Правда, его телохранители всегда успешно связывали боем наших, и если он и не мог вести корректировку, то улизнуть ему удавалось беспрепятственно. Попытки одной группой связать истребители прикрытия, а другой атаковать корректировщика не увенчались успехом. Но дела с обстрелами теперь не ладились. Без точной корректировки попасть в тонкую нитку моста с расстояния в два десятка километров было непросто. А тут еще и то, что стараниями Говорова налаживалась система контрбатарейной борьбы, и чем дальше, тем жиже были результаты у немецких артиллеристов. А потом корректировщик вдруг пропал. Совершенно точно, что он ушел из собачьей свалки целым. Но больше в эфире бархатистый баритон не появился. Много позже летчики узнали, что ходивший тогда в свободный поиск истребитель из другого полка, не имеющего никакого отношения к защите моста, увидел за линией фронта одиноко идущий на малой высоте двухместный «фокке-вульф», воспользовался тем, что пилот его не заметил, подошел поближе, и «немецкий летательный аппарат тяжелее воздуха» пошел считать елки… Больше развалять мост немцам не удавалось…
Маленький омоновец, видно, такой же, как наш Вовка, практик — потому что вывод делает сразу:
— Ясно. Взаимодействие и связь. Ну и стрелять метко. Спасибо за рассказ, папаша, но вообще пора уже выдвигаться — скоро темно будет.
Павел Александрович почему-то грустно улыбается в ответ. Задержавшись на минутку, спрашиваю, с чего грусть.
— Знаете, я-то ведь себя никак в папашах не чувствую. Вот только когда так напоминают. По внутренним ощущениям — так совсем недавно училище закончил. А скажут «папаша», сразу и понимаешь, что ощущения обманывают. Вы сами это прочувствуете, пока-то вы совершенно безобразно молоды.
Дата добавления: 2015-12-01; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав