|
Читайте также: |
к поиску признания.
Давайте рассмотрим на минутку небольшой, но показательный пример
действия тимоса в современном мире. Вацлав Гавел до того, как стать осенью
1989 года президентом Чехословакии, много времени провел в тюрьмах за
диссидентскую деятельность и создание "Хартии-77" -- организации, борющейся
за права человека. Тюрьма, очевидным образом, дала ему достаточно времени
обдумать систему, которая его туда посадила, и реальную природу зла, которое
эта система представляла. В своей статье "Сила бессильных", опубликованной в
начале восьмидесятых, еще до того, как перед Горбачевым замаячил образ
демократических преобразований в Восточной Европе, Гавел изложил следующую
историй) зеленщика:
"Заведующий овощной лавкой помещает у себя в витрине между луком и
морковью лозунг: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Зачем он это делает?
Что он хочет сказать миру? Он действительно полон энтузиазма от мысли об
объединении рабочих земного шара? И этот энтузиазм так велик, что зеленщик
ощущает неодолимый импульс ознакомить общественность со своими идеалами?
Подумал ли он хоть сколько-нибудь, как могло бы произойти такое объединение
и что оно будет значить?..
Очевидно, что зеленщица безразлична семантика лозунга на витрине; он
поместил его туда не из личного желания ознакомить публику с идеей,
выраженной этими словами. Конечно, это не значит, что данное его действие
вообще лишено мотива или значения или что лозунг никому ничего не говорит.
На, самом деле этот лозунг -- знак, и как таковой содержит подсознательное,
но весьма определенное сообщение. Словесно его можно было бы выразить так:
"Я, зеленщик ХУ, живу здесь и знаю, что я должен делать. Я веду себя так,
как от меня ожидается. На меня можно полагаться, и меня не в чем упрекнуть.
Я послушен и потому имею право, чтобы меня оставили в покое". Конечно, у
такого сообщения есть адресат: оно направлено вверх, к начальству зеленщика,
и в то же время оно есть щит, который прикрывает зеленщика от потенциальных
доносчиков. Таким образом, корни истинного значения лозунга лежат в самом
существовании зеленщика. Лозунг отражает его жизненные интересы. Но в чем
эти интересы состоят?
Давайте отметим: если бы зеленщику велели выставить лозунг "Я боюсь, а
потому беспрекословно послушен", он бы ни за что не отнесся к его семантике
так равнодушно, хотя такое утверждение было бы правдивым. Зеленщику было бы
неудобно и стыдно выставить в витрине такое недвусмысленное утверждение о
собственной деградации, и это вполне естественно, поскольку он человек, и
как таковой обладает чувством собственного достоинства. Чтобы обойти такую
сложность, выражение лояльности должно принять форму знака, который по
крайней мере на верхнем, текстовом уровне указывает на некую
незаинтересованную убежденность. Этот знак позволяет зеленщику спросить: "А
что плохого в объединении пролетариев всех стран?" Он позволяет зеленщику
скрыть от самого себя низменные основы своего послушания и одновременно
маскирует низменные основы власти -- скрывает их за фасадом чего-то
высокого. И это что-то есть идеология".273
При чтении этого отрывка немедленно обращает на себя внимание
использование Гавелом слова "достоинство". Гавел описывает зеленщика как
обыкновенного человека, не выделяющегося образованием или положением, но
которому все же было бы стыдно выставлять плакат "Я боюсь". В чем же природа
такого достоинства, которое является Источником подавления человека? Гавел
замечает, что такой плакат был бы более честным утверждением, чем
выставление коммунистического лозунга. Более того, в коммунистической
Чехословакии все понимали, что человека страхом заставляют делать то, что он
делать не хочет. Сам по себе страх, инстинкт самосохранения, есть природный
инстинкт, общий для всех людей. Почему тогда человеку не признать, что он --
человек, а потому боится?
В конечном счете причина состоит в том факте, что зеленщик верит в
некую собственную ценность. Эта ценность связана с его верой в то, что он не
просто подверженное страху и обладающее потребностями животное, которым
можно манипулировать с помощью этого страха и этих потребностей. Он верит,
пусть даже не может выразить эту веру словами, что он действует на основе
морали, он способен на выбор и может отвергнуть естественные потребности
ради принципа.
Конечно, как указывает Гавел, зеленщик скорее всего оставит в стороне
эти внутренние дебаты, поскольку можно просто выставить высокопарный
коммунистический лозунг и обмануть себя, что делается это из принципа, а не
из страха и унижения. В некотором смысле ситуация зеленщика похожа на
ситуацию сократовского персонажа Леонтия, который поддался своему желанию
посмотреть на трупы. И зеленщик, и Леонтий верят, что обладают некоей
ценностью, связанной со способностью к выбору, что они "лучше" своих
природных страхов и желаний. Оба они оказываются побеждены собственным
природным страхом или желанием. Единственная разница -- что Леонтий честен
перед собой насчет своей слабости и ругает себя за нее, а зеленщик не
замечает собственной деградации, поскольку идеология предоставляет ему
удобную отговорку. История Гавела учит нас двум вещам: во-первых, что
чувство собственного достоинства или собственной ценности, являющееся корнем
тимоса, связано с убеждением человека, что он в некотором смысле действует
по моральным побуждениям и способен на реальный выбор; во-вторых, что такое
самовосприятие является врожденным или характеристическим для всех людей --
от великих и гордых завоевателей до скромных зеленщиков. Как формулирует сам
Гавел:
"Существенные цели жизни естественно представлены в любом человеке. В
каждом есть некоторое стремление к правам, охраняющим человеческое
достоинство, к моральной целостности, к свободному выражению бытия и чувству
превосходства над миром существования".274
С другой стороны, Гавел отмечает, что "каждый человек в большей или
меньшей степени способен как-то примириться с жизнью среди лжи". Его
осуждение пост-тоталитарного коммунистического государства относится к тому
ущербу, который нанес коммунизм моральному облику людей, их вере в
собственную возможность действовать как моральное существо -- отсутствующее
чувство собственного достоинства у зеленщика, который согласен вывесить
лозунг "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!". Достоинство и его
противоположность -- унижение, -- это два самых употребительных слова у
Гавела при описании жизни в коммунистической Чехословакии.275
Коммунизм унижал простых людей, заставляя их идти на мириады мелких (иногда
и совсем не мелких) сделок с собственной совестью. Эти сделки могли
принимать форму выставления плаката в витрине, или подписания петиции об
увольнении коллеги, который сделал что-то, что государству не нравится, или
просто надо было промолчать, когда несправедливо преследовали сослуживца.
Изношенные посттоталитарные государства брежневской эры старались сделать
каждого морально послушным не путем террора, но (в чем и состоит ирония)
подвешивая перед носом морковку современной потребительской культуры. Это
были не сверкающие приманки, которые питали жадность американского банкира в
восьмидесятых годах, а мелочи -- холодильник, более просторная квартира или
отпуск в Болгарии, но эти мелочи казались огромными людям, мало что имеющим
в своем владении. Коммунизм гораздо более систематически, чем "буржуазный"
либерализм, усиливал "желающую" часть души против ее тимотической части.
Обвинение, выдвигаемое Гавелом против коммунизма, совсем не в том, что он не
выполнил свое обещание материального изобилия, или промышленной
эффективности, или что обманул надежды рабочего класса или бедняков на
лучшую жизнь. Напротив, он предложил им подобные вещи в фаустовом договоре,
потребовав взамен компрометации моральных ценностей. И жертвы системы,
заключая эту сделку, становились хранителями системы, в то время как сама
система жила своей жизнью независимо от чьего-либо желания в ней
участвовать.
Конечно, то, что Гавел определяет как "общее нежелание потребительски
настроенных людей жертвовать некоторой материальной уверенностью ради
собственной духовной и моральной целостности", -- явление, вряд ли присущее
только коммунистическим обществам. На западе консюмеризм склоняет людей к
моральным компромиссам с собой ежедневно, и они лгут себе не во имя
социализма, но ради идей вроде "самореализации" или "личного роста". И все
же здесь есть важное различие: в коммунистическом обществе трудно вести
нормальную жизнь, и почти невозможно -- "успешную", без подавления тимоса в
большей или меньшей степени. Человек не может быть просто плотником, или
электриком, или врачом без какого-то "приспосабливания" -- как поступил
упомянутый зеленщик; и уж точно нельзя быть преуспевающим писателем,
преподавателем или тележурналистом; не погрузившись достаточно полно в обман
системы.276 Если человек скрупулезно честен и хочет сохранить
чувство внутренней самоценности, то у него есть только одна альтернатива
(если не считать, что он принадлежит к постоянно сужающемуся кругу людей,
все еще искренне верящих в марксистско-ленинскую идеологию). Этот путь --
полностью выйти из системы и стать, подобно Владимиру Буковскому, Андрею
Сахарову, Александру Солженицыну или самому Гавелу, профессиональным
диссидентом. Но это значит полностью порвать с той стороной жизни, которая
определяется желаниями, и обменять такие простые материальные блага, как
постоянная работа и квартира, на аскетическую жизнь тюрьмы, психушки или
изгнания. Для подавляющей массы людей, у которой тимотическая сторона даже
отдаленно не развита в такой мере, нормальная жизнь означает принятие мелкой
и ежедневной моральной деградации.
В истории Платона о Леонтии и в басне Гавела о зеленщике -- в начале и
в конце, так сказать, западной традиции политической философии-- мы видим,
как скромная форма тимоса возникает в качестве центрального фактора
политичеекой жизни. Тимос оказывается в некотором смысле связан с хорошим
политическим строем, поскольку он есть источник храбрости, общественного
духа и определенного нежелания идти на моральные компромиссы. Согласно этим
писателям, хороший политический строй обязан быть чем-то большим, чем
взаимным договором о ненападении; он должен также удовлетворять справедливое
желание человека получить признание своего достоинства и ценности.
Но тимос и жажда признания -- гораздо более масштабные явления, чем
можно было бы предположить по этим двум примерам. Процесс оценки и
самооценки пронизывает многие аспекты будничной жизни, которые мы обычно
считаем экономическими: человек действительно есть "зверь, имеющий красные
щеки".
16. КРАСНОЩЕКИЙ ЗВЕРЬ
Да, если Бог повелит, чтобы [эта война] продолжалась, пока не поглотит
богатства, созданные рабами за двести пятьдесят лет неоплаченного тяжелого
труда, и пока каждая капля крови, выпущенная плетью, не будет оплачена
каплей крови, выпущенной мечом, все равно мы скажем, как говорили три года
назад: "Кары Божий заслужены и справедливы".
Авраам Линкольн, Вторая инаугурационная речь, март 1985г.277
Тимос, как он возникает в "Государстве" или в рассказе Гавела о
зеленщике, составляет нечто вроде врожденного чувства справедливости у
человека, и в качестве такового есть психологическая основа всех благородных
доблестей, таких как самоотверженность, идеализм, нравственность,
самопожертвование, храбрость и благородство. Тимос дает всемогущую моральную
поддержку процессу оценки и позволяет человеку превозмогать самые сильные
природные инстинкты во имя того, что он считает правильным или справедливым.
Люди оценивают и придают цену прежде всего себе и испытывают негодование за
самих себя. Но они также способны придавать цену и другим людям и испытывать
негодование за других. Чаще всего это происходит, когда индивидуум является
представителем класса людей, которые считают, что с ними обращаются
несправедливо -- например, феминистка негодует за всех женщин, националист
-- за свою этническую группу. Негодование за самого себя переходит в
негодование за класс в целом и порождает чувство солидарности. Можно
привести примеры и негодования за классы, к которым индивидуум не
принадлежит. Праведный гнев радикальных белых аболиционистов против рабства
накануне Гражданской войны в Америке или негодование людей по всему миру
против системы апартеида в Южной Африке -- это проявления тимоса. В этих
случаях негодование возникает, поскольку негодующий считает жертвы расизма
не признанными.
Жажда признания, возникающая из тимоса, есть глубоко парадоксальное
явление, поскольку тимос является психологическим основанием для
справедливости и самоотверженности, и в то же время он тесно связан с
эгоизмом. Тимотическое "я" требует признания ценности как себя, так и других
людей, во имя себя самого. Жажда признания остается формой самоутверждения,
проекцией собственных ценностей на внешний мир, и дает начало чувству гнева,
когда эти ценности не признаются другими. Нет гарантии, что чувство
справедливости тимотического "я" будут соответствовать ценностям других "я":
что справедливо для борца против апартеида" например, совершенно не таково
для африкандера -- сторонника апартеида, поскольку у них противоположные
оценки достоинства чернокожих. На самом деле, поскольку тимотическое "я"
начинает обычно с оценки самого себя, вероятно, что эта оценка будет
завышенной: как заметил Локк, ни один человек не может быть судьей в
собственном деле.
Самоутверждающая природа тимоса приводит к обычной путанице между
тимосом и желанием. На самом же деле самоутверждение, возникающее из тимоса,
и эгоистичность желаний -- это весьма различные явления.278
Рассмотрим пример спора о зарплате между руководством и организованным
трудом на автомобильном заводе. Большинство современных политологов, следуя
гоббсовской психологии, сводящей волю только к желанию и рассудку, будет
рассматривать такие споры как конфликт между "группами интересов", то есть
между желанием менеджеров и желанием рабочих получить больший кусок
экономического пирога. Рассудок, как будет утверждать упомянутый политолог,
заставит обе стороны придерживаться такой стратегии переговоров, которая
дает максимальную для нее выгоду или, в случае забастовки, минимизирует
потери, пока относительные силы каждой стороны не приведут к компромиссному
выходу.
Но на самом деле это существенное упрощение психологического процесса,
который идет внутренним образом у каждой из сторон. Бастующий рабочий не
ходит с плакатом "Я -- жадный и хочу все деньги, которые смогу выбить из
руководства", как зеленщик Гавела не выставляет плакат "Я боюсь". Вместо
этого забастовщик говорит (и думает про себя): "Я хороший работник, я стою
куда больше, чем мне сейчас платят. В самом деле, учитывая выгоду, которую я
приношу компании, и учитывая размеры зарплат, которые платят за такую же
работу в других отраслях, мне бесчестно недоплачивают, и вообще меня..." --
тут рабочий прибегнет к биологической метафоре, означающей унижение его
человеческого достоинства. Рабочий, как и тот зеленщик, уверен, что имеет
определенную ценность. Конечно, он требует повышения платы, потому что ему
приходится выплачивать взносы за дом и покупать еду для детей, но еще ему
нужен знак признания его цены. Гнев, возникающий в спорах о зарплате, редко
имеет отношение к абсолютному уровню зарплаты, но скорее связан с тем, что
предложенная руководством зарплата не "признает" адекватно достоинство
рабочего. И это объясняет, почему забастовщики куда сильнее злятся на
штрейкбрехеров, чем на само руководство -- пусть даже штрейкбрехер есть
всего лишь орудие этого руководства. Все равно его презирают как недостойную
личность, у которой чувство собственного достоинства задавлено желанием
немедленной экономической выгоды. У штрейкбрехера в отличие от других
забастовщиков желание возобладало над тимосом.
Мы понимаем, что такое экономический интерес, а вот как тесно он связан
с тимотическим самоутверждением, часто не замечаем. Более высокая зарплата
удовлетворяет и желание материальных благ, и жажду признания тимотической
стороны души. В политической жизни экономические претензии редко
представлены в виде простого требования дать больше; обычно они принимают
вид требований "экономической справедливости". Костюмировка экономических
претензий под требования справедливости к себе может быть актом чистого
цинизма, но чаще она отражает реальную силу тимотического гнева со стороны
людей, которые -- сознательно или бессознательно -- считают, что на карту в
споре поставлено их достоинство, которое выше денег. И на самом деле многое
из того, что обычно принимают за экономическую мотивацию, растворяется в
некотором роде тимотической жажды признания. Это отлично понимал отец
политической экономии Адам Смит. В "Теории моральных чувств" Смит
утверждает, что причина, по которой люди стремятся к богатству и шарахаются
от нищеты, имеет мало отношения к физической необходимости. Это так,
поскольку "зарплата самого низшего работника" может удовлетворить природные
потребности, такие как "еда и одежда, комфорт жилища и потребности семьи", и
поскольку большая часть дохода даже у бедняков уходит на вещи, являющиеся,
строго говоря, "удобствами, которые можно считать излишествами". Тогда
почему люди стремятся "улучшить свои условия", бросаясь в тяжелые труды и
суету экономической жизни? Вот ответ:
"Чтобы быть на виду, чтобы пользоваться вниманием, чтобы окружающие
относились с сочувствием, довольством и одобрением -- вот преимущества,
которые мы можем предложить из этого вывести. Тщеславие, а не легкость или
удовольствие -- вот что интересует нас. Но тщеславие всегда основано на вере
в то, что мы являемся объектами внимания и испытания. Богач упивается своим
богатством, поскольку ощущает, как оно естественным образом привлекает к
нему внимание мира, и человечество вынуждено следовать ему во всех приятных
эмоциях, которые преимущество его положения столь охотно в нем вызывает...
Бедняк же, наоборот, стыдится своей бедности. Он чувствует, что она либо
выводит его из поля зрения человечества, или если его хоть как-то замечают,
то редко когда испытывают участие к унижениям и горестям, от которых
страдает он..."279
Существует уровень нищеты, когда экономическая деятельность
предпринимается для удовлетворения естественных нужд, например в африканском
Сахеле после засухи восьмидесятых. Но почти во всех иных регионах мира
нищета и лишения являются скорее относительными, чем абсолютными понятиями,
возникают они из роли денег как символа ценности.280 Официальная
"черта бедности" в Соединенных Штатах соответствует стандарту жизни, который
даже выше, чем у зажиточных людей в Африке или Южной Азии. Но это не значит,
что бедняки в Соединенных Штатах более довольны, чем зажиточные люди в
Африке или Южной Азии, потому что их чувство собственного достоинства
страдает от многочисленных ежедневных афронтов. Замечание Локка, что
племенной вождь в Америке "питается, живет и одевается хуже поденщика в
Англии", упускает из виду тимос и потому полностью бессмысленно. У вождя в
Америке есть чувство собственного достоинства, полностью отсутствующее у
английского поденщика; чувство, возникающее из свободы, самодостаточности,
уважения и признания от окружающих. Пусть поденщик питается лучше, но он
полностью зависим от своего нанимателя, который его вообще за человека не
считает.
Недопонимание тимотической компоненты того, что обычно считается
экономической мотивацией, приводит к глубокому непониманию политических и
исторических перемен. Например, весьма общепринятым является утверждение,
что революции вызываются нищетой и лишениями, или мнение, что чем глубже
нищета и лишения, тем выше революционный потенциал. Однако знаменитая работа
Токвиля по Французской революции показывает, что случилось как раз обратное:
за тридцать или сорок лет до революции во Франции наблюдался беспрецедентный
период экономического роста, сопровождавшийся продиктованными благими
намерениями, но плохо продуманными либерализационными реформами со стороны
французской монархии. Накануне революции французское крестьянство было куда
более процветающим и независимым, чем крестьянство Силезии или Восточной
Пруссии, как и средний класс. Но оно стало горючим материалом революции,
поскольку из-за либерализации политической жизни, имевшей место к концу
восемнадцатого столетия, французский крестьянин куда острее ощущал свои
относительные лишения, чем любой крестьянин Пруссии, и мог выразить свой
гнев по этому поводу.281 В современном мире лишь самые богатые, и
самые бедные страны проявляют тенденцию, к стабильности. Те страны, которые
проходят экономическую модернизацию, проявляют тенденцию к наименьшей
политической стабильности, поскольку сам экономический рост порождает новые
ожидания и требования. Люди сравнивают свое положение не с таковым же в
традиционных обществах, но с положением жителей богатых стран, и в
результате впадают в гнев. Повсюду ощущаемая "революция растущих ожиданий"
-- феномен столь же тимотический, сколь и вызываемый
желаниями.282
Есть и другие случаи, когда тимос путают с желаниями. Попытки историков
объяснить американскую Гражданскую войну должны объяснять и то, почему
американцы были готовы выдержать устрашающие страдания войны, истребившей
шестьсот тысяч человек из населения в тридцать один миллион -- почти два
процента. Многие историки двадцатого века, делающие упор на экономические
факторы, старались интерпретировать войну как борьбу промышленного,
капиталистического Севера и традиционалистского плантаторского Юга. Но в
чем-то объяснения подобного рода неудовлетворительны. Война поначалу велась
под знаменем не экономических целей: для Севера -- сохранение Союза, для Юга
-- защита своих "традиционных институтов" и образа жизни, ими
представляемого. Но был более глубокий вопрос, который Авраам Линкольн,
будучи мудрее многих своих более поздних толкователей, упомянул, когда
сказал, что "каждый знает" насчет того, что рабство "в чем-то послужило
причиной" конфликта. Конечно, многие северяне были против освобождения рабов
и надеялись уладить войну на ранней стадии путем компромисса. Но с
экономической точки зрения невозможно понять решимость Линкольна довести
войну до конца, очевидную из его непререкаемого высказывания, что он будет
вести войну, пусть она даже поглотит плоды "неоплаченного тяжелого труда
рабов за двести пятьдесят лет". Такие жертвы имеют смысл лишь для
тимотической стороны души.283
Существуют многочисленные примеры жажды признания, действующей в
современной американской политике. Например, одним из наиболее болезненных
вопросов в американской повестке дня последних лет были аборты, и этот
вопрос почти лишен экономического содержания.284 Дебаты по поводу
клиник абортов, по поводу конфликта прав женщин и нерожденных детей на самом
деле отражают более глубокие разногласия относительного достоинства
традиционной семьи и роли женщины в ней -- с одной стороны, и
самодостаточной работающей женщины -- с другой. Стороны этого диспута
негодуют либо по поводу абортированных зародышей, либо по поводу женщин,
умирающих в руках неумелых абортмахеров, но негодуют обе стороны сами за
себя: традиционная мать -- поскольку чувствует, что аборты снижают
традиционное уважение, причитающееся материнству, а работающая женщина --
поскольку отсутствие права на аборт уменьшает ее достоинство как существа,
равного мужчинам. Негодование против расизма в современной Америке лишь
частично порождено физическими лишениями, вызванными нищетой черного
населения; во многом оно связано с тем, что в глазах многих белых чернокожий
(по словам Ральфа Эмерсона) -- "невидимый человек": его не ненавидят, в нем
просто не видят равного себе. А нищета лишь усиливает эту невидимость.
Практически вся борьба за гражданские права и свободы, хотя и имеет
некоторые экономические компоненты, является по сути тимотической борьбой за
признание, справедливость и человеческое достоинство.
Тимотический аспект есть и во многих других действиях, которые обычно
считаются примерами проявления естественных желаний. Например, сексуальное
завоевание обычно бывает не просто получением физического блаженства -- для
этого не всегда нужен партнер, но еще и отражает потребность одного желания
быть "признанным" другим. "Я", которое при этом получает признание, не
обязательно то же, что "я" гегелевского господина-аристократа или моральное
"я" зеленщика из Гавела. Но самые глубокие виды эротической любви включают
жажду признания от любимого существа, признания чего-то большего, чем
физических свойств человека, признания ценности этого человека.
Эти примеры тимоса не должны: показать, что вся экономическая
деятельность, вся эротическая любовь и вся политика могут быть сведены к
жажде признания. Рациональность и желание остаются частями души, отличными
от тимоса. Более того, во многих смыслах они образуют доминирующую часть
души для современного человека, либерала. Люди жаждут денег, поскольку хотят
вещей, а не просто признания, и после освобождения человеческой
деятельности, произошедшей в ранние современные времена, роет числа и
разнообразия материальных желаний был взрывным. И секса люди жаждут -- ну,
потому что он дает приятные ощущения. Я отметил роль тимоса в жадности и
похоти только потому, что примат желаний и разума в современном мире может
затенить роль, которую играет в ежедневной жизни тимос, или признание. Часто
тимос проявляет себя как союзник желания -- как в том случае, когда рабочий
требует "экономической справедливости", -- и потому его легко спутать с
желанием.
Жажда признания сыграла ключевую роль и в распространении
антикоммунистического землетрясения в Советском Союзе, Восточной Европе и в
Китае. Конечно, многие из восточноевропейцев желали конца коммунизма из
вполне приземленных экономических резонов, то есть надеясь, что перед ними
сразу откроется мощеная дорога к уровню жизни Западной Германии.
Фундаментальный импульс к реформам, предпринятым в Советском Союзе и в
Китае, был в определенном смысле экономическим, то, что мы определили как
неспособность централизованной командной экономики отвечать требованиям
"постиндустриального" общества. Но желание процветания сопровождалось
требованием демократических прав и политического участия как таковых; иными
словами, требованием системы, которая реализует признание рутинным и
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 32 | Нарушение авторских прав