Как Вахромей остался со старой судьбой своей

Однажды утром по весне, когда ударил третий раз колокол в церкви святого Николая-спасите­ля, отошли от берега Двины и направились в Белое море три лодьи. Путь им предстоял далекий и долгий. Нать было столько вёрст пройти, как зайцу не единожды нашу тайгу обскакать. А за это долгое время Двине суждено было состариться ровно на одну молодость. Весной лицо у нашей реки светлое, радостное, а осенью оно потемнеет, как у старухи. Матерь светлых ночей белоглазая Сайга крепко заснет на старой лесине и будет глядеть хорошие сны. В середине осени, в Покров день, откроются широкие ворота для темных ночей, а днем останется узкая щель. Темнота невзлюбит светлого дня. Вот и начнет его все раньше и раньше прогонять со двора через эту щель. В это время и должны возвернуться лодьи с промысла. Из трех лодий одна была заговорённая. Смастерил ее хороший мастер Матвей-сорокопалый. Было у него, небось-то, на руках сорок пальцев, и каждый палец был ходкой, да бойкой, знал свое дело. Из ядрёной лесины была та лодья слажена, смолил ее Матвей ровнехонько семь дней и семь ночей безогляду. Гвозди были не простые, а каждый гвоздок был, как царь-государь и держал хватко тесину с тесиной…

Так начинает свой несуетливый сказ бабка Агафья. Она сидит на лавке напротив большого кухонного стола и прядет пряжу. На ней – темный платок, завязанный спереди, цветная кофта и широкая с оборками юбка. Глаза добрые, светлые, но их почти не видно, они как бы сливаются с круглым полным лицом. Голос ее то затихает до шёпота, то постепенно переходит в сердитый бас, наподобие баса Федьки Кузькина, когда он костит всё на свете, а то становится сладким, как сийская малина в июле, каким разливается Авдотья Тимкина, если ей надо чего-нибудь выманить для себя. Вся утварь: ведёрный самовар на столе, столовая посуда, расставленная на полках, туеса и туесочки, даже высокая русская печь, названная в семье Глафирой, казалось, притаились и слушают сказ. Рядом сидит внучка Шурка, девчонка лет шести-семи, стриженная под крынку, с веснушками по всему лицу.

Вечер. Родители Шурки работают в колхозе, приходят поздно, часов в двенадцать, когда она уже спит.

Шурка задумывается. Она смотрит то на бабку, то на окно, причудливо разрисованное морозом. «Какие красивые растения, листья, цветы, – думает она. – Такие росли наверное, очень давно, лет тысячу назад, а, может, больше».

– На улице-то что деется! – говорит неожиданно бабка, поглядев в окно. – Ишь ты, продолжает она, ­– Матвей из своей долгой трубки закурил, всё задымил вокруг, небось-то, аж до самых Холмогор.

– Интересно как! – говорит с восторгом Шурка.

Агафья смотрит на неё и говорит:

– Антиресно, когда медведю с волком в санях не тесно, а так порато знатно.

Шурка молчит. В её памяти возникает убитый недавно кем-то волк, лежащий на снегу у самого леса. Он был размером с недельного теленка. Вся деревня ходила с какой-то радостью смотреть на него. Люди шутили, смеялись, ругались: «Отбегал свое, отсвадебничал, – говорили они. – Овечек-то за всю жизнь сколь порезал?!» И пинали его, отчего все тело его содрогалось, как от боли. Шурке было жалко волка и одновременно боязно. Он лежал на левом боку, с большими согнутыми лапами, правый помутневший глаз был открыт, зубы оскалены, на лбу, около уха, запекшаяся кровь. Шурке казалось, что он нечаянно упал и что он живой, и вот-вот вскочит и убежит. Выдавал хвост, безжиз­ненно вытянутый, мертвый.

– О чем думаешь-то? – спрашивает вдруг Агафья.

– А ты слушай сказы, а то скоро помру, так и не расскажу, всё с собой унесу, а эдак негоже, – говорит она, вздыхая. – Есть ещё у нас Полинарья – помоложе меня, да она не так гораздна сказывать, у нее память розна, да язык не такой ходкой.

Агафья ловко крутит веретено, наматывая нитки, и продолжает сказывать:

– Как вышли лодьи-то на самую серёдку Белого моря, так быстрёхонько и разошлись. Только заговорённая лодья осталась. А на что ей идти далеко-то? Косяки трески сами к ней подплывают, да просятся, ревмя ревут, а зубатки – те скалят зубы, да как девки хохочут и прямо в лодью скачут. Эко, знатно, зко хорошо! Уже полным-полно в заговорённой лодье рыбы. Вот она идет по морюшку домой. Ветры сиверки ее догоняют – а домой-то дорога весёлая. Трое брателков в заговорённой-то лодье. Двое в хороших годах, а младший, Вася, ишо в годы свои не вошел, всего-то еле до пятнадцати добрал. Он к брателкам зуйком напросился, матерь не пускала, так он воровски ушел. Варит, да убирает, помогает и ко всему приглядывается.

Старший-то брат по имени Степан, по прозвищу «в гости зван», – до того здоровый, будто колокол литой. Силушка – страсть какая! Быка свалит и глазом не моргнёт, а если кто-нибудь рассердит, так он баню его одним кулаком разворочает! Никто не связывался со Степкой-то, не перечил. Близкая и дальняя родня – в гости его то и дело зазывали, кому нужно помочь. Первый день поят его черным пивом ржаным, угощают шаньгами подовыми, кулебяками с палтусом да зубаткой – хвалят Степку.

Красные слова за столом не сидят, не пьют, не едят, а так с языка сами слетают, как блины со сковороды у хорошей хозяйки. Так что хвали да хвали, в раззор не войдешь.

Остальные денёчки Степка и половицы, бывало, в дому меняет, и огород городит, и пашет, да мало ли дел в хозяйстве.

Второй брателка – Михаил – красивый был, да и петь горазд. Как запоет во всю головушку, царица небесна матушка, и в кого он только уродился! А ишо девок в грех вводил.

Тут Агафья искоса глядит на Шурку и замолкает. Потом медленно поднимается, уносит прялку в горницу, возвращается и тихо садится опять на лавку. – «Устала за день-то», – говорит она и продол­жает сказывать.

– И вот идут Степка, Михаил да Васька домой – волна попутна, сонна. Время к ночи. Темно, как в преисподни, но раз у них лодья заговорённая – им небоязно – беды не чуют. Должна вскорости и Двина быть. И вдруг перед глазами у них заиграли сполохи. «Что это?» – думают они. Осветилось все кругом – глядь, а навстречу плывёт остров. Подплывает все ближе и ближе. А из острова вырастает старец, так и поднялся – и уже кажется не остров, а старец-плавун. Голова, как большой ушат, глаза, будто печурки у нашей печи. Во рту трубка попыхивает, а из нее черти сполохами выскакивают.

– Куда путь держите? – кричит им старец.

А братья хоть и испугались, но вида не показывают и отвечают ему, как подобает, с поклоном да с уважением:

– Идем с благословением Николая-спаси­теля, домой.

– А много ли рыбы добыли? – спрашивает старец.

Степан как старший отвечает:

– Хватит отца и матерь накормить и нам достанется, родню угостим, добрых людей, калек и нищих во Христов день не обнесем, не обидим.

– Знатно, что так отвечаешь, – сказал старец. – Слыхали вы про меня что-нибудь в море? – опять спрашивает он.

– Нет, не слыхали, отвечает Степан.

– Жалко, – говорит он. – Так знайте, меня зовут волногубый Вахромей. Когда я молчу, волна спокойна, сонна, а когда я заговорю, она подымается – оттого я и волногубый. Беда, если я рассержусь. Море так и заходит весь ходуном.

– А что ты желаешь от нас? – спрашивают братовья.

– Я Мишкину судьбу облюбовал, отдайте мне ее, – говорит старец. – Он поет хорошо и девок вводит в грех. Моя-то судьба старая, скучная, а у него молодая, веселая много всякого добра ему отвалю.

– Соглашайся, Михаил! – кричит Вахромей.

Крепко задумался тогда Михаил. Судьбы своей веселой жалко, а разбогатеть бы тоже непрочь. Думал, прикидывал, так ничего и не придумал. А Вахромей напирает на него: давай судьбу-то да и только, а не то я вашу лодью опрокину.

Тогда Михаил опять зажалел себя, да и вспомнил девок, которых в грех вводил, упал на колени и заревел.

– Агнеюшка, – кричит Мишка, – прости меня!

– Анастасиюшка, – еще пуще кричит он, – прости меня!

Тут Шурка неожиданно спрашивает у бабки:

– Как это в грех-то вводить?

Бабка Агафья смотрит озадаченно на нее и отвечает:

– А это тогда, Шура, когда отымают разум и волю даже не только у девок, но и у народа, и государства, и даже у царя.

Шура молчит, Агафья продолжает:

– Братья Михаила еле уговорили, успокоили. Начали совет держать, как быть? Решили просить отсрочку на год Мишкиной судьбы. Стали кричать Вахромею:

– Эй, почтенный старец, отложи на год свое решение, а мы в это время через год придем сюда, тогда ужо будь по-твоему. А теперь что хошь, то и проси.

– Ладно, – кричит Вахромей, а тогда я задам задачу моего старшего брата – долгобородого Худовея, он живет в океяне.

– Говори, задавай, – кричат братовья.

– Погодите, не торопитесь, небось-то запнетесь, – смеется Вахромей. Потом говорит: – Сделайте так, чтоб я полгода смеялся, а полгода ревел? Даю вам три дня и три ночи на размышление.

Шибко задумались братовья. Эко старец Вахромей задал задачу, поди, отгадай. Как сделать, чтоб он полгода смеялся, полгода ревел?

Проходит два дня и две ночи, а они еще ничего не решили – все думают, каждый по отдельности и все вместе. Стали братовья сокрушаться. Не чают и домой вернуться, с матерью, отцом свидеться. Глядят на море, вспоминают дом. А студеное-то так и играет, так и полыхает разными красками да ревет, будто море-то живое – всюду за тобой ходит.

Старший брат Степан хочет вызвать на смертельный бой Вахромея, еле уговорили его дождаться до третьего дня, а там уж что Бог даст.

Братовья расстроены, ходят как во сне, не глядят друг на друга. Приходит третья, последняя ночь. Перекрестились, прочитали молитву и легли спать. Но какой сон! Сна-то нет. Михаил глаза прикрыл, а у самого слезы так и катятся, но не хочет показать свою слабость перед братьями, особенно перед младшим Васей, утирается материным подаренным платком, да читает молитвы. И слышится ему под утро, как вроде кто-то ему шепчет в ухо: «Вставай, Михаил!»

Он открыл глаза, посмотрел по сторонам, никого нет. И снова вроде задремал. Вдруг его подымают, берут за правую руку и ведут. Толкают к правому борту, и голос веселый ему говорит: «Вытаскивай клин между третьей и четвертой тесиной».

Так он и сделал, вытащил клин, а он вроде заискрился. Повернул его, а тут ему тот же голос и говорит:

– Не верти, а неси к Вахромею. Это и есть долгобородого Худовея задумка, не говори братовьям, брось старцу клин-то, да так, чтобы он долетел до него.

Так и сделал Мишка: первый раз кинул – не докинул, клин-то опять к нему в руки вернулся; второй раз кинул – опять невпопад; третий раз прямо попал в полый рот Вахромею. Старец-то так и засмеялся – и поднялись тут волны.

Братовья вскорости отплыли домой. Они запомнили это место у Черной скалы, меж большой и малой волной и мимо уже не ходили и другим заказали.

Так и остался Вахромей смеяться и реветь со своей старой судьбой. А так бы он мог у всех людей поочередно забрать молодую судьбу – будущую жизнь, – сказала Агафья и вздохнула. – А Михаил женился на хорошей девушке и больше девок не вводил в грех.

Дата добавления: 2015-11-30