Глава пятьдесят первая

Гораций Куин стал шерифом в 1903 году, победив на местных выборах мистера Р. Кифа. В качестве помощника шерифа он накопил хороший опыт, и избиратели решили: коли большая часть работы все равно лежит на нем, пусть он и будет шерифом. Куин пробыл в должности до 1919 года. Он так долго занимал свой пост, что мы, монтерейские подростки, воспринимали слова «шериф»и «Куин» как одно целое. Никого другого на его месте мы себе просто не представляли. Куин так и состарился шерифом. В молодости он повредил ногу и потом всю жизнь слегка прихрамывал, но мы знали, что он храбр и стоек, потому что много раз выходил победителем из всевозможных переделок и перестрелок. Кроме того, у него и вид был, как у настоящего шерифа других-то мы ведь не видели. Крупное, квадратное красноватое лицо, седые усы, закручивающиеся как рога у быка-лонгхорна, могучие плечи. С возрастом он приобрел осанистость, которая придавала ему еще больший вес. Ходил он в стетсоновской шляпе из дорогого фетра и просторной английской куртке, а кобуру с револьвером под старость носил на заплечном ремне, потому что прежний поясной чересчур оттягивался под ее весом и давил на живот. Он досконально знал свой округ еще в 1903 – м, а уж в 1917 – м узнал его лучше некуда и единолично поддерживал в нем надлежащий порядок. Коротко говоря, шериф Куин был одним из столпов здешней жизни и такой же неотъемлемой частью Салинас-Валли, лйк и обступавшие ее горы.

После того, как Кейт пальнула в Адама, Куин держал ее под негласным надзором. Когда умерла Фей, он нутром чувствовал, что именно эта бабенка скорее всего повинна в ее смерти, но понимал, что у него нет доказательств, а умный шериф ни за что не станет биться головой об стенку. Да и стоит ли огород городить из-за каких-то потаскух.

Со своей стороны Кейт не пыталась обвести шерифа вокруг пальца, так что мало-помалу он даже проникся к ней определенным уважением. С проституцией бороться все равно невозможно, пусть уж лучше бордели будут под началом солидных и строгих мадам. К тому же Кейт время от времени застукивала у себя разных типов, числящихся в бегах, и доносила Куину. В заведении у нее всегда был полный порядок. Словом, Куин и Кейт вполне ладили меж собой.

В субботу после Дня благодарения часов в двенадцать шериф Куин просматривал бумаги, найденные в карманах Джо Валери. Пуля тридцать восьмого калибра прошила ему край сердечной мышцы и вышла через ребра, вырвав кусок мяса величиной с кулак. Желтые конверты склеились от спекшейся крови. Шерифу пришлось намочить платок и, прикладывая его к плотной бумаге, разнимать их. Завещание было сложено и запачкалось только снаружи. Он прочитал его, отложил и, глубоко вздыхая, начал разглядывать фотографии.

От содержимого каждого конверта зависели честь и покой человека. Если эти фотографии ловко пустить в ход, не оберешься самоубийств, неизвестно, сколько людей покончат с собой. Сама Кейт уже лежала на столе в мертвецкой Мюллера, ее накачивали формалином, а в помещении судебно-медицинской экспертизы стояла банка с ее желудком.

Просмотрев все карточки до единой, Куин взял телефонную трубку и набрал номер.

– Ты не можешь заглянуть ко мне в участок? – сказал он. – Завтракаешь? Ничего, подождет твой завтрак. Да, очень важно, сам увидишь. Я жду.

Через несколько минут в старой кирпичной окружной тюрьме позади здания суда появился человек, чье имя называть не обязательно, и встал у конторки шерифа. Тот выложил перед ним завещание.

– Ты у нас законник. Скажи, эта бумага имеет какую-нибудь силу?

Посетитель пробежал глазами две написанные строчки и шумно вдохнул через нос.

– Это та самая?

– Та самая.

– Понятно… Если ее имя действительно Кэтрин Траск и это ее рука и если Арон Траск действительно ее сын, то законнее быть не может.

Ногтем указательного пальца Куин приподнял кончики своих пушистых усов.

– Ты ведь знал ее?

– М-м… не то чтобы знал. Я знал, кто она.

Куин поставил локти на стол и подался вперед.

– Сядь-ка, потолковать надо.

Человек пододвинул стул, завертел пальцами пуговицу на пальто.

– Кейт тебя шантажировала? – спросил шериф.

– Шантажировала? С какой стати?

– С такой. Я по-дружески спрашиваю. Она же померла. Чего ты боишься?

– Не понимаю, о чем ты… Никто меня не шантажирует.

Куин выудил фотографию из соответствующего конверта и кинул, как игральную карту, лицевой стороной на стол. Посетитель водрузил очки на переносицу и прерывисто задышал, засвистел ноздрями.

– Господи Иисусе, – проговорил он едва слышно. – Ты что, не знал, что она снимает?

– Знал… Она сама мне сказала… И что же ты с этим собираешься сделать? Да не молчи ты, Христа ради!

Куин взял фотографию у него из рук.

– Гораций, что ты с ними сделаешь?

– Сожгу. – Большой палец шерифа с треском прошелся по краю пачки. – Адская колода, правда? – сказал он. – Если ее раздать, в округе такое начнется…

На отдельный листок Куин выписал столбиком имена, поднялся, опираясь на хромую ногу, и подошел к железной печке, стоящей у стены. Там смял «Салинасскую утреннюю газету», поджег ее и бросил в печку. Когда комок разгорелся, он бросил в огонь пачку конвертов, выдвинул задвижку, закрыл дверцу. В печке загудело, и сквозь слюдяные окошки было видно, как заиграли внутри желтые языки пламени. Куин потер ладони, как будто счищал грязь.

– Негативы тоже там, – сказал он. – Сам ее бюро обыскал. Других отпечатков нет.

Посетитель хотел было что-то сказать, но сумел только выдавить хриплым шепотом:

– Спасибо тебе, Гораций.

Шериф, переваливаясь, вернулся к столу, взял листок с именами.

– Хочу попросить тебя об одном одолжении. Вот список. Поговори с теми, кто тут значится. Скажи, что я сжег фотографии. Ты же всех их знаешь, черт побери. Тебе поверят. Ангелы – они только на небесах водятся. Поговори с каждым по отдельности, расскажи, что тут произошло. Гляди! – Куин открыл дверцу печки и начал шуровать кочергой, сминая сгоревшую бумагу в пепел. Все расскажи.

Посетитель поглядел на шерифа, и тот понял, что нет такой силы на земле, которая отныне помешала бы сидящему напротив него человеку видеть в нем злейшего врага. До гробовой доски между ними будет стоять невидимая стена, хотя ни один не посмеет признаться в этом.

– Даже не знаю, как тебя благодарить, Гораций.

– Ладно, чего уж там, – печально проговорил шериф. – Надеюсь, мои друзья и со мной поступили бы таким же манером.

– Вот сволочь проклятая! – выдавил посетитель, и Гораций Куин понял, что в какой-то степени проклятие адресовано ему самому. И еще он понял, что недолго уже ему быть шерифом. Эти пристыженные уважаемые граждане выпрут его с должности, ничего другого им не остается. Он вздохнул и сел за стол.

– Иди, тебя завтрак дожидается, – буркнул он. – А у меня работы по горло.

Без четверти час шериф Куин свернул с Главной улицы на Центральный проспект. В булочной Рейно он взял горячий, прямо с поду, душистый батон французского хлеба. Опираясь на перила, он взошел на крыльцо дома и позвонил.

Дверь открыл Ли. Вокруг пояса у него было обернуто кухонное полотенце.

– Его нет дома, – сказал он.

– Нет, так будет. Я на пункт позвонил – идет он.

Ли посторонился, пропуская гостя, и усадил его в гостиной.

– Чашку горячего кофе не желаете?

– Не откажусь.

– Только что заварил, – сказал Ли и скрылся в кухне.

Куин с удовольствием оглядел удобную гостиную и подумал, что хватит ему сидеть в своем участке. Один знакомый доктор говорил ему: «Люблю принимать ребенка при родах, потому что меня ждет радость, если я хорошо потружусь». Шериф часто вспоминал эти слова и думал, что если он хорошо потрудится, его ждет чья-то беда. То, что его работа необходима, – слабое утешение. Да, пора на пенсию, хочет он этого или нет.

Рисуя себе уход на пенсию, каждый мечтает заняться тем, на что не хватало времени раньше: путешествовать по разным городам и странам, читать книги, которые не успел раскрыть, хотя делал вид, будто читал их, и тому подобное. Много лет шериф мечтал о том времени, когда он сможет поохотиться, порыбачить, побродить по горам Санта-Лусия, пожить в палатке на берегу какой-нибудь неизвестной речушки. И теперь, стоя на пороге этой прекрасной предзакатной поры, он вдруг почувствовал, что ему не хочется ни рыбачить, ни охотиться. Поспишь на земле – разболится нога. Подстрелишь оленя попробуй-ка поволочи на себе тяжелую обмякшую тушу. Да и не любитель он оленины. Мадам Рейно в вине ее вымачивает, потом приправы разной добавит, поперчит хорошенько, но ведь после такой готовки и старый башмак уплетешь за милую душу.

Ли приобрел новую, струйную кофеварку с ситечком. Куин слышал, как ударяется о стеклянный колпак пробивающийся сквозь молотые зерна кипяток, и его натренированный ум отметил, что китаец покривил душой, сказав, что у него только что сварился кофе.

У старика была хорошая память, обострившаяся за долгие годы службы. При желании он выстраивал перед глазами разных людей, рассматривал их лица и жесты, слышал их слова, воссоздавал целые сцены, как будто кинопроектор включал или ставил старую пластинку. Едва он подумал об оленине мадам Рейно, как его ум начал машинально регистрировать вещи в гостиной, и не просто регистрировать, но и словно подталкивать в бок, приговаривая! «Глянь-ка, тут что-то не так, чудно вроде».

Шериф внял совету, подаваемому внутренним голосом, и принялся рассматривать комнату: мебель обита цветастым ситцем, кружевные занавески, на столе – белая вышитая скатерть, диванные подушки с затейливым рисунком. Словно для дамочки комнатка, а в доме одни мужики.

Он представил себе свою собственную гостиную. Все, что в ней есть, высмотрено, приобретено и в чистоте поддерживается неутомимой миссис Куин, все, до последней вещицы. Разве что к подставке для трубок она не притрагивается, хотя сама же ее и купила, если уж на то пошло. Комната у Трасков тоже вроде бы женщиной убрана, но только с виду. Чересчур кокетливая, что ли, мужчиной придумана, с перебором. Наверняка китайские штучки. А Адам ничего не замечает, не говоря уже о том, чтобы твердой рукой порядок навести… Впрочем, нет, тут другое… Ли старается, чтобы у Трасков дом был, семейный очаг, так сказать, но Адам, видно, даже этого не замечает.

Гораций Куин вспомнил, как давным-давно допрашивал Адама н был поражен глубиной его горя. Он как сейчас видел его отрешенный затравленный взгляд. Он еще подумал тогда, какой перед ним чистый и честный человек, и даже растерялся. Впоследствии они часто бывали вместе. Оба принадлежали к братству вольных каменщиков. Они вместе проходили обряд посвящения в масоны, по очереди – сначала Адам, потом Гораций – занимали кресло мастера местной ложи и оба носили булавки экс-мастера. И тем не менее будто невидимая стена отгородила Адама от других людей. Никто не мог заглянуть к нему в душу, и он сам не мог распахнуть ее ни перед кем. Но во время того мучительного разговора стены между ними не было.

Женившись, Адам соприкоснулся с реальным миром. Гораций подумал о Кейт – лежит вся серая, обмытая, иглы в горле, к ним прикреплены спускающиеся с потолка резиновые трубки с формалином.

Адам не способен на бесчестный поступок. Бесчестные поступки совершают те, кто жаждет чего-нибудь. А ему ничего не нужно. Шериф старался понять, что же все-таки происходит за этой стеной, какие там заботы, радости и какая боль.

Он переменил положение, чтобы не сильно опираться на хромую ногу. В доме было тихо, слышалось только, как бурлит вода в кофеварке. Адам что-то задерживается. Старею, изумленно подумал шериф, и ничего, нравится.

Стукнула входная дверь, пришел Адам. Ли тоже услышал его и кинулся в прихожую.

– Шериф пришел, – предупредил он.

Адам вошел в гостиную и, улыбаясь, подал Куину руку.

– Здравствуй, Гораций! Ордер при себе? – Старая шутка, но срабатывает безотказно.

– Привет, – отозвался Куин. – Твой помощник собирался напоить меня кофе.

Ли скрылся в кухне и загремел тарелками.

– Что-нибудь случилось? – спросил Адам.

– В моей работенке всегда что-нибудь случается. Дай сначала кофейку испить.

– Говори, не стесняйся. Ли все равно услышит. Даже через закрытую дверь. У меня от него секретов нет. Бесполезно – обязательно разузнает.

Вошел Ли с подносом. Он улыбался, едва заметно, словно своим мыслям, разлил кофе и исчез. Адам снова спросил:

– Что-нибудь серьезное, Гораций?

– Нет, не очень. Скажи, ты не развелся с той особой?

Адам весь напрягся.

– Нет, а что?

– Сегодня ночью она с собой покончила.

Лицо у Адама исказилось, на покрасневших глазах выступили слезы, рот задергался. Он старался не дать волю чувствам, но потом упал лицом на стол и зарыдал.

– Бедная ты моя, бедная… – твердил он.

Куин терпеливо ждал, пока Адам успокоится. Через некоторое время тот взял себя в руки и поднял голову.

– Ты уж прости, Гораций.

Пришел Ли, вложил в руки Адаму смоченное в воде полотенце. Тот послушно протер лицо, отдал полотенце назад.

– Совсем не думал… – виновато сказал он. – Что я должен сделать? Я заберу ее. Сам похороню. – Я не стал бы, – возразил Гораций. – Впрочем, если считаешь, что это твой долг… Но я не за этим пришел. Он вытащил сложенный листок из кармана и протянул Адаму. Тот отпрянул.

– Это… это ее кровь?

– Да нет, не ее, не бойся. Прочти.

Адам прочитал и уставился в бумагу, словно за написанными двумя строками увидел что-то еще.

– Ведь он… он не знает, что она его мать, – сказал он.

– Как не знает? Ты что, никогда не рассказывал?

– Никогда.

– Вот тебе на… – протянул шериф.

– Не захочет он от нее ничего, – убежденно произнес Адам. – Давай порвем это, и дело с концом. Если узнает, ничего от нее не захочет.

– Не имеем права – порвать-то, – сказал Кунн. Мы и так кое в чем нарушили. Деньги она в банке хранит, в собственном сейфе. Неважно, где я раздобыл завещание и ключи. Решил не дожидаться судебного предписания и сам сходил в банк, чтобы проверить. – Шериф умолчал о том, что хотел, кроме того, посмотреть, нет ли там других фотографий. – Старина Боб все понял. Мы вдвоем сейф открыли, но никто это не докажет. Так вот, там больше ста тысяч в золотых сертификатах и наличные. Сколько там пачек – не считал. Одни деньги в сейфе, и ни единой вещицы, ничего, понял?

– Совсем ничего?

– Бумага еще есть – брачное свидетельство.

Адам откинулся в кресле. Взгляд принял отсутствующее выражение, и сам он заволакивался незримой пеленой, закрывающей его от других людей. Однако чашку на столе заметил, отхлебнул кофе и спросил спокойно:

– Что я, по-твоему, должен сделать?

– Скажу только, что я бы сделал на твоем месте, ответил шериф.Впрочем, ты вовсе не обязан слушаться моего совета. Я бы немедленно позвал парня и все ему рассказал – с самого начала до самого конца. Объяснил бы, почему раньше молчал. Сколько ему сейчас?

– Семнадцать.

– Взрослый мужик. Все равно потом узнает. Лучше уж сразу выложить, ничего не утаивать.

– Кейл и сейчас знает, – задумчиво проговорил Адам. – Интересно, почему она именно на Арона записала?

– Бог ее ведает. Ну, что решил?

– Ничего не решил. Поступлю, как ты говоришь. Ты побудешь со мной?

– Побуду, побуду.

– Ли, – позвал Адам, – скажи Арону, чтобы спустился. Он ведь пришел домой?

Ли появился в дверях. Его тяжелые веки на миг прикрылись, потом поднялись.

– Еще не пришел. Может, он в колледж уехал.

– Нет,он бы мне сказал. Понимаешь, Гораций, мы на праздник шампанского хватили. А Кейл где?

– У себя, – ответил Ли.

– Позови его. Пусть придет. Он наверняка знает.

Плечи у Кейла были опущены и выдавали усталость, но лицо, хоть и осунулось, было непроницаемое и настороженное, и вообще он смотрел вызывающе.

– Где брат, не знаешь? – спросил Адам.

– Не знаю.

– Ты что, совсем его не видел?

– Совсем.

– Два дня дома не ночует. Куда же он подевался?

– Откуда я знаю? – сказал Кейл. – Я не сторож ему.

Адам вздрогнул, совсем незаметно, и опустил голову. В самой глубине его глаз вспыхнул на миг и погас ослепительно-яркий голубой огонь.

– Может, он на самом деле в колледж уехал, – хрипло выдавил он. Губы у него отяжелели, и речь стала похожа на бормотанье спящего. – Как ты думаешь, в колледж уехал?

Шериф Куин поднялся с кресла.

– Ладно, мне не к спеху. А ты ложись, отдохни. Тебе надо в себя прийти.

Адам поднял голову.

– Да-да, лягу. Спасибо тебе, Джордж. Большое тебе спасибо.

– Джордж? Почему Джордж?

– Большое тебе спасибо, – повторил Адам.

Шериф ушел, Кейл поднялся к себе, а Адам откинулся в кресле и сразу же уснул. Рот у него открылся, он захрапел.

Ли немного постоял подле него и пошел в кухню. Там он приподнял хлебницу и достал из-под нее небольшой переплетенный в кожу томик с полустершимся золотым тиснением – «Размышления Марка Аврелия»в английском переводе. Он протер очки кухонным полотенцем и начал листать книгу. Потом заулыбался, найдя то, что искал. Читал он медленно, шевеля губами.

«Ничто не постоянно. Приходит и уходит и тот, кто помнит, и то, что помнится.

Наблюдение показывает, что все происходит из перемен. Размышление подсказывает: ничто так не угодно природе мира, как изменять вещи и создавать новые, на них похожие. Все сущее есть семя, из какового произрастает будущее «.

Несколькими строчками ниже он прочитал: «Ты скоро умрешь, но подступающее небытие не облегчает твой удел и не освобождает от треволнений; ты все еще подвержен внешним опасностям и не можешь быть равно добрым к каждому. Еще не срок ограничить мудрость единственно справедливыми поступками».

Ли поднял голову от книги и ответил писателю, квк будто тот был его дальним предком:

– Это верно, хотя и трудно принять, прости. Но не забудь, что ты сам же говорил: «Выбирай прямую дорогу, ибо прямая дорога – в природе вещей». Помнишь? – Он положил книгу, страницы перевернулись, и открылся форзац, на котором плотницким карандашом было размашисто написано: «Сэм Гамильтон».

Ли ни с того ни с сего повеселел. Интересно, Сэм хватился книги или нет, догадался, кто ее украл? Он счел тогда, что самый верный и самый простой способ раздобыть книгу – украсть ее. С тех пор он ни разу не пожалел об этом. Ли любовно погладил гладкую кожу переплета, потом положил томик под хлебницу. «Ну, конечно, он понял, кто взял книгу, – сказал он вслух. – Кому еще взбрело бы в голову красть Марка Аврелия?» Ли пошел в гостиную и подвинул кресло поближе к спящему Адаму.

Кейл сидел за столом, подпирая раскалывающуюся голову ладонями и надавливая пальцами на виски. В животе у него бурчало, в ноздри изо рта бил перегар, он словно был окутан перегаром, каждая пора его кожи и каждая складка одежды, казалось, пропитаны им.

Кейл до этого не пил – не было ни потребности, ни повода. Поход в бордель не облегчил боль обиды, и месть не принесла торжества. Рваными, клочковатыми облаками проносились в воспаленном мозгу звуки, образы, ощущения. Происшедшее никак не отделялось от воображаемого. Он помнил, что, когда они с братом вышли из заведения, он дотронулся до его рукава, и тот резким ударом свалил его на землю – точно хлыстом стеганул. Арон постоял над ним, потом вдруг круто повернулся и побежал в темноту, всхлипывая, как испуганный, исстрадавшийся ребенок. Кейл и сейчас различал сквозь топот тот хриплый, надрывный плач. Он лежал, не двигаясь, где упал, – под развесистой бирючиной в палисаднике, и до него доносилось пыхтение и шипение паровозов у поворотного круга и лязг составляемых товарных вагонов. Он закрыл глаза, но услышал легкие шаги, почувствовал, что кто-то подошел и нагнулся над ним. Он глянул, и ему показалось, что это Кейт. Фигура неслышно отошла.

Немного погодя Кейл встал, стряхнул с себя пыль и пошел к Главной улице, удивляясь, что почти ничего не чувствует. Он шел и напевал под нос: «Чудесно роза расцвела в ничейной полосе».

В пятницу Кейл весь день не находил себе места, а вечером Джо Лагуна принес ему литровую бутылку виски. Самому Кейлу по возрасту спиртное не отпускали. Джо очень хотелось присоединиться к Кейлу, но в конце концов он довольствовался полученным от того долларом и тут же отправился купить себе пол-литра граппы.

Кейл пошел в переулок за Торговым домом Эббота и спрятался в том самом укромном местечке позади фонарного столба, откуда совершил первый поход в заведение матери. Там он уселся на землю, скрестив ноги, и, превозмогая отвращение и подступавшую тошноту, начал вливать в себя виски. Два раза его вырвало, но он продолжал пить до тех пор, пока не закачалась под ним земля и не закружился каруселью фонарь

В конце концов бутылка выскользнула у него из рук, он потерял сознание, но его все еще рвало. В переулок забрел бродячий пес, короткошерстый, хвост кольцом, и, степенно останавливаясь, делал свои дела, но потом учуял Кейла и осторожно обошел его стороной. Джо Лагуна тоже учуял Кейла. Он взял бутылку, прислонившуюся к его ноге, встряхнул ее, посмотрел на свет, отбрасываемый фонарем: на треть полна. Джо поползал вокруг, понапрасну ища пробку, и пошел себе, заткнув горлышко большим пальцем, чтобы не расплескалось.

Когда на рассвете Кейл проснулся от холода, на душе у него и вокруг него все было погано. Он потащился домой, как полураздавленный жук, благо недалеко было – только из переулка выползти и улицу пересечь.

Ли слышал, как Кейл ввалился в дом – от него несло, как из бочки, – как он, шатаясь и хватаясь за стены, добрался до своей комнаты и свалился на кровать. Уснуть Кейл не мог: раскалывалась от боли голова и неотступно грызла совесть. Немного погодя он стал под ледяной душ и изо всех сил натерся пемзой – самое лучшее, что он был способен придумать. По всему телу разливалось жжение и успокаивало, возвращало силы.

Он знал, что должен повиниться перед отцом и просить у него прощения. Должен признать, что брат лучше и добрее его. Иначе ему не жить. И все-таки, когда Ли позвал Кейла, злость на себя обернулась у него злостью на целый свет, и перед отцом и шерифом Куином стоял сейчас затравленный, готовый огрызнуться щенок, которого никто не любит, и он сам не любит никого.

Когда Кейл вернулся к себе, его охватило острое чувство вины, и он не знал, как от него избавиться. Он вдруг испугался за брата. А что если Арон угодил в беду. Не умеет он за себя постоять. Кейл понял, что должен вернуть Арона домой, должен разыскать его и сделать так, чтобы он снова стал таким, как прежде. Это нужно сделать во что бы то ни стало, даже если придется пойти на жертву. Идея жертвы увлекла Кейла, как и любого, жаждущего искупить вину. Арон почувствует, что ради него чем-то пожертвовали и тогда обязательно вернется.

Кейл подошел к комоду и достал из ящика спрятанный между платками пакет. Он обвел глазами комнату и поставил на стол фарфоровую пепельницу. Потом глубоко вздохнул, и прохладный воздух показался ему приятным на вкус. Взяв хрустящую банкноту, он сложил ее пополам, домиком, и, чиркнув спичкой снизу о крышку стола, поджег. Пламя побежало по плотному листку, он свернулся, почернел, и, лишь когда огонь обжег пальцы, Кейл бросил обуглившийся комок в пепельницу. После чего снял вторую банкноту и тоже поджег.

Когда догорала шестая, в комнату без стука вошел Ли. – Гарью пахнет, сказал он и, увидев, что делает Кейл, негромко охнул.

Кейл думал, что Ли вмешается, и приготовился дать отпор, но тот стоял, сложив руки на животе, и молча ждал. Кейл упрямо, одну за другой жег банкноты, а когда они кончились, растер черные хлопья в порошок и посмотрел на Ли, дожидаясь, что тот скажет. Ли все так же неподвижно стоял и молчал.

– Ну что же ты молчишь? – не выдержал Кейл. Хотел поговорить – говори!

– Нет, – ответил Ли, – не хотел. И ты ничего не говори, если не хочешь. Я посижу немного и пойду. Вот тут присяду. – Он опустился на стул и сложил перед собой руки. По лицу его блуждала улыбка, которую называют загадочной.

Кейл отвернулся.

– Я дольше тебя просижу, – сказал он.

– Если решим состязаться, вероятно. Но вот если сидеть целые дни, годы, может, и века – нет, Кейл, не пересидишь ты меня, проиграешь. Немного погодя.

Кейл раздраженно бросил:

– Ну что же, начинай свою нотацию.

– Не собираюсь я читать никаких нотаций.

– Тогда на кой черт ты сюда приперся? Ты же прекрасно знаешь, что я сделал. И что напился вчера – тоже знаешь.

– Не знаю, но догадываюсь. А что напился – чую.

– Как это так – чуешь?

– От тебя до сих пор несет.

– Первый раз это со мной. Ничего хорошего.

– По-моему, тоже. У меня желудок спиртное не принимает. Вдобавок я от него завожусь, то есть умственно завожусь.

– Что значит умственно?

– Приведу тебе один пример. В молодости я теннисом увлекался. Нравилась мне эта игра, да и полезно для слуги. Играешь парную с хозяином, берешь пропущенных им мячи и за сноровку не благодарность получаешь, а нечто более существенное – два-три доллара. Так вот, хватил я однажды как следует херес, кажется, был, – и втемяшилась мне такая теория. Будто самые быстрые и увертливые существа на свете – это летучие мыши… Короче говоря, застукали меня ночью в звоннице Методистской церкви в Сан-Леандро. В руках у меня ракетка, и я доказываю полицейскому, что на этих самых летучих мышах удар слева отрабатываю.

Кейл так весело и так неподдельно, от души рассмеялся, что Ли пожалел, что ничего такого у него в жизни не случалось.

– А я у столба уселся и давай глушить. Как свинья наклюкался, – сказал Кейл.

– Вечно мы бедных животных…

– Я боялся, что пулю себе в лоб пущу. Вот и напился, – прервал его Кейл.

– Напрасно боялся. Чересчур себя любишь, чтобы застрелиться, и злобы в тебе много. Кстати, ты на самом деле не знаешь, где Арон?

– Убежал от меня, а куда – не знаю.

– В Ароне злобы нет, – проговорил Ли задумчиво.

– Знаю, меня самого это беспокоит. Но он ведь ни за что не решится, правда? Как ты думаешь. Ли?

– Старая история! Когда человек спрашивает у другого, что он думает, ему хочется, чтобы тот подтвердил его собственное мнение. Это все равно что спрашивать у официанта, что сегодня стоит заказать. Не знаю я, решится или нет.

– И зачем только я это сделал? – воскликнул Кейл. Зачем?

– Пожалуйста, не усложняй, – сказал Ли. – Отлично знаешь, зачем. Ты разозлился на него, а разозлился потому, что обиделся на отца. Проще простого: разозлился, и все.

– Наверное, ты прав… Но я не хочу быть злым, не хочу! Что же мне делать, Ли, подскажи!

– Погоди-ка, кажется, это отец. – Ли выскользнул за дверь.

Кейл слышал, как они о чем-то говорят, потом Ли вернулся.

– На почту идет. Иногда мне кажется, что все мужское население Салинаса отправляется днем на почту, хотя никакой почты в это время не привозят.

– Многие по дороге заходят выпить, – заметил Кейл.

– Да, своего рода обычай, расслабиться можно, знакомых повидать… Знаешь, Кейл, – переменил Ли тему, не нравится мне отец, очень не нравится. Глаза какие-то неподвижные, и вообще… Да, совсем забыл. Ты новость слышал? Вчера ночью твоя мать покончила с собой.

– Как покончила? Правда? – вскинулся Кейл и проворчал: – Надеюсь, помучилась хорошенько… Господи, что я говорю! Вот видишь, опять, опять! Не хочу я быть таким, не хочу!

Ли не спеша почесал голову в одном месте, потом в другом, третьем, будто вся она кругом зачесалась. Ему нужно было выиграть время и принять глубокомысленный вид. Наконец он спросил:

– Ты получил удовольствие от того, что сжег деньги?

– М-м… Кажется, да.

– А тебе не кажется, что ты получаешь удовольствие от самобичевания? Что наслаждаешься тем, что терзаешь себя?

– Ли!..

– Ты чересчур поглощен собой. Заворожен трагедией Кейлеба Траска. Еще бы! Кейлеб – великий и неповторимый. Кейлеб, чьи страдания должны быть воспеты новым Гомером. А тебе никогда не приходило в голову, что ты всего-навсего мальчишка? Просто-напросто зловредный сопляк, зловредный и в то же время благородный – как все сопляки. Молокосос, набравшийся скверных привычек, но и сохранивший редкую чистоту помыслов. Допускаю, что у тебя побольше энергии, побольше напористости, чем у других. Но в остальном ты такой же мальчишка, как твои сверстники. Хочешь выставить себя великомучеником только потому, что от шлюхи родился? А если, не дай бог, что-нибудь случилось с Ароном, то и роль братоубийцы себе присвоить? Сопляк ты несчастный!

Кейл медленно отвернулся к столу. Затаив дыхание, Ли пристально следил за ним – точно так же, как врач следит за тем, как действует на пациента укол. Он видел, какие чувства бушуют в его подопечном: ярость, вызванная оскорблением, желание нанести ответный удар, и сменившая его горькая обида – признак того, что кризис миновал.

Ли облегченно вздохнул. Он действовал настойчиво и нежно, и труд его, судя по всему, не пропал даром.

– Кейл, мы – народ необузданный, – негромко начал он. – Надеюсь, тебя не удивляет, что я говорю «мы»? Вероятно, правильно утверждают, что американцы происходят из бродяг и бедокуров, драчунов и спорщиков, психопатов и преступников. Но среди наших предков были и мужественные, независимые и великодушные люди. Иначе мы бы до сих пор лепились на жалких кочках истощенной земли Старого Света и голодали.

Кейл повернулся к Ли, его насупившееся лицо расплылось в улыбке. Китаец понимал, что ему не удастся совсем уж заговорить своего воспитанника, а тот понимал, ради чего старается Ли, и был благодарен ему.

– Я говорю «мы», потому что нам всем это передалось, независимо от того, откуда приехали наши отцы. У американцев разных цветов и оттенков кожи есть нечто общее. Все мы – порода, которая вывелась сама по себе. Именно поэтому мы ласковы и жестоки, как дети. Среди нас есть отчаянные смельчаки и жалкие трусы. Мы быстро сходимся с людьми, а с другой стороны, побаиваемся чужаков. Хвастаемся своими успехами и вместе с тем подражаем другим, как обезьяны. Мы чересчур сентиментальны, но и вполне прозаичны. Мы прагматики до мозга костей, расчетливость у нас в крови, а в то же время назови мне другую страну, которая так вдохновляется идеалами. Мы слишком много едим. У нас нет ни вкуса, ни чувства меры. Мы понапрасну растрачиваем нашу энергию. В Старом Свете говорят, что американцы из варварства перескочили сразу в декаданс, миновав промежуточные стадии. Но, может быть, те, кто критикует Америку, просто не подобрали ключ к нашему образу жизни? Да, мы все такие, Кейл, все до единого. И ты не очень отличаешься от других.

– Зубы заговариваешь? – улыбнулся Кейл. – Ну, давай, давай.

– Нечего мне больше давать. Я все сказал. Отцу пора бы вернуться. Беспокоит он меня. – С этими словами Ли торопливо вышел.

В прихожей, у входной двери, прислонившись к стене, стоял Адам. Плечи у него были опущены, шляпа сбилась на глаза.

– Адам, что с тобой?

– Не знаю. Устал вроде бы. Устал.

Ли взял его под руку, ему показалось, что Адам не знает, как пройти в гостиную. В комнате он тяжело рухнул в кресло, Ли снял с него шляпу. Правой рукой Адам потирал наружную сторону левой руки. Глаза у него были какие-то странные – неестественно-прозрачные и неподвижные, губы пересохли и распухли, речь сделалась, как у говорящего во сне – медленной, слышимой словно бы откуда-то издалека. Он яростно тер руку.

– Удивительно, – проговорил он. – Должно быть, в обморок упал… на почте. Никогда такого не было. Мистер Пьода мне нашатырю под нос. Всего и длилось-то полминуты. Никогда обмороков не было.

– А почту привезли? – спросил Ли.

– Да-да, кажется, привезли. – Адам сунул левую руку в карман, потом вынул. – Рука что-то онемела, – сказал он виновато, потянулся правой рукой и достал желтую казенную открытку.

– Кажется, я уже прочитал… Да, наверное, прочитал.

Он подержал открытку перед глазами, потом уронил на колени.

– Ли, пора мне, кажется, очки выписать. В жизни не страдал глазами, а сейчас вот плоховато вижу. Расплывается все.

– Может, я прочту?

– Странно… Завтра же схожу за очками… Да-да,прочти, что там.

Ли прочел:

– «Дорогой отец, я записался в армию. Наврал, что мне уже восемнадцать. Не волнуйся за меня. Все будет в порядке. Арон».

– Странно, – сказал Адам. – Вроде бы читал я… Впрочем, нет, кажется, нет.

Он изо всех сил тер руку.

Дата добавления: 2015-11-30