Глава тридцать вторая

Десси была любимица семьи. Любили у Гамильтонов и хорошенькую Молли, и упряменькую Оливию, и задумчивую Уну, но любимицей всех была Десси. Глаза ее блестели, смех был заразителен, как ветряная оспа; веселость ее радужно расцвечивала день и передавалась людям, и они уходили от нее веселые.

Изображу это так. Живет в Салинасе на Церковной улице, в доме 122, миссис Моррисон, у нее трое детей и муж Кларенс, владелец магазина тканей и одежды. Вот утром за столом Агнесса Моррисон объявляет: «После обеда я иду к Десси Гамильтон на примерку».

Услышав это, дети радостно колотят медными мысками ботинок по ножкам стола, так что детей приходится утихомиривать. А мистер Моррисон уходит в магазин, бодро потирая руки и надеясь, что сегодня заглянет к нему какой-нибудь заезжий комми. И если коммивояжер заглядывает, то получает солидный заказ. И для детей, и для мистера Моррисона весь этот день озарен радостью, а почему – они, возможно, уж и не помнят.

В два часа дня миссис Моррисон отправляется в домик, что рядом с булочной Рейно, и остается там до четырех. А выходит со слезящимися от смеха глазами и влажным, покрасневшим носом. На ходу она утирает нос, глаза и все еще похохатывает, вспоминая. Быть может, Десси всего-навсего вколола в подушечку несколько булавок с черными головками, преобразив ее в баптистского пастыря, и подушечка произнесла краткую сухую проповедь. Быть может, Десси поведала о своей встрече со стариком Тейлором, который скупает старые дома и перемещает их к себе на пустырь, так что там уже полнейший кавардак – сухопутное Саргассово море. А может быть, прочла вслух газетную страничку сплетен – шутливые стишки – с соответствующими жестами. Не важно, что именно сделала Десси. Важно, что это радостно-смешно и заразительносмешно.

Миссис Моррисон не встречает пришедших из школы детей ни придирками, ни головной болью, ни иным недомоганием. Детский шум не выводит ее из себя, не удручают чумазые лица. А к детскому смеху она присоединяется сама.

Вернувшийся домой мистер Моррисон рассказывает ей, как прошел деловой день, – и жена от него не отмахивается, и он угощает ее анекдотами, что рассказал коммивояжер, – теми, которыми угощать допустимо. Ужин отменно вкусен – омлет удается на славу, оладьи пышны и воздушны, печенье рассыпчато, а уж такой приправы к рагу никто не сочинит, кроме Агнессы Моррисон. После ужина, когда дети, изнемогшие от смеха, уйдут спать, мистер Моррисон тронет Агнессу за плечо, подавая ей давний, давний знак, и они лягут в постель и займутся любовью, и будут этой ночью счастливы.

Заряда, взятого у Десен, хватит еще дня на два, и лишь потом вернутся головные боли и сетование на то, что дела нынче идут хуже, чем в прошлом году. Вот что означала Десси, вот как она действовала на всех. Она несла людям радость, подобно отцу ее Самюэлу. Все к вей тянулись сердцем, она была общей любимицей.

Десси не числилась в записных красавицах. Может быть, не была даже хорошенькой, но была лучезарна, а мужчины тянутся к такой женщине, надеясь озариться ее светом. И можно было ожидать, что со временем Десси оправится от своей первой злосчастной любви и обретет новую – но нет, не обрела. Да и, в сущности, все Гамильтоны, при всей их разносторонности, были однолюбы. Видно, неспособны они были к легкой и переменчивой любви.

Десси не то чтобы замкнулась в горе и унынии. У нее вышло куда горше: она продолжала жить на прежний веселый манер – во лучезарность угасла. И людям, любившим ее, было больно глядеть на это натужное веселье, и они старались сами ее развеселить.

Подруги у Десси были хорошие, но все мы люди, а люди любят радость и не терпят горести. И со временем у миссис Моррисон и у других дам стали находиться убедительные причины, чтобы не бывать в домике у булочной. Они не то чтоб раздружились с Десси. Просто им не хотелось грустить, а хотелось радоваться. А если чего-либо не хочешь, то веская и благородная причина найдется без труда. Дела у Десси пошли хуже. Стало убавляться заказчиц – прежде они и не догадывались, что ходили к Десси не за платьями, а за радостью. Времена менялись, магазины стали наполняться готовым платьем. И если мистер Моррисон занят продажей готовой одежды, то вполне естественно, что Агнесса Моррисон носит эти магазинные наряды.

Гамильтонов тревожила Десси, но что можно поделать, когда она твердят, что с ней все в порядке. Только признается, что побаливает в боку, и даже сильно, но эти острые приступы боли нечасты и не продолжительны.

Потом умер Самюэл, н мир Гамяльтонов раскололся, как тарелка. Сыновья, дочери и друзья копошились в осколках, пытаясь как-то склеить все заново.

Десси решила продать свое дело (продавать-то было почти и нечего) и вернуться на ранчо, к брату Тому. Лина и Оливия знали об атом, а Тому Десси написала. Но Уиллу, хмуро сидящему за столом в котлетной, ничего не сообщили. В нем кипел гнев; наконец Уилл смял в комок свою салфетку и встал.

– Забыл одну вещь, – сказал он Адаму. – Встретимся в поезде.

Пройдя проспектом полювартала, он вошел в заросший бирючиной палисадник, позвонил в дверь.

Десси сидела одна за обедом; она пошла открыть с салфеткой в руках.

– Да это Уилл! Здравствуй, – сказала она и подставила порозовевшую щеку для поцелуя. – Когда ты приехал?

– Я по делам, – ответил оя. – Уезжаю следующим поездом. Хочу поговорить с тобой.

Она провела его в свою кухоньку-столовую, уютную, с цветастыми обоями. Машинально налила ему чашку кофе, поставила перед ним сахарницу, молочник со сливками.

– С мамой виделся? – спросила Десси.

– Я, считай, с поезда на поезд, буркнул он и спросил: – Десси, это правда, что ты хочешь вернуться на ранчо?

– Подумываю.

– Я не хочу, чтобы ты туда уехала.

– Но почему же? – приулыбиулась она.

– Что в этом худого? Тому там одиноко.

– У тебя здесь неплохой бизнес, – сказал Уилл.

– У меня никакого уже не осталось, – ответила она. Я думала, тебе это известно.

– Я не хочу, чтобы ты уезжала, – угрюмо повторил он.

– Приказание от старшего брата. Но объясни, почему Десси нельзя ехать? – В ее улыбке была грусть, но она постаралась вложить в свои слова немножечко бодрой насмешки.

– Там слишком тоскливо.

– Вдвоем нам будет не так тоскливо.

Уилл сердито подергал себя за усы, сказал резко:

– Том не в себе. Не надо тебе быть там вдвоем с ним.

– Он нездоров? Ему, значит, требуется помощь?

– Я не хотел говорить тебе… По-моему, Том так и не пришел в себя после отцовой смерти. Он стал странный.

Она улыбнулась любяще.

– Тебе, Уилл, всегда казалось, что он странный. Раз у него не лежит душа к бизнесу, значит, странный.

– Не о том сейчас речь. Он все время о чем-то думает. Молчит. Бродит ночью один по холмам. Я к нему ездил на ранчо. Он стихи там пишет… Весь стол устлан листками.

– А сам ты, Уилл, разве никогда не писал стихов?

– Никогда.

– А я писала. И весь стол был ими устлан.

– Я не хочу, чтоб ты уезжала.

– Позволь мне решать самой, – сказала Десси мягко. – Я утратила что-то свое. Хочу обрести его снова.

– Глупости это.

Десси встала, обошла стол, обняла Уилла.

– Милый брат, пожалуйста, позволь мне решать самой.

Уилл сердито высвободился из ее рук и ушел. Он еле поспел на поезд.

Том встретил Десси на вокзале в Кинг-Сити. Она увидела его в окно, он нетерпеливо оглядывал вагоны. Том приготовился к встрече: лицо тщательно выбрито и лоснится, как темное полированное дерево. Рыжие усы подстрижены. На Томе широкополая шляпа с плоским верхом, нарядная коричневая куртка с перламутровой пряжкой на поясе. Туфли блестят на полуденном солнце – ясно, что перед самым прибытием поезда Том прошелся по ним носовым платком. Крахмальный стоячий воротничок туго охватывает крепкую красную шею, голубой вязаный галстук заколот булавкой в форме подковы. Шершавые бурые руки сжаты, сцеплены вместе – Том борется с волнением.

Десси рьяно замахала ему рукой из окна, крикнула: «Я здесь, Том! Я здесь!», – хотя знала, что Том не расслышит за шумом и лязгом колес. Сошла на перрон – Том стоит спиной к ней, глядит куда-то во все глаза, ищет. Десси подошла к нему с улыбкой.

– Прошу прощенья, сударь, – сказала негромко. – Вы не видели здесь человека по имени Том Гамильтон?

Он обернулся рывком, вскрикнул от радости, сгреб ее по-медвежьи, заплясал-закружился. Держа Десси в воздухе одной рукой, другой шлепнул ее сзади. Жесткими усами ткнулся в щеку. Затем, взяв обеими руками за плечи, вгляделся в нее. И оба, откинув головы, захохотали.

Вокзальный кассир высунулся из своего окошка, уперся в подоконник локтями, одетыми в черные нарукавники.

– Уж эти Гамильтоны! Ты посмотри на них, – сказал через плечо телеграфисту.

А Том и Десси, касаясь кончиками пальцев, исполняли чинный танец встречи – с носка на пятку, с пятки на носок – и Том пел: «Дудл-дудл-ду», а Десси: «Дидл-дидлди», – и снова затем обнялись. Глядя с высоты своего роста, Том сказал:

– Вы, случаем, не Десси Гамильтон? Я вроде узнаю вас. Но вы переменились. Где ваши косички?

Взял у нее багажные квитанции, сунул в карман, а куда, тут же забыл, так что искал довольно долго; потом схватил не те вещи. Наконец ее корзины подняты в эадок тележки. Две гнедые лошади бьют твердую землю копытом и взматывают головой, дергая глянцевитое дышло и скрипя вальками. Сбруя вычищена, медный набор блестит, как золото. На кнутовище навязан красный бант, в гривы и хвосты вплетены красные ленты.

Том подсадил Десси в тележку и сделал вид, что стыдливо засмотрелся на ее лодыжку, выглянувшую из-под платья. Затем подтянул мартингалы, освободил удила. Отмотал вожжи с кнутовища, и лошади повернули так круто, что колесо скрежетнуло об упор.

– Хочешь, проедемся до Кинг-Сити? Красивый городок, – сказал Том.

– Не надо, – сказала Десси. – Я и так помню.

Он повернул налево, на юг, пустил лошадей легкой, мерной рысью.

– А где Уилл? – спросила Десси.

– Не знаю, – ответил Том коротко.

– Он говорил с тобой?

– Да. Сказал, что против твоего переезда.

– То же самое он сказал и мне. И Джорджа убедил написать мне, чтобы не ехала.

– А почему, раз ты хочешь? – гневно сказал Том. – Чего Уилл суется?

Десси ласково коснулась руки Тома.

– Ты, по его мнению, свихнулся. Стихи, мол, пишешь.

Лицо Тома помрачнело.

– Он, должно быть, без меня рылся в моих бумагах. А зачем? Какое он имеет право рыться?

– Не горячись, не надо, – сказала Десси. – Уилл – твой брат, не забывай.

– А ему бы понравилось, если бы я залез в его бумаги?

– Ты не смог бы, – рассудительно ответила Десси. – Он запирает их в сейф. Не сердись – не надо портишь день.

– Ладно, – сказал Том. – Видит бог, я не хочу сердиться. Но поневоле рассердишься. Раз я не желаю жить по его шаблону, значит, я свихнулся.

– Знаешь, под конец мне пришлось выдержать мамин натиск, – сказала Десси, решительно меняя тему.

– Она тоже хотела ехать. Ты хоть раз видел, чтобы она плакала?

– Нет, не припомню такого. Она не из плаксивых.

– Так вот, всплакнула. По ее меркам, почти разрыдалась; всхлипнула, шмыгнула носом раза два, высморкалась, протерла очки и замолчала защелкнулась, как часы крышечкой.

– Господи, как здорово, Десси, что ты вернулась! Как хорошо. Я точно от болезни очнулся.

Лошади шли бойкой рысью. Том сказал.

– Адам Траск купил форд. Или точнее, Уилл продал ему форд.

– Про форд я не знала, – сказала Десси. – А он у меня дом покупает. Дает очень хорошую Цену. – И продолжала со смехом: – Я запросила дорого-предорого, чтобы поторговаться и сбавить. А мистер Траск согласился не торгуясь. И поставил меня в трудное положение.

– Как же ты вывернулась!

– Да пришлось сказать, что назвала такую цену лишь в качестве начальной. Но он отнесся очень равнодушно.

– Ты только смотри Уиллу не проговорись. Он тебя в сумасшедший дом отправит за такой торг, – сказал Том.

– Но ведь дом не стоит этих денег!

– Еще раз предупреждаю, Уиллу не рассказывай. А для чего Адаму твой дом?

– Он переезжает в Салинас. Хочет, чтобы близнецы ходили в городскую школу.

– А как же ранчо?

– Не знаю. Он не говорил.

– Интересно, как бы повернулась наша жизнь, если бы у отца было такое ранчо, а не наш пыльный сухозем, – сказал Том.

– Не такое уж у нас тут плохое место.

– Оно во всех отношениях славное, только концы с концами свести не дает.

– А ты покажи мне такую семью, чтобы жила веселей нашей, – сказала Десси очень серьезно.

– Такой семьи я не знаю. Но это уж от людей зависит, а не от земли.

– Помнишь, Том, как ты возил Дженни и Беллу Уильяме на танцы в Пичтри? Водрузил диван на конные грабли и усадил их!

– Мама до сих пор попрекает меня этим диваном. Хочешь, пригласим Дженни и Беллу к нам в гостит

– А ведь они приедут, – сказала Десси. – Давай пригласим.

Когда с большой дороги повернули к ранчо, она проговорила:

– Мне земля запомнилась иной.

– Суше и скудней?

– Вот именно. А тут столько травы.

– Я двадцать голов скота покупаю, буду выпасать на ней.

– Да ты богач.

– Нет. И поскольку год хороший, на говядину цена упадет. Интересно, как бы Уилл тут вывернулся. Он мне говорил, что изобилия не любит. «Всегда делай бизнес на том, чего мало», – учил он меня. Уилл парень дошлый.

Ухабистый проселок был все тот же, только глубже стали колеи, да округлые камни выпирали резче.

– Что там за табличка на мескитовом кусте? – сказала Десси. Проехали мимо, и, ухватив картонный квадратик, она прочла: «Добро пожаловать домой».

– Том, это ты написал!

– Нет, не я. Здесь побывал кто-то другой.

Через каждые пятьдесят ярдов новая карточка белела на кусте или свисала с веток мадроньи, или была прикноплена к стволу конского каштана, и на всех написано: «Добро пожаловать домой». И каждый раз Десси радостно ахала.

Поднялись на взгорок, и Том остановил лошадей, чтобы Десси полюбовалась панорамой родных мест. За долиной – холм, и по скату выбеленными камнями выложена огромная надпись: «Добро пожаловать домой, Десси». Прижавшись головой к куртке Тома, Десси и засмеялась, и заплакала. Том строго поглядел на холм.

– Чьих это рук работа? – вопросил он. – Прямо нельзя оставить ранчо ни на час.

На рассвете Десси проснулась от ознобной боли, приходящей к ней по временам. Сперва эта боль шелестнет смутной угрозой, куснет в боку, скользнет по животу, давнет сильнее, схватит твердо, сожмет и скрутит наконец огромной жестокой рукой. И когда ручища отпустила, продолжало ныть, как от ушиба. Приступ был не так уж длителен, но внешний мир померк на это время, и ощущалась лишь борьба тела с болью.

Когда боль ослабла, Десси увидела, что окна серебрит рассвет. Она вдохнула свежий ветер утра, шевелящий занавески, приносящий ароматы трав, корней, влажной земли. Потом в утренний парад включились звуки: перебранка воробьев; мычание коровы, монотонно бранящей голодного теленка, – чего, мол, тычешься, как угорелый; наигранно-возбужденный крик голубой сойки; сторожкий краткий возглас перепела и тихий отклик перепелки откуда-то неподалеку, из высокой травы; кудахтанье над снесенным яйцом на весь птичий двор. И там же раздаются притворно протестующие вопли красной, в четыре фунта весом, родайлендской курицы: «Караул! Меня топчут!»– а сама могла бы пришибить тощего петушка-насильника одним ударом крыла.

Воркованье голубей напомнило былые годы. Вспомнила Десси, как однажды отец, сидя во главе стола, рассказывал:

– Говорю Рэббиту, что хочу развести голубей, а он мне угадайте что в ответ? «Только не белых». «А почему?» – спрашиваю. «Как пить дать, принесут несчастье, отвечает. – Заведи лишь стаю белых, и приведут в дом печаль и смерть. Серых разводи». «Я белых люблю», – говорю. «Серых разводи», повторяет. А я белых разведу – и это твердо, как твердь небесная.

– Зачем тебе, Самюэл, вечно дразнить судьбу? – стала уговаривать терпеливо Лиза. – Серые крупней и на вкус не хуже.

– Не пойду я на поводу у пустых сказок, – отвечал Самюэл.

И Лиза сказала со своей ужасающе-трезвой простотой: – Ты у собственной строптивости идешь на поводу. Ты спорщик и упрямец, ты упрям, как мул!

– Кому-то надо спорить с судьбой, – возразил Самюэл хмуро. – Если бы человечество никогда не дразнило судьбу, то до сих пор сидело бы на деревьях.

И, конечно, развел белых голубей и воинственно стал дожидаться печали и смерти – и разве не дождался? А теперь праправнуки тех голубей воркуют по утрам и вихрятся белою метелью, взлетая над сараем.

И, вспоминая былое, Десси слышала вокруг себя голоса, – дом опять наполнялся людьми. «Печаль и смерть, думалось и будило снова боль. – Смерть и печаль. Только жди, имей терпение – и дождешься».

Ей слышалось, как шумно дышат мехи в кузнице и постукивает пробно молоток по наковальне. Слышалось, как Лиза открывает дверцу духовки, как шлепает тугим караваем на хлебной доске… А это Джо бродит, ищет свои ботинки в самых неподходящих местах и наконец находит их – под своей кроватью.

А вот и милый тонкий голосок Молли слышен в кухне, она читает главу из Библии, как заведено по утрам, и Уна поправляет ее неулыбчиво своим звучным грудным голосом.

И вспомнилось, как Том карманным ножиком сделал надрез под языком у Молли и от страха чуть не умер, осознав меру своей отваги.

– Ах ты, родной мой Том, – шепнула Десси одними губами.

Том боязлив настолько же, насколько и отважен; так уж свойственно людям великой души. Неистовство в нем пополам с нежностью, и весь он – поле сражения сил, мятущихся внутри. Он и теперь в смятенном состоянии духа, но Десси знает, что сможет держать его в узде и направлять, как всадник направляет на барьер скакуна чистых кровей, демонстрируя его породу и выучку.

В полудремоте, полуболи лежала Десси, а утро все ярче светлело в окне. И она вспомнила, что четвертого июля «День независимости – национальный праздник США, годовщина провозглашения независимости (1776 г.).» Молли будет шагать на праздничный пикник впереди, рядом с самим Гарри Форбзом, членом Калифорнийского сената. А платье Молли еще не обшито галуном. Десси с трудом приподнялась. Столько еще дошивать, а она лежит и дремлет.

– Я успею, Молли. Оно будет готово, громко проговорила Десси.

И встала, накинула халат, босиком обошла весь дом, так густо населенный Гамильтонами. Но в коридоре их нет – значит, в своих спальнях. Там аккуратно застланы постели – и тоже никого; значит, все в кухне. Но и там пусто ушли, рассеялись. Печаль и смерть. Волна воспоминаний схлынула, осталась сухая трезвость пробуждения. В доме убрано, вычищено, занавеси постираны, окна вымыты, но все это сделано по-мужски; выглаженные гардины повешены чуть косо, на стеклах полосы от тряпки, а на столе остался прямоугольный след, где лежала книга. В кухне разгорается плита, огонь оранжевеет в щелях дверец, тихо гудит и тянется в проем заслонки. За стеклом стенных часов взблескивает маятник, и часы постукивают, будто деревянный молоточек по деревянному пустому ящичку.

Со двора донесся сипловатый странный свист – точно на древней тростниковой дудке играли дикарскую мелодию. На крыльце послышались шаги Тома, и он вошел с охапкой дубовых дров, такой объемистой, что он за ней ничего не видел. Каскадом посыпались дрова в ящик у плиты.

– Ты уже встала, – сказал Том. Лицо его светилось радостью. – А я хотел разбудить тебя этим грохотом. Утро сегодня легкое, как пух, – такое утро грех проспать.

– Ты говоришь в точности, как, бывало, отец, – сказала Десси, вторя брату своим смехом.

– Да, – сказал он громко; радость в нем свирепо разгоралась. – И мы вернем те времена. Я маялся, волокся тут в тоске, как змея с перебитым хребтом. Уилл недаром решил, что я свихнулся. Но теперь ты вернулась – и сама увидишь. Я оживу и все тут оживлю. Слышишь? Жизнь в этом доме воскреснет.

– Я рада, что вернулась, – проговорила Десси и скорбно подумала: «Как хрупок Том сейчас, и как легко может сломаться, и как зорко надо будет мне его оберегать».

– Ты, должно быть, день и ночь трудился, чтобы так все прибрать в доме, – сказала она.

– Пустяки, – сказал Том. – Шевельнул слегка пальцами.

– Знаю я это «слегка»– тут и ведро, и швабра участвовали, и на коленках пришлось поползать, если только ты не изобрел новый способ уборки, не впряг в это дело ветер или наших кур.

– Да, я здесь изобретаю, потому все время и занято. Изобрел такой паз, чтобы галстук свободно скользил в жестком воротничке.

– Ты ведь не носишь жестких.

– Вчера надел. И вчера же изобрел. А куры – кур я разведу миллионы, настрою курятников по всему ранчо, с приспособленьицем на крыше, чтоб окунать их в белильный раствор. А яйца будет подавать наружу небольшой конвейер – вот! Я нарисую тебе.

– Прежде завтрак нарисуй, – сказала Десси. – Нарисуй глазунью. Окрась розовым и белым ветчину.

– Будет сделано! – воскликнул Том, открыл дверцу, занялся плитой так яростно, что волоски на пальцах свернулись и обуглились от жара. Подложил дров и опять засвистал свою мелодию.

– Ты точно козлоногий фавн, играющий на свирели где-нибудь на холме в древней Греции.

– А кто ж я, как не фавн? – воскликнул Том.

«Он так непритворно весел, почему же у меня на сердце тяжело? – горестно подумала Десси. – Почему я никак не могу выкарабкаться из серого мешка своей тоски?.. Нет, выкарабкаюсь! – вскричала она мысленно. – Раз он может, то и я смогу».

– Том! – сказала она.

– Окрась мою глазунью в радостный, в пурпурный цвет.

Дата добавления: 2015-11-30