Рыцарский роман 2 страница

Кретьен — характерный тип французского трувера второй половины XII в. Жизнь этого ученого поэта, хорошо знавшего латынь и в молодости переводившего Овидия, текла при дворах крупных французских феодалов (Марии Шампанской, Филиппа Фландрского), все чаще находивших полезным иметь в составе своей свиты и ученых клириков, к числу которых преимущественно относились авторы рыцарских романов. Вероятно, за плечами многих из них были годы вагантства, опыт пребывания в той или иной монастырской школе, годы утомительной службы в суде или капитуле.

Таков, видимо, был и путь Кретьена. Он начал с переводов Овидия — его «Искусства любви» и отдельных сюжетов из «Метаморфоз». Это свидетельствует о высоком уровне учености Кретьена и замечательном таланте поэтической передачи столь сложного текста, каким является текст поэм Овидия, средствами старофранцузского языка. Уже здесь можно говорить о новаторстве Кретьена, поэта, смело раздвигавшего рамки поэтической нормы своего времени и передавшего французским рифмованным стихом XII в. прихотливое течение чеканного латинского стиха. Конечно, это и Овидий, и не Овидий: в переводах сильно чувствуется французский поэт XII в. с его пониманием любви, с его представлением о «даме» и «милых», которые и близки к влюбленным Овидия, и далеки от них на целую тысячу лет. Но как бы ни был противоречив характер перевода, из него видно, какой школой изображения сложных человеческих чувств была для Кретьена, как и для многих его современников, работа над текстом Овидия, с культом которого мы повсеместно сталкиваемся в XII столетии.

Первым самостоятельным опытом Кретьена — рядом с наполненным многообразными жизненными реалиями стихотворным житием Вильгельма Английского — становится роман о Тристане, к сожалению не дошедший до нас. Сюжет, выбранный поэтом, говорит сам за себя: он воспевал ту же всепобеждающую любовь, певцом которой показал себя в переводах из Овидия. Дальнейшие произведения Кретьена — романы, написанные на основе преданий и литературных произведений Артурова цикла: роман «Эрек и Энида» (ок. 1170) повествует о ленивом рыцаре, которого верная и беспокоящаяся о его славе жена Энида возвращает в число лучших членов братства Круглого Стола; в «Клижесе» (ок. 1170) любовный сюжет бретонского цикла соединен с придворной византийской историей, что говорит об осведомленности Кретьена и в этой ветви рыцарского романа; в книге «Ланселот, или Рыцарь телеги» (ок. 1180) особенно подробно разрабатывается идеал куртуазности у Кретьена; «Ивейн, или Рыцарь со львом» (ок. 1180) славит верную супружескую любовь и говорит о характере подлинной рыцарственности, как ее понимал Кретьен. Логический и трагический конец этой сложной эволюции — в приходе к роману о Граале, к незаконченному роману «Персеваль» (до 1191). Здесь бретонские сюжеты не только переплетены с мотивами апокрифической литературы XI—XII вв., но и усилены восточными веяниями, принесенными из Крестовых походов. Здесь был отход от радужного оптимизма переводов из Овидия и от бытописательства «Вильгельма

Иллюстрация: «История Грааля» Роберта де Борона

Лист рукописи XIII в.
Париж, Национальная библиотека

556

Английского». Но обращение к бретонским делам и к сказанию о Граале открывало возможность для содержательной, глубокой и, главное, не контролируемой авторитетом христианства критики феодального мира. И такая позиция не случайна: в течение всего творческого пути Кретьена образ страждущего мира малых и угнетенных почти не покидал поэта. Вспомним хотя бы удивительное по своей достоверности и проникновенности изображение измученных непосильным трудом ткачих в романе «Ивейн». Но в полную меру этой возможностью Кретьен воспользоваться уже не успел. За него эту линию, крывшуюся в самом сюжете о Персевале, развил немец Вольфрам фон Эшенбах.

Образ человека в поэзии Кретьена был гораздо более сложен и богат, чем монументальные, но однозначные образы жесты, еще жившей в ту эпоху полной жизнью, чем персонажи хроник Васа, его современника, чем образы нескончаемых повествований на античные темы.

Кретьен обращается к острым психологическим конфликтам, находя в них неожиданные творческие импульсы. Такой психологический конфликт, необходимость выбора между любовью и приключениями, между супружеским долгом и рыцарской доблестью лежит, например, в основе первого романа Кретьена «Эрек и Энида». Здесь герой, делая первые шаги на рыцарском поприще — в турнирах, поединках, в лесных гонках за полумифическим белым оленем, покрывает себя славой и приобщается к рыцарскому братству Круглого Стола. Его доблесть увенчана и пышным свадебным обрядом: Эрек с благословения короля Артура становится счастливым мужем молодой, прекрасной и доброй сердцем, обладающей недюжинным умом Эниды. И вот тут, где другой, менее искусный поэт поставил бы точку, возблагодарив бога за завершение своего труда, Кретьен обостряет сюжет и усложняет характеры героев. Образ Эниды выдвигается на первый план. Это вообще характерно для поэта из Труа: женские образы в его романах (Энида, Фениса, Лодина, Бланшефлор — возлюбленная Персеваля и др.) впервые в средневековой литературе Запада получают столь углубленную и детальную разработку. Энида воодушевляет своего заленившегося мужа на новые подвиги, ибо не пристало рыцарю месяцами нежиться в замке и вскакивать в седло лишь для короткой утренней прогулки. Эрек снова в пути по бескрайним лесным просторам, по узким тропам, где не разъехаться двоим и каждый поворот, каждый перекресток могут обернуться неожиданным приключением. Энида не покидает мужа на этих глухих проселках. Здесь как бы проходит проверку не только мужество Эрека и верность Эниды, но и концепция супружеской любви Кретьена. Для него возлюбленная — это жена, подруга и дама. Высокий гуманистический смысл этой триады в пору почти повсеместного женского бесправия не подлежит сомнению. Это особенно очевидно в следующем романе Кретьена, в его «Клижесе», возникшем, несомненно, в творческой полемике с ранними обработками сюжета о несчастной любви Тристана и Изольды. Как и там, у Кретьена герой страстно полюбил жену дяди и она полюбила его. Но эта любовь лишена «смягчающего обстоятельства»: их соединило могучее взаимное чувство, а не случайно выпитый волшебный напиток. Но Фениса не хочет повторять ошибки Изольды, она сама решает, что будет принадлежать только любимому, и произносит замечательные слова, достаточно смелые для своего века: «Чье сердце, того и тело». Кретьен ставит Фенису в центр повествования: она оказывается исключительно активной и по сути дела направляет развитие действия. Роман оканчивается торжеством гуманистической триады Кретьена: Фениса становится для Клижеса и женой, и подругой, и дамой.

В «Ивейне» поэт вводит новые акценты. По-прежнему отстаивая права личности на свободу выбора и прямоту и честность в любовных отношениях, автор углубляет свое понимание рыцарской авантюры. Поэт из Шампани не только настаивает на гармонии между подвигом и любовью, этих двух непременных качеств рыцаря, но и наполняет авантюру большим общественным содержанием. В битве с драконом, с коварным карлой, с могучим рыцарем не только испытываются мужество и мастерство героя, не только формируется его характер, но и складывается комплекс взглядов на цели и задачи рыцарства. Ивейн защищает слабых, мстит обидчикам, освобождает пленниц, снимает злое заклятие с целой страны. Его подвиги осмысленны и целенаправленны (в отличие, например, от подвигов гедониста Говена в том же романе). Эта тема противостояния миру зла, как уже говорилось, была продолжена Кретьеном в его «Персевале», оборванном где-то на полпути.

Особой трагической сложности разработка характера героя достигает у Кретьена в романе о Ланселоте. Слушатель и читатель Кретьена де Труа знал, что Ланселот Озерный, друг короля Артура и самый верный его вассал, любящий его всем сердцем, имел несчастье полюбить так же верно и на всю жизнь жену своего коронованного друга и повелителя — королеву Геньевру (Гвениверу из «Истории королей Британии» Гальфрида Монмутского). Отношения Ланселота и Геньевры составляют печальную и сложную линию истории рыцарей Круглого Стола, во многом — линию стержневую: здесь все — и

557

злорадные наушники, разбивающие дружбу короля и Ланселота, и расчетливые политики, добивающиеся ссоры между королем и его рыцарем из-за королевы лишь затем, чтобы ослабить короля и, оттолкнув от верного вассала, ввязать его в войну с Ланселотом, в которой рухнет могучее рыцарское братство. Изо всего этого возникают три душевные трагедии: трагедия обманутого друга, продолжающего в душе любить виновников своего несчастья, трагедия благородного обманщика, который чувствует себя обманщиком невольным, трагедия слабой, но доброй и прекрасной женщины, чье сердце принадлежит обоим.

Но Кретьен не пожелал заниматься всей этой длинной и трудной историей в пределах романа. Он рассказал только о любви Ланселота к его королеве. Сначала по своему положению придворного Ланселот был ее рыцарем. Но «служба» постепенно превратилась в жгучее чувство, и гордый рыцарь был уже готов на любое унижение во имя любви к Геньевре. Вот он, первый рыцарь короля Артура, трясется, как жалкий простолюдин, на убогой телеге, управляемой гнусным и насмешливым карлой, который наслаждается выпавшей ему возможностью поиздеваться над рыцарем. Зато как счастлив Ланселот, когда Геньевра становится его возлюбленной. Но это еще большее мучение для подлинного рыцаря, чем пребывание в телеге: забыт и растоптан рыцарский обет верности другу и короне.

Наряду с мастерским раскрытием захватывающих приключенческих и сказочных мотивов, увлекавших наивную аудиторию XII в. не менее, чем самые серьезные этические моменты повествования, внимание поэта сосредоточено на изображении душевного состояния и переживаний героев. Здесь-то и раскрывается сущность рыцарского романа XII в. — поэта интересует прежде всего тот или иной этап в развитии чувства любви рыцаря и дамы. Это не означает, что в романе нет места для иных чувств. Рассуждения о самых различных моральных проблемах, включая критическую оценку феодального общества XII в., а также сдержанные, но довольно частые упоминания о грехах богатеев и о горе простого люда можно порой встретить в том или ином памятнике жанра. Однако это все — орнаменты вокруг центральных сцен романа, касающихся прежде всего дамы и рыцаря.

В «Ланселоте» значительное место уделено и рыцарской доблести героя, как и в большинстве рыцарских романов XII в. Ланселот побеждает на турнире злодея, похитившего королеву, а не только домогается ее сладкими речами и великодушными поступками. В творчестве Кретьена появляется живой человек, а не закованный в латы монумент. Перед нами более сложное, богатое ви́дение человека; новое искусство изображать его стоит в связи с рождающимся в XII в. скульптурным мастерством портрета у художников ранней готики. Вместе с тем искусство Кретьена передавать настроения и чувства, как этого и следовало ожидать от ученого поэта XII в., во многом напоминает трактаты его времени, сдобренные красноречием книжной традиции. Кретьен изображает любовь как возвышающее и облагораживающее человека переживание.

Иллюстрация: Миниатюра из рукописи французского прозаического «Романа о Ланселоте»

XIII в. Париж, Национальная библиотека

Романы Кретьена — это повествовательная поэтическая форма, насчитывающая около семи тысяч стихов, хорошо организованных, с довольно богатой рифмой. В пределах такого большого стихотворного массива Кретьен проявляет замечательную легкость и гибкость стилистических конструкций, нередко он обращается к разговорному языку XII в., что не мешает роману быть и высоко торжественным, и эпичным, и патетическим, и лирическим. В пределах этой гибкой и богатой системы есть и отступления, что придает ткани романа небывалое до того разнообразие и живость.

Соединение любовного и приключенческого элементов в повествовании открывает возможности для включения большого количества вставных эпизодов, ретардирующих действие и

558

позволяющих искусно дразнить любопытство слушателей. Богатый фантастический материал рыцарского романа (у Кретьена — преимущественно кельтского происхождения) придает произведению при всей его острой проблемной современности черты декоративной архаики, властно напоминает о том, что слушатель остается в мире вымысла, что это — прекрасная выдумка, однако содержащая в себе поучительный урок. В таком виде рыцарский роман выгодно дополнял суровую героику жесты, давая уму и сердцу не только отдых от ее кровавых и жестоких сцен, но и занимал сложными моральными проблемами более личного, но не менее важного характера.

Современником Кретьена был французский трувер Тома (или Томас), перебравшийся в Англию и, очевидно, там изложивший для местной англо-нормандской знати историю Тристана и Изольды. Этот роман о Тристане, полностью до нас не дошедший, в очень близких к Кретьену тонах трактовал историю мучительных отношений короля Корнуэльского Марка, его племянника Тристана и Изольды Белокурой, жены короля Марка, которая стала возлюбленной Тристана. Трагический узел, навеки связавший этих людей, усугубляется здесь еще и тем, что Тристан и Изольда полюбили друг друга на всю жизнь не только по зову сердца, но и по злой силе приворотного зелья, случайно выпитого ими. Кого же тут винить, как не судьбу, зло посмеявшуюся над несчастными и прекрасными, любящими друг друга людьми? Весьма интересен один из центральных эпизодов романа (он, к сожалению, не сохранился в трактовке Тома, но известен в изложении Беруля и поздних подражателей Тома — немецких, норвежских и др.): король Марк задумчиво стоит над спящими Тристаном и Изольдой, а затем, не нарушая их покоя, берет разделяющий любовников меч юноши и заменяет его своим мечом — знак того, что он был властен отнять их жизнь, но не сделал этого. По глубокой сердечной мудрости, по состраданию — это один из самых ярких образов мировой литературы. У Беруля читаем:

И вот король у шалаша.
Лесник, от страха чуть дыша,
С земли не смеет приподняться.
Король велит ему остаться,
А сам в шалаш заходит к ним,
Стоит безмолвен, недвижим,
Со спящих не спуская глаз.
Ужель прольется кровь сейчас?
Она рубашки не сняла,
Раздельны были их тела,
И меч меж ними обнаженный.
Стоит король, как пригвожденный,
На меч глядит в раздумье он
И думает, душой смятен:
«Что это значит, боже мой?
Они лежат передо мной,
А я не знаю, как мне быть —
Помиловать или убить.
Они в лесу живут давно,
И знаю твердо я одно, —
Когда б обоих похоть жгла,
Изольда б голая легла,
И меч из смертоносной стали
Между собой бы класть не стали».
.............
Тристанов меч из доброй стали
С их ложа Марк-король берет,
Взамен меж ними свой кладет
Бесшумной, бережной рукою...

(Перевод Э. Липецкой)

Таких светлых эпизодов в легенде о Тристане и Изольде немного. Особенно в той ее версии, что принадлежит Тома, а не Берулю. Действительность в представлении нормандского поэта трагична, лишена гармонии, в ней царят неправда и жестокость. Темные силы, воплощенные, например, в драконе, держат людей в постоянном страхе, требуют дани и человеческих жертв. По дорогам движутся горестные толпы прокаженных. Придворные выслеживают и наушничают. В таком мире нет места для чистой и благостной любви. Любовь для героев неизбежно связана с обманом, с хитростями и плутнями, даже с черствой неблагодарностью и жестокостью.

Трагизм действительности подчеркнут и усилен печальным рассказом о родителях Тристана, настраивающим читателя на определенный эмоциональный лад. Уже рождение Тристана связано с трагедией. И жизнь юноши нелегка. Это — завоевание своего места в обществе, затем тяжелый ратный труд, не раз ставивший героя на край могилы. Наконец, трагическая любовь.

Тристан и Изольда сознают незаконность и трагическую безысходность своей любви. Они то бездумно предаются страсти, то борются с ней, стремясь ее преодолеть, расстаются, бегут друг от друга. Брак для героев священен. Священно и вассальное служение. Но они нарушают и то, и другое. И делают это легко. По крайней мере, не долго сетуют и страдают, обманывая трагически доверчивого Марка. Любовь их преодолевает внутренние препятствия (победить внешние им не составляет труда): ревность, подозрительность, внезапно нахлынувшую антипатию, жестокое желание побольнее отомстить за мнимое предательство.

559

Отчасти этим продиктована женитьба на второй Изольде — Изольде Белорукой. Но бегство от возлюбленной — это одновременно и неудержимое стремление к ней. Обе Изольды прекрасны, и обеих несравненных красавиц зовут одинаково — Изольдой.

Краса и имя прежней милой —
Вот что в другой его пленило.
За два достоинства он к ней
И тянется душою всей:
Когда б ее иначе звали,
Он воспылал бы к ней едва ли;
Не приглянулась бы она
Тристану, будь собой дурна.

(Перевод Ю. Корнеева)

Гуманизм Тома сказался, в частности, в том, что он не осуждает своих страдающих героев. Страдают не двое (Тристан и Изольда), а четверо (и король Марк, и Изольда Белорукая). Трудно сказать, кто из них страдает больше. Стихия страдания пронизывает роман. Любовный напиток — это оправдание и символ дальнейшей судьбы Тристана и Изольды. Их трагическая участь открывается им уже в море, полюбили же они друг друга раньше, и это ясно им обоим еще до отплытия к королю Марку, по крайней мере они осознают это в тот момент, когда Изольда открывает в Тристане убийцу Морхольта, открывает и — отказывается от мести. Стихия страдания вовлекает в свою орбиту все новые жертвы. Страдает король Марк, страдает служанка Бранжьена, тихо скорбит Изольда Белорукая, печалится верный Горвенал. Страдания достигают апогея после женитьбы Тристана. Молодость и красота другой Изольды влекут его, но он отказывается от любовных утех с женой. Тома последовательно отстаивает концепцию трагической любви, несовместимой со счастьем. Любовь и нежность в этом мире могут привести только к страданиям и смерти.

Роман Тома обычно называют «куртуазной версией» легенды о Тристане и Изольде. Однако куртуазность книги весьма относительна. Концепция куртуазной любви (т. е. возвышенной, утонченной и недозволенной) присутствует в романе, но она лишена идеальности, столь типичной для большого числа произведений куртуазной лирики, да и куртуазного романа. Изольда для Тристана — не предмет для поклонения, стоящий где-то на грани обожествления. И любовь молодых людей реальна и зрима, она знает простые чувственные радости и не стыдится своих проявлений. Книга поразила современников изображением трагической несправедливости жизни, раскрытием парадоксальной логики любви и человеческих взаимоотношений, своим печальным выводом о невозможности счастья.

Иллюстрация: Лист рукописи «Басен» Марии Французской

XIII в. Париж, Национальная библиотека

Роман Беруля сохранился также далеко неполностью. В нем больше событийности, больше напряженных ситуаций; разработка некоторых из них (например, сцена с мечом, разделяющим спящих Тристана и Изольду) достигает высокой поэтичности и силы. Однако психологически произведение Беруля не столь глубоко. Так, не умея объяснить метания героев, их разлуки и новые встречи, поэт ограничивает действие любовного напитка тремя годами, хотя их любовь после этого срока не проходит. Есть в сохранившихся фрагментах и прямые противоречия (это объясняют иногда тем, что перед нами произведение не одного, а двух авторов). Но, главное, в романе слишком многое утрачено, и общий замысел Беруля не до конца ясен.

Среди многочисленных обработок сюжета о любви Тристана и Изольды выделяется маленькая лирическая поэма (лэ) «Жимолость» англо-нормандской поэтессы второй половины XII в. Марии Французской. В ее кратком рассказе —

560

отношения героев приобретают особую остроту и трагическую силу.

Эта сгущенность лирического переживания — вообще отличительная особенность жанра лэ, генетически более близкого к своим бретонским первоисточникам, чем современный лэ рыцарский роман.

В жанре лэ работали многие поэты XII—XIII вв. (например, Жан Ренар), но непревзойденным мастером лэ была Мария Французская.

Лэ Марии, сохраняя все приметы современной ей действительности, обладают вместе с тем несколько иной трактовкой фантастических мотивов, чем рыцарский роман, что указывает на близость жанра лэ к фольклору. Это, например, история связи рыцаря Ланваля с прекрасной феей («Ланваль»), история любви знатной красавицы и юноши, оборачивающегося птицей, чтобы проникнуть в укромные покои замка, где ждет его возлюбленная («Ионек»).

Марию Французскую привлекла в популярной в ее время легенде о Тристане и Изольде трагическая напряженность и неподдельная искренность любовного переживания. Лэ Марии (а их 12) посвящены любви, которая часто оканчивается трагически. Так, погибает Ионек, попавший в ловушку, расставленную ревнивым мужем; разлукой кончается любовь двух молодых людей в лэ «Соловей», падает замертво накануне свадьбы герой лэ «Двое возлюбленных».

Темы некоторых лэ Марии Французской вновь возникают — уже в несколько иной трактовке — в более позднем рыцарском романе. После Марии Французской и Кретьена де Труа многие поэты продолжали разрабатывать неистощимые пласты артуровского цикла. Приемы построения созданного Кретьеном де Труа и его последователями рыцарского романа были с успехом использованы и авторами произведений, написанных не на бретонские темы. Здесь должен быть назван трувер начала XIII в. Жан Ренар, автор таких книг, как «Коршун», «Гильом из Доля» и др., а во второй половине того же столетия — Филипп де Бомануар (ок. 1250—1296), создатель остросюжетного произведения «Безрукая», где на первый план выдвинут женский образ. Его современник Аденэ-ле-Руа (менестрель Гюи де Дампьера, графа Фландрского и Марии Брабантской) пересказал в куртуазном духе, по созданным Кретьеном канонам, ряд сюжетов героического эпоса — о Берте Большеногой, Ожье-Датчанине и др. Дальнейшие авторы рыцарского романа пошли по пути нагнетания совершенно невероятных авантюр и героических поступков рыцарей, никак не оправданных ни логикой развития их характеров, ни движением сюжета. Таков, например, «Мелиадор» Фруссара (ок. 1383) — последний рыцарский роман в стихах.

Прозаические обработки артуровских сюжетов, возникшие уже в начале XIII в. и бесконечно размножившиеся на протяжении столетия, в более поздних изводах все ощутимее наполнялись реальным бытовым содержанием, породив, например, «Мелюзину» Жана из Арраса (ок. 1393), ставшую в эпоху Возрождения одной из популярнейших народных книг. Здесь очарование крестьянских сказок о феях сочетается с наивными представлениями о подлинной рыцарственности как воплощении мужественности, справедливости и благородства и с меткими бытовыми зарисовками.

Уже говорилось о значении в становлении рыцарского романа XII в. взаимосвязей с византийским культурным ареалом. Византийская литература выступает и как источник, из которого можно заимствовать сюжет или мотив, и как литература, щедро передающая свои ценности всем, кто сможет прикоснуться к несметным мировым богатствам, накопленным ею. Ее отсветы мелькнут и в «Александриях», и в поэзии Бенуа де Сент-Мора и загорятся довольно ярким пламенем у стареющего Кретьена де Труа или Вольфрама фон Эшенбаха. Но есть группа рыцарских романов, которая так и называется «византийской» вследствие открыто лежащих на поверхности связей между старофранцузской и византийской литературами. К их числу относится роман о Флуаре и Бланшефлор, обошедший, после первой старофранцузской редакции (ок. 1170) многие европейские литературы и вдохновивший затем молодого Боккаччо.

В этом небольшом стихотворном романе на идиллическом фоне яркого и солнечного Средиземноморья разворачивается повествование о любви двух юных существ — сарацинского принца Флуара и пленницы-христианки Бланшефлор. Бланшефлор, дочь христианки, захваченной в качестве добычи во время лихого сарацинского налета на паломников, направлявшихся в самое притягательное место для христиан — в Сантьяго-де-Компостела, родилась в один день с мальчиком Флуаром, на Пасху, в радостный день весны. Они воспитаны вместе, вместе учились читать и писать, вместе одолевали трудности латыни, обучались музыке. Сама пышная благодатная природа благоприятствует этой почти детской любви, не знающей на первых порах тревог и огорчений. Сомнения, недоверие, ревность не осложнят и в дальнейшем отношений Флуара и его милой подруги. Поэтому перипетии романа не влияют на характеры героев. Характеры эти заданы изначально

561

и не претерпевают коренных изменений. Героям не приходится преодолевать собственную нерешительность или неуверенность в себе, им надо преодолевать препятствия, которые встают на их пути.

Отца Флуара начинает беспокоить привязанность сына к пленнице. Отец по своей природе добр. Не таковы обычаи: принц Флуар должен получить невесту из своего круга. Таким образом, препятствием оказывается не злая воля старших, а соображения «здравого смысла» и верность установлениям предков. Но с какой легкостью преодолеваются эти препятствия! Сначала девушку обманом продают заезжим купцам, затем, тронутые неподдельным горем сына, родители снаряжают Флуара в дорогу на поиски увезенной купцами Бланшефлор. И вот Флуар пускается в путь. Впрочем, рыцарских приключений, какими были переполнены другие произведения эпохи, в романе мы не найдем. Они заменены иными — долгими морскими странствиями, грозными бурями, опасностью пиратских нападений. Роман полон описаний чужих городов и неведомых стран. Но, в отличие от почти всех современных ему произведений, роман «Флуар и Бланшефлор» совершенно лишен элементов чудесного и феерического. Все переведено в бытовой план. На этом фоне подлинно (и единственно) чудесным оказывается любовь молодых людей. Лишь ей дано совершить невозможное. Флуара ведет по следу любимой лишь его нежная страсть, она заменяет ему и компас, и карту. Наконец юноша прибывает в город, где в высокой башне дворца местного эмира томится Бланшефлор. Однако юноша не штурмует башню, не делает подкопа, не взбирается наверх в ночной мгле, цепляясь за неровности стены. Он поступает иначе, не как протагонист рыцарского романа, а как герой восточных сказок или, скажем, арабских макам. Он втирается в доверие к привратнику, играет с ним в шахматы, не скупится на подарки. И скоро цель достигнута: юноша в комнате возлюбленной. Но скоро наступает и расплата: молодые преступники обнаружены, схвачены, и вот их уже ведут на казнь. Однако суровый эмир прощает этих почти детей. Все кончается счастливым браком. Флуар принимает христианство и приобщает к новой вере своих подданных.

Фабула «Флуара и Бланшефлор» вполне соответствует сюжетной структуре позднегреческого романа (Гелиодора, Ахилла Татия и др.): византийские корни произведения очевидны. Они могут быть объяснены как контактами с Ближним Востоком в результате Крестовых походов, так и соприкосновением с арабо-испанской культурной средой. Здесь важно отметить, что с «Флуаром и Бланшефлор» возник новый тип романа, который затем породил немало литературных памятников и к которому принадлежит и песня-сказка «Окассен и Николетт».

Этот тип куртуазного романа не противостоит другим его типам, и в нем вряд ли можно обнаружить антиаристократические тенденции. Роман вполне укладывается в куртуазные рамки. Строго говоря, «Флуар и Бланшефлор» — не рыцарский роман. Рыцарские подвиги заменены здесь превратностями судьбы, приключениями. Герои проявляют стойкость и решительность не в рискованном поединке, а в идиллической любви. Смелость заменена здесь терпением, воинская сноровка — изобретательностью и хитростью. Роман такого типа не воодушевлял, а трогал, не удивлял, а умилял. Характер конфликта, средиземноморская атмосфера, интерес к восточной экзотике сместили в известной мере внимание в сторону быта, а также привели к созданию некоторых простонародных персонажей (корабельщиков, купцов, привратников и прочих слуг и т. п.), с которыми сталкивается герой. Эти персонажи описаны не гротескно, как в ряде других произведений романного жанра, тем не менее было бы ошибкой видеть в книге какой-то повышенный «демократизм».

Как уже говорилось, близка к этому типу романа небольшая французская повесть, возникшая в первое десятилетие XIII в., — «Окассен и Николетт». На фоне событий, напоминающих о сюжетике рыцарского романа с его войнами, подвигами и приключениями, развернута трогательная история графского сына Окассена, влюбленного в пленницу-сарацинку Николетт. Счастью молодых людей мешают родители Окассена. Много препятствий приходится преодолеть влюбленным, чтобы добиться своего, но они, благополучно миновав опасности, обретают долгожданное счастье. В отличие от подлинного рыцарского романа, единственная доблесть Окассена заключается в верности Николетт; их любовь — вообще единственная ценность, которую признает автор. Особенно очарователен образ Николетт, трогательно и страстно преданной любимому. Этот образ — большое завоевание поэзии начала XIII в. Он резко отличается от образа дамы-героини в рыцарском романе. У Николетт нет ничего общего с куртуазными образами Изольды или Геньевры, но зато есть поразительная непосредственность.

Наивные и ясные стихотворные партии, вероятно певшиеся под аккомпанемент нехитрых жонглерских инструментов, перемежаются в повести прозой, в которой преобладает эпический момент. Это своеобразная переходная форма повествования, очень характерная для XIII в. Название «песня-сказка», иногда прилагаемое к

562

повести об Окассене и Николетт, довольно точно передает ее сложный художественный колорит, где народное начало порой преобладает над чертами куртуазной поэтики, унаследованной безымянным автором.

Дата добавления: 2015-11-30