ТАБУ И ЭВФЕМИЗМЫ

Табу[148] - этнографическое понятие, касающееся и языка Табу означает запрет, возникающий в сфере общественной жизни на разных ступенях развития общества. Исходя из различных предпо­сылок, такой запрет может распространяться и на факты языка.

Так, у народов, находящихся на ранней стадии общественно­го развития (полинезийцы, австралийцы, зулусы, эскимосы и др.), табу слов возникает на почве мифологических верований.

В случае смерти вождя нельзя дотрагиваться до его тела трогать его вещи, входить в его дом, говорить с его женой и произносить его имя, так как факт смерти - это проявление деятельности духов и вступать с ними в противоречие нельзя, иначе вызовешь их гнев.

Подлежат запрету (табуированию) обозначение смерти, назва­ние болезней, имена богов и духов; часто табуируется название того животного, которое служит основным объектом охоты данного племени. Все это основано на наивном отожествлении этих “ве­щей” и слов, их называющих, что часто ведет к табуированию дру­гих созвучных слов или тех же слов в других значениях.

Для замены табу слов нужны другие слова - эвфемизмы[149]. Эвфемизмы - это заменные, разрешенные слова, которые упот­ребляют вместо запрещенных (табуированных).

Такими эвфемизмами были у многих индоевропейских наро­дов, в том числе и у славян, названия змей, медведя. Русское слово змея того же корня, что и земля, и змий буквально значило “земной”; в латинском языке наряду с исконным названием змеи anguis появился эвфемизм serpens - буквально “пресмыкающий­ся”, в древнегерманском slango - “ползучий”, в сербском - “ук­рашающий” эвфемизм - краса; русское медведь - искусственно составленное сложное слово со значением “тот, кто ест мед” (как и в других славянских языках), в германских Bär - “бурый”, в литовском lokys - “лизун”, в вымершем прусском - clokis - “вор­чун”; тогда как исконное наименование этого животного, сохра­нившееся в латинском ursus, во французском ours, в итальянском orso, в испанском oso, в греческом árktos [150], в древнеиндийском ŗkşah, в древнеперсидском аršа, в авестийском arəšo, в армян­ском аrǰ, в албанском ari, в ирландском art (но и meth - “доб­ряк”), - утрачено славянскими, балтийскими и германскими на­родами.

На более высокой ступени развития, например в эпоху форми­рования народностей в крестьянской среде, источником табуирования служат суеверие и предрассудки. Отсюда потребность в эв­фемизмах для наименования смерти: вместо умер говорят отпра­вился к праотцам, отдал богу душу, приказал долго жить, преставил­ся, лег на стол, протянул ноги, скончался (последний эвфемизм упот­ребляется и в городской среде более поздней эпохи). В отношении членов “царствующего дома” и высших церковников существо-кал эвфемизм в Базе почил (т. е. “в боге”); в “низовых” жаргонах для этого же Употребляются такие “эвфемизмы”, как дал дуба, загнулся, сыграл в ящик [151].

То же и в отношении названий болезней, например в украин­ских диалектах лихорадка заменяется словом mimka (“тетка”), в серб­ском осnа - словом богине (множественное число)[152].

У промысловых охотников на медведя слово медведь (бывший эвфемизм) подвергается из суеверий вторичному табуированию: звиръ (“зверь”, севернорусские говоры), хозяин, ломака, мохнач, лес­ник, потапыч или даже просто он.

В жеманной мещанской среде возникают особые эвфемизмы, о которых так метко писал Н. С. Лесков в “Воительнице”: “К тому же обращение у Домны Платоновны было тонкое. Ни за что, бывало, она в гостиной не скажет, что “была, дескать, я во всенародной бане”, а выразится, что “имела я, сударь, счастие вчера быть в бес­телесном маскараде”, о беременной женщине ни за что не брякнет, как другие, что “она, дескать, беременна”, а скажет “она в своем марьяжном интересе” и тому подобное” (ср. выражение “в интерес­ном положении”).

В цивилизованном обществе причиной табуирования может служить цензурный запрет (военная или дипломатическая тайна), поэтому собственные имена стран, городов, предприятий, военных частей и лиц заменяются буквами или их названиями: N (эн), NN (эн-эн), N -ский (энский), г. X, Y, Z (r. Икс, Игрек, Зет); или описа­тельным выражением: одна соседняя держава; один дипломатичес­кий представитель, завод, где директором (имярек) и т. п.

Когда в 1916г. был убит Григорий Распутин и цензура запрети­ла упоминать его имя и фамилию и даже прозвище (“Старец”), то журналисты стали употреблять эвфемизм: одно значительное лицо, и все понимали, что это Распутин.

Другим источником табуирования слов в цивилизованной среде служит этикет, боязнь грубых или неприличных выражений; так, вместо вы врете говорят вы ошибаетесь, вы не вполне правы; вместо его вырвало говорят он поехал в Ригу (по каламбурному созвучию) или с ним случился Фридрих-хераус (по одному анекдоту о русском и немецком солдатах, пивших за императоров); вместо вошь говорят насекомое, инсект; врачи часто прибегают к латинским названиям болезней (заменяют русские слова латинскими синонимами) или употребляют особые медицинские термины (“Нет, у вас не рак, а cancer” (т. е. “рак”), “Это не чахотка, a tbc” (т. е. “туберкулез”, “чахотка”), “Здесь необходимо хирургическое вмешательство” (т. е. “операция”), “Конечно, возможен летальный исход” (т. е. “смерть”) и т. п.

В некоторых жаргонах, например в воровском, наряду с “ук­рашающими” эвфемизмами типа пришить (вместо убить), купить (вместо украсть) и т. п. встречаются еще и “обратные” эвфемизмы, когда приличные наименования заменяются неприличными; в этих жаргонах эвфемистика служит целям тайноречия (криптологии)[153].

§ 19. ЭТИМОЛОГИЯ И “НАРОДНАЯ”

ЭТИМОЛОГИЯ

Этимология[154] - учение о происхождении слов. Интерес к этимологии проявляется как у взрослых, так и у детей, и этимологизирование - излюбленное занятие людей, мало понимающих в законах развития языка. Наоборот, лингвисты, по­нимая всю сложность выяснения правильных этимологии, подхо­дят к этому очень осторожно. Для неподготовленного человека лю­бое случайное созвучие может быть поводом для сближения слов и объяснения их происхождения, слова же мало созвучные оставля­ются такими “этимологами” без внимания. Наоборот, лингвист мо­жет опираться только на закономерные звуковые со­ответствия разных языков и разных этапов развития одного языка (для чего надо знать фонетичес­кие законы, грамматическое строение слов и его изменения) и н а закономерное соотношение значений. То, что ка­жется для неспециалиста очевидным, лингвист берет часто под со­мнение, и, наоборот, невероятное сопоставление с точки зрения не­лингвиста представитель языковедной науки умеет убедительно до­казать и объяснить.

Н. Я. Марр пытался объяснить происхождение русского слова сумерки из племенного названия шумер [155] (шумеры - древнейшее население междуречья Тигра и Евфрата), разлагая русское слово на сумер- (шумер) и -ки; здесь все невероятно и противоречит действительности: слово сумерки морфологически делится на при­ставку су- (из древнего ñѫ с носовым гласным [õ], ср. супруг, сугроб, сумятица, супесь и т. п.), корень -мерк- (ср. меркнуть) и флексию -и; выделенная Марром часть –ки- - бессмыслица, невозможная исто­рически, так как к принадлежит корню; русское с никогда из ш не происходило (наоборот, ш в известных случаях происходило из с +j, ср. ку с ать - уку ш ен, но с ить - но ш а и т. п.); кроме того, шумеры никогда не имели никакого отношения к славянам и к их языку, а слово сумерки по значению вполне ясно: “состояние дня, близкое к тому, чтобы померкнуть” (су- означает “положе­ние около, рядом”: суводь - “боковое течение воды в реке”, су­песь - “почва рядом с песком” и т. д.).

Любому говорящему по-русски кажется, что слово зонтик произошло от слова зонт, как столик - от стол, ротик - от рот и т. п. Можно построить такую пропорцию: ротик: рот = зонтик: зонт. Но, тем не менее, слово зонтик не происходит от слова зонт, а, наоборот, зонт происходит от зонтик. Слово зонтик появилось при Петре I, а зонт - позднее, так как зонтик - это усвоенное голландское слово zonnedeck - буквально “солнцепокрышка”, где в русской передаче з, о, н, к совпадают с оригиналом, но слабое е германских языков (murmel- e [156]) пропало, на месте же d подлин­ника в русском языке т (что вполне понятно, если знать соотно­шение германских и славянских звонких согласных), а е в последнем слоге заменилось на и, что опять-таки понятно, если учесть что безударные е и и в русском литературном языке совпадают, и например, то, что в слове ножичек надо писать е, а в слове мальчик - и, мы определяем по тому, что е в склонении “выпадает” ножичка (беглая гласная), а и сохраняется: мальчика; в новом слове зонтик гласная не выпадала, а тогда, значит, это и, и конец слова переосмыслялся по аналогии со словами столик, ротик и т.п. как суффикс уменьшительной формы -ик. Тогда основа без этого суффикса - неуменьшительная форма, откуда и возникло “фантастическое слово” зонт по пропорции: столик: стол = зон тик: х, а х = зонт.

Незнающему звуковых соответствий родственных языков ка­жется, что русское слово начальник и польское naczelnik - “на­чальник” - то же слово по происхождению, но это неверно. Если бы это были слова от того же корня, то в польском слове после cz должна бы быть носовая гласная, так как русское начальник того же корня, что и начало, и имело раньше корень ÷à - с носовым гласным [ē]; польское же слово происходит от того же корня, что и czoło - “лоб”, ср. древнерусское и церковнославянское чело [157].

Зато кажущееся нелингвисту невозможным сопоставление немецкого слова Elephant [элефант] - “слон” и русского верблюд, где о “созвучии” говорить трудно, лингвист берется свести к одному источнику и доказать, что по происхождению это то же слово.

Немецкое Elephants французского elephant [элефã], восходя­щего к латинскому elephantus [элефантус] с тем же значением, в латинском же - из греческого elephas, в косвенных падежах ос­нова elephant = современное русское верблюд, из более раннего велблюд, и еще раньше âåëáë<äú (ср. польское wielbłąd), в кото­ром второе л возникло под влиянием áë<äèòè - “блуждать”, т. е. когда-то было âåëá<äú, что происходит из готского ulbandus с тем же значением; готское же ulbandus из латинского elephantus, которое восходит к греческому elephantos, в греческом это слово, очевидно, из арабского al ephas, что, может быть, в свою очередь идет из древнеегипетского[158]. Таким образом, позднейшее отсутст­вие “созвучия” сведено в соответствии с законами звуковых из­менений к бывшему не только созвучию, но и звуковому тожест­ву. Остается еще одна трудность - значение; но, зная переходы по функции, можно просто объяснить, что первоначально это слово обозначало “слона”, позднее же в той же функции (“тяже­ловоз”) появился “верблюд”, и старое название перешло на него со значением “слона” это слово сохранилось в поздней латыни и оттуда вошло в западноевропейские языки, а со значением “вер­блюда”, пережив указанные фонетические изменения, через го­тов пришло в славянские языки.

Для понимания этимологии возгласа караул! надо сопоставить его с названием стражи караул [159], что пришло из тюркских языков, где это было сочетанием повелительного наклонения и прямого дополнения с значением “охраняй аул” - кара авыл. Слово трол­лейбус заимствовано из английского языка, где trolley означает “про­вод”, a -bus - конец слова omnibus - “омнибус” из латинского местоимения omnes - “все” в дательном падеже; это -bus “отко­лолось” и стало как бы суффиксом в названиях видов транспорта: омнибус, автобус, троллейбус [160].

Но для правильного этимологизирования часто бывает мало только лингвистических знаний, особенно когда в изменениях участвуют метонимии, основанные не на связи понятий, а на связи вещей. Тогда лингвисту приходит на помощь историк. Лин­гвист может объяснить, что слово затрапезный происходит от слова трапеза - “обед”, “еда”, происходящего от греческого trapedza - “стол”, но почему оно означает “захудалый”, “второсортный”, когда к обеду переодеваются в чистое платье, остается непонятным. Историк разъясняет, что затрапезный происходит не прямо от слова трапеза, а от слова затрапез или затрапеза - “дешевая пестрядинная ткань”, изготовлявшаяся фабрикантом по фамилии Затрапезнов [161].

Или другой пример: лингвист может объяснить, что глаголы объегорить и подкузьмить - синонимы, оба значат “обжулить” и образованы от собственных имен Егор и Кузьма, которые происхо­дят от греческих Geōrgios из нарицательного geōrgos - “земледелец” и Kosma от глагола kosmeō - “украшаю” (того же корня, что и космос, косметика). Однако почему же все-таки объегорить и под­кузьмить означают “обжулить”, остается неясным, и лингвист далее бессилен что-либо объяснить. Приходит на помощь историк и разъ­ясняет, что дело не в самих именах, а в Егоръевом и Кузьмине дне, когда до введения крепостного права на Руси крестьяне могли пере­ходить от барина к барину и рядились весной на Егория, а расчет получали на Кузьму (осенью), староста же норовил их дважды обжу­лить: 23 апреля на Егория объегорить, а 1 ноября на Кузьму и подкузьмить [162].

Этимологизирование по первому попавшемуся созвучию, без учета фонетических законов, способов перехода значений и грам­матического состава и его изменений и переосмысление неиз­вестного или малопонятного слова по случайному сходству с бо­лее известным и понятным (часто связанное и с переделкой зву­кового вида слова) называется в языковедении народной этимологией.

Так, тот, кто думает, что деревня потому так называется, что деревенские дома строятся из дерева (а городские - каменные), производит народную этимологию. На самом деле деревням дереву не имеет никакого отношения. В значении “селение” слово дерев­ня стало употребляться поздно, ранее оно значило “двор”, еще раньше - “пахотное поле” (ср. в “Домострое”, XVI в. “пахать деревню”) и, наконец, в наиболее древних памятниках - “очи­щенное от леса (т. е. как раз от деревьев!) место для нивы”; с этим сопоставляется литовское dirvá - “нива” и санскритское durva - “род проса”, что, очевидно, является самым древним значением этого корня (“нива” - уже метонимия). Русское же слово дерево сопоставляется с литовским dervá - “сосна”, с бретонским deruenn - “дуб” и т. п. (русское дерево - синекдоха: родпо виду).

Народные этимологии чаще всего получаются при заимствова­нии иноязычных слов. Так, ростбиф из английского roast beef - “жареное мясо” в просторечии переосмысляется как розбив от раз­бить; верстак из немецкого Werkstatt (по созвучию с верстать, разверстать); немецкое Schraubzwinge - “винтовой зажим” превра­щается в струбцинку (по созвучию с раструб); Schaumlöffel (бук­вально: “ложка для пены”; ср. французское écumier от éсите - “пена”) - в шумовку (по созвучию с шум, шуметь, так как суп шумит, когда кипит[163]); французское sale - “грязный” послужило источником для образования прилагательного сальный (переос­мысленного через созвучие со словом сало); исконно русское моровей (ср. неполногласное церковнославянское мравий) по созвучию с мурава превратилось в муравей; слова кооператив и капитал раньше в деревне переосмыслялись как купиратив (где купить можно) и капитал (копить деньги ) [164].

Во время Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. в про­сторечии рейсовую карточку называли рельсовая (“ее дают, когда по рельсам едешь”); в то же время одна молочница рассказывала, что муж у нее солист, и на вопрос “В каком же он ансамбле?” недоумен­но отвечала: “Нет, он у меня по капусте, а раньше был по огурцам” (по созвучию солист из итальянского solista, в свою очередь от лат. solus - “один” и русского глагола солить). Но могут быть переосмысления слов и от своих корней, если значение их затемнено; например, мы теперь понимаем слова свидетель, смирение как обра­зованные от корней вид(еть) и мир(ный), но это то же переосмысле­ние по созвучию безударных е и и, так как этимологически эти слова восходят к корням вед(ать) и мер(а).

Последний пример показывает, что в тех случаях, когда та или иная народная этимология побеждает и становится общепри­нятой, слово порывает с прежней “законной” этимологией и на­чинает жить новой жизнью в кругу “новых родственников”, и тогда истинная этимология может интересовать только исследо­вателя, так как практически она противоречит современному по­ниманию. На этой почве иногда одно слово может расколоться на два параллельных, например, слово ординарный (от лат. ordinarius - “обыкновенный”, “рядовой” изогс1о, ordinis -“ряд”) применительно к материи превратилось в одинарный (по созву­чию с один): “одинарная материя” (в противоположность двой­ной), а слово ординарный осталось в значении “обыкновенный”: ординарный случаи, ординарный профессор (до революции) в противоположаостъ экстраординарному.

Так как явление народной этимологии особенно часто встреча­ется у людей, недостаточно овладевших литературной речью, то та­кие переосмысленные по случайному созвучию и смысловому сбли­жению слова могут быть яркой приметой просторечия; ср. у Н. С. Лескова: гувернянька {гувернантка и нянька), гулъвар (бульвар и гу­лять), верояции (вариации и вероятный), мелкоскоп (микроскоп и мелкий); иногда такие народные этимологии приобретают большую сатирическую выразительность, например: тугамент (документ и туга, тужить), клеветой (фельетон и клевета), а также мимоноска, долбица умножения и т. п.

Дата добавления: 2015-11-30