Любовь, которая остается

«Оставайтесь в любви!» — к этому нас порой призывают. Но что же, в конце концов, означает оставаться в любви? Если эта любовь действительно является любовью, тогда она — любовь, заключающая в себе все — как бы космическая любовь, в которой все, такое, какое оно есть, может присутствовать в собственной душе и быть таким, что нет в ней ничего большего или меньшего, лучшего или худшего.

Эта любовь есть любовь к бытию в целом. Она есть прощание с тесной любовью, привязывающей нас к определенным людям, на­пример, к нашим родителям, к нашим партнерам по любовным от­ношениям или к нашим детям. Это не значит, что мы вследствие это­го отделяемся от них, поскольку и они принадлежат к целому. Они наполняют собой нашу жизнь и время нашей жизни. Но в этой люб­ви мы выходим за пределы привязывающей любви в том смысле, что привязанность больше не отделяет нас от других людей, от природы и мира, в котором мы существуем одинаковым образом со всеми.

Как же эта всеобъемлющая любовь сказывается на нашей жизни? Мы даем тому, что есть, быть таким, каким оно является. Мы одоб­ряем его, соглашаемся с ним, таким, каким оно является. Мы согла­шаемся и с борьбой, и с противоположностью, и с соперничеством за собственное место. И мы соглашаемся с победой одних и с гибелью других. Все остается в нашей любви таким, каким оно является — со­зидательные и разрушительные силы, счастье и несчастье, жизнь и смерть, то, что прошло, и то, что наступает, как бы оно ни наступило.

Эта любовь остается на одной стороне. Она позволяет миру идти своим путем. Она дает развиваться судьбам индивидуумов и собственной судьбе, ибо она пребывает в созвучности и в согласии с ним и остается в любви со всем.

В то же время эта любовь впускает себя в ход событий, участву­ет в нем, в том числе и в борьбе за собственное место, в оказании помощи и в отказе, преданное на волю жизни — такой, какой она является для меня и для другого — преданное на волю собственной судьбе, в созвучности с которой она пребывает, предоставляя дру­гих их судьбе и покоряясь как их судьбе, так и своей собственной.

Эта любовь широка. Она спокойна и, тем не менее, действенна. Она дружественна всему, но, так, где это надо, также враждебна всему. Она полна.

Она также религиозна. Ибо она предает себя целому — такому, каким оно является. Оно несет ее, а она любит его таким, каким оно является, и каким оно представляется себе. Тот, кто так остается в целом, таким, каким оно является, преданным ему всем своим бы­тием, тот также остается в любви и есть в любви, которая остается.

СЕРЕДИНА

На середину ориентируется то, что происходит вокруг нее. По­добно силе притяжения, она притягивает к себе внешнее, что бы то ни собиралось делать. Середина удерживает его, оно не может убежать от нее, ибо, в конце концов, оно успокаивается в ней и только по отношению к ней знает, что находится в безопасности и на своем месте.

Мы ощущаем силу и притяжение середины, когда сосредота­чиваемся. Лишь в этой сосредоточенной середине мы сами, уни­кальным образом, как обращены ко всему и связаны с ним, так и отличаемся от него, находимся с ним в отношении, поскольку мы также отличаемся от него. Поэтому мы, встречаясь друг с другом из состояния сосредоточенности, если мы осознаем себя в сосре­доточении и уважаем себя в сосредоточении, осознаем себя наибо­лее тесным образом связанными между собой, но в то же время не­зависимыми и свободными друг от друга. Если мы предпринимаем что-либо, будучи совместно сосредоточенными, оно имеет силу, притягивает других и другое, становится могучим, как поток, при­нимающий в себя множество ручьев, и течет к большей середине, которая сосредотачивает каждого отдельно взятого сосредоточен­ного в направлении чего-то большего, в котором он одновременно теряет и снова обретает себя.

Существует ли и та последняя середина, в которой сосредо­тачивается все, которая притягивает к себе все, которой ничто и никто не может быть чуждым и от которой ничто и никто не может быть далеким? Возможно, нам хотелось бы, чтобы это было так, чтобы мы могли прийти в ней в состояние покоя и совершенства. Но мы этого не знаем.

Тем не менее, сосредоточение в направлении середины, кото­рое мы познаем здесь в нас и за нашими пределами, в том числе и в отношении чего-то большего и в отношении целостного, явля­ется для нас достаточно большим. И ожидание того, что оно, быть может, пойдет еще дальше, за пределы того, что мы познали до сих пор, ничего не прибавляет к познанному. И наоборот, если мы ос­танемся у познанного сосредоточения, не желая выйти за ее пре­делы, мы являемся наиглубочайшим образом сосредоточенными и наиширочайшим образом открытыми для того, что, возможно, еще притянет нас к себе. Это сосредоточение является темным и чистым.

НЕБО

Небо — что это такое? И существует ли вообще такая вещь, как небо? Многие верят в небо, но существует ли оно, это нам неиз­вестно. Но, может быть, мы можем познать небо, познать его по-человечески. Возможно, тоска по небу, которую мы ощущаем в себе, найдет свою цель здесь на земле.

Что произойдет, если мы доверимся тоске по небу? Мы бу­дем вслушиваться в даль, к тому, что так далеко от нас. Мы будем вслушиваться в даль в надежде, возможно, что-нибудь услышать. В этом прислушивании мы совершенно сосредоточены. Мы вос­принимаем нечто — без слов — и мы, возможно, смотрим — не на близкое — в даль и ширь, далекую и широкую одновременно.

Мы смотрим туда не внимательно, и все же мы, глядя и слушая, открыты для чего-то великого. Мы уходим прочь от самих себя и находимся в созвучности с чем-то большим, сокровенным.

Существует слово для обозначения этого большего, в котором оно полностью ощущается. Это слово Не. Все, что есть, окружено чем-то, что не есть. Все бытие, известное нам, ограничено — по отношению к чему? По отношению к Не. Ибо Не, по сравнению с бытием, бесконечно.

Если мы предаем себя на волю этого Не, то становимся похо­жими на Не. Это означает, что оно делает нас широкими и, опре­деленным образом, также бесконечными. Если мы предадим себя на волю Не, вслушиваясь и вглядываясь вдаль и вширь и вовлекая целое в чувство, приблизит нас к Не, пока оно не заполнит нас, как бы странно это ни звучало. В этом делании или неделании мы познаем небо.

ОТДАЧА

Когда мы говорим «отдача», то руководствуемся следующим представлением: мы отдаемся и берем ее в наши руки. Однако это всего лишь одна сторона. Мы отдаемся чему-либо, или предаем­ся на чью-либо волю, например, отдаемся какому-либо делу, че­ловеку, задаче, или надежде, мечте, инстинкту, идеалу, поскольку они одновременно привлекают нас. Чем беззаветнее готовность отдаться, чем более мы чувствуем себя притянутыми — например, в любви. «Наполовину она его притянула, наполовину он сам уто­нул» — говорится в балладе о Л орел ее, притянувшей и увлекшей рыбака за собой в пучину — в данном случае, правда, ему на поги­бель.

Великая готовность отдаться является сосредоточенной и бодр­ствующей. Она есть осуществление бытия. Если эта готовность от­даться является обоюдной — например, если мужчина и женщина соединяются для осуществления совместной жизни, одни как бы вырастают, выходя за рамки самих себя, до еще более всеобъемлю­щей, совместной готовности отдаться, готовности отдаться жизни во всей ее полноте.

Готовность отдаться есть, прежде всего, наиглубочайшая го­товность отдаться жизни, такой, какой она стала через наших ро­дителей, нашей жизнью, и такой, какой она, через наших родите­лей, овладела нами и поставила нас на службу себе. Но не всякий, кто живет, уже в силу этого имеет свою жизнь. Оно становится его жизнью только тогда, когда он с любовью отдается этой жизни, та­кой, какой он ее получил. Только в той мере, в какой мы отдаемся ей, мы действительно имеем нашу жизнь.

Поэтому «готовность отдаться жизни» означает, в каждом от­дельном случае, готовность отдаться всему, что сопутствует ей, то есть, в первую очередь, готовность отдаться нашим родителям, на­шей семье, обстоятельствам нашей жизни, в том виде, в котором они заданы нам заранее этими родителями и этой семьей.

А затем и готовность отдаться всему, что эта жизнь дарит нам, и что она требует от нас, чтобы она могла развиваться и расширять­ся, то есть, готовность отдаться всему, что питает нашу жизнь и позволяет ей становиться богаче.

Здесь готовность отдаться означает любовь к жизни в ее полно­те. Это означает также готовность отдаться и любовь к жизни здесь и сейчас, в данный момент.

Как легче и лучше всего удается осуществить эту готовность от­даться? Если мы будем радоваться этой жизни здесь и сейчас. Подлинная готовность отдаться есть готовность отдаться с любовью и радостью.

Эта готовность отдаться продолжается во встречах с людьми, прежде всего, естественно, в любящей встрече между мужчиной и женщиной. Нигде больше взаимное притяжение и взаимная готов­ность отдаться не переживаются глубже и более всеобъемлюще. Их слияние при осуществлении любви является одновременно также глубочайшим из возможных осуществлений жизни, завершающих их готовность отдаться жизни.

В готовности отдаться жизни, прежде всего, в осуществлении любви между мужчиной и женщиной, мы одновременно отдаемся чему-то еще большему: силе, действующей за всей жизнью, от ко­торой она исходит и в которую она возвращается. Мы можем так­же сказать — силе, в которой начало и конец жизни переходят друг в друга и потому становятся подобными друг другу.

Лишь в этой последней готовности отдаться всякая другая го­товность отдаться упраздняется и достигает цели.

НАСЛАЖДАТЬСЯ

Наслаждаться мы можем только тогда, когда мы останавлива­емся, когда мы сосредотачиваемся в направлении чего-то превос­ходного и красивого, уделяем ему все наше внимание, уважаем его и в полной мере воздаем ему должное. Например, прекрасное мгновение, захватывающую музыку, благоухание розы, с любовью приготовленное кушанье, соединение с любимым человеком, воз­вращенное нам здоровье, а также успех и удавшееся нам творение.

Наслаждение связано с радостью и с чувственностью. Ибо на­слаждение проходит сначала через чувства и уже через них доходит до души и до духа. Хотя при этом бывают и исключения. Часто для полного наслаждения необходима хорошая компания. Необходи­мо присутствие других людей, с которыми мы наслаждаемся чем-либо совместно — например, во время праздника.

Благодаря наслаждению мы приходим в состоянии созвучности с ценными и возвышенными сторонами жизни, благодаря им мы становимся красивее и шире и более близко соприкасаемся непос­редственно со светлой стороной жизни. Порой мы, наслаждаясь таким образом, снова становимся как бы детьми, с любопытством познающими окружающий мир, позволяющими ему делать им приятные неожиданности, становящимися, благодаря ему, богаче и полнее. Поэтому, когда мы наслаждаемся, в нас пробуждают­ся счастливые воспоминания детства, когда на нас не давили ни время, ни задачи, и мы могли полностью растворяться в Здесь и Сейчас и всецело предаваться на их волю. Поэтому мы спасаем в наслаждении многое из того прекрасного, что было в детстве, пе­реносим его в наше настоящее и будущее.

В иных кругах к наслаждению относятся неодобрительно. Го­ворят, например, что оно якобы отдаляет нас от бога, препятствует совершенству и просветлению, привязывает нас к земному, легко приводит к греху, делает нас мягкими и слабыми. При этом нам рекомендуют аскезу, отказ от чувственных и плотских соблазнов, умерщвление плоти — какое ужасное слово! — чтобы таким обра­зом мы оказались в распоряжении Высшего и Бога, подобными Ему и ангелам — или даже равными им.

Наслаждаться можно двояко. С одной стороны, можно наслаж­даться посредством чувств, целиком отдавшись им во власть, са­мозабвенно, двигаясь, благодаря им, в одинаковом ритме и так­те с пульсирующей жизнью. Мы и опомниться не успеваем, как, наслаждаясь таким образом, выходим из себя в большее и более широкое помещение, наслаждаясь, становимся благоговейно-созерцательными и внимательными и, наслаждаясь, начинаем мо­литься. Благодаря такому наслаждению мы уже здесь попадаем как бы на небо, которое, согласно всем представлениям людей о нем, и есть блаженное наслаждение. И внезапно наслаждение ста­новится не только чувственным, но также и религиозным.

Существует также наслаждение духа — например, наслажде­ние, приходящее из познания, и, прежде всего, — наслаждение творческой деятельностью, когда нам удается сделать нечто, чему могут радоваться и чем могут наслаждаться другие, неважно, идет ли речь о чувственной радости, или о духовной.

Наслаждение духа также делает нас, если что-то целиком овла­девает нами, самозабвенными, ведет нас в открытое пространство и делает нас, невзирая на то, что требует от нас дисциплины, счас­тливыми и полными.

Может быть, эти виды наслаждения противостоят друг дру­гу? Нет. Ибо оба они — две части одного целого, как тело и душа, чувства и дух. Лишь если мы предадимся наслаждению под обоими видами, мы сможем испытать подлинное и полное наслаждение.

РЕЗОНАНС

Резонанс означает, что я отвечаю на другого человека или на событие или на задачу таким же колебанием, как и исходящее от них. Благодаря тому, что я колеблюсь в созвучии с ними, то, что исходит от них, может действовать во мне. Оно может менять что-то во мне, а также предостерегать меня от отношения и поступков, которые отдаляют меня от меня, вместо того, чтобы приближать меня ко мне, и которые воодушевляют меня делать то, что сокро­венным образом соответствует им и мне.

Противоположностью резонанса является диссонанс. Подобно тому, как диссонанс в музыке является неприятным и болезнен­ным для нашего уха и нашей души, и даже для нашего физичес­кого состояния, и требует своего прекращения, так и мы, если мы находимся в диссонансе с другими людьми или с особыми обсто­ятельствами или с нашим телом или нашей душой или с тем, что оказывается давно необходимым сделать. При этом мы чувствуем себя плохо, мы становимся неспокойными, возможно, даже при­ходим в смятение, и отдаляемся от нашей середины.

Резонанс начинается с того, что мы должны внимательно при­слушиваться к сигналам нашего тела, к сигналам каждого отде­льно взятого органа, каждого мускула и каждого сустава. Мы нахо­димся с ними в диссонансе, если испытываем боль или болеем, за исключением тех случаев, когда настало время расставания и мы во все большей степени приходим в резонанс даже с нашей болью, нашей болезнью или слабостью. В этом случае нам становится все легче их переносить.

Но часто мы должны смотреть не только на наши органы, на наши мышцы и суставы, ибо, возможно, они находятся в резо­нансе с другими людьми — некоторые из которых уже давно мер­твы — с которыми мы сами находимся в диссонансе, которых мы, возможно, забыли или отвергли или в отношении которых про­винились мы сами или провинился кто-либо из членов нашей се­мьи. Поэтому резонанс с этими органами нашего тела начинается с того, что мы сначала вступаем в резонанс с этими людьми. Ибо, подобно нашим органам, они, в сущности, относятся к нам и яв­ляются необходимыми для нашего здоровья и нашего хорошего самочувствия.

К числу этих людей принадлежат, в первую очередь, наша мать, наш отец, наши братья и сестры и наши предки. Кроме того, к их числу относятся еще много других людей, с которыми мы встре­чались и которые дали нам существенные вещи, хотя мы до сих пор это не осознали и не поблагодарили их за это, или же люди, которые чем-либо провинились в отношении нас, или люди, в от­ношении которых мы сами чем-либо провинились, и которые еще гневаются на нас, или же мы гневаемся на них.

Чтобы прийти с ними в резонанс, мы должны, прежде всего, с благодарностью принять от них то хорошее, что мы получили от них. Это хорошее не всегда является приятным. Иногда это может быть вызов, требующий от нас перестройки, отказа и внутреннего роста. Если люди, встречающиеся нам, не являются нашими дру­зьями, то они наверняка являются нашими учителями, при усло­вии, что мы мужественно выйдем им навстречу.

Прийти с ними в резонанс может также означать, что мы пе­рестанем предъявлять к ним какие-либо требования. Или, что мы перестанем связывать с ними какие-либо ожидания, при помощи которых они привязывают нас к себе, так что они еще не могут с нами распрощаться.

Но прежде всего мы должны прийти в резонанс с нашей судь­бой, какой бы она ни была и что бы нам с собой ни приносила. Если мы колеблемся в резонансе с нашей судьбой, такой, какой она является, и в созвучности с судьбой многих людей, с которыми мы связаны, то возникает полный звук с многочисленными обер­тонами, как если бы с высокой башни звучал долгий отзвук тяже­лого колокола. Наше тело и все его клетки звучат в глубочайший унисон с этим полным звуком — как и наша душа.

В резонанс мы приходим в первую очередь благодаря опреде­ленному самозабвению и благодаря сосредоточенному прислуши­ванию к внутреннему голосу и внутреннему движению. Они гово­рят с нами как через наше тело, так и через нашу душу. Здесь тело и душа нередко говорят в один голос.

Однако в этом резонансе мы прислушиваемся и к внутренним голосам других людей, и мы прислушиваемся к внутренним голо­сам природы и вещей, где бы они нам ни встречались, даже если они встают у нас на пути. Именно тогда они говорят особенно громко.

Мы приходим в резонанс с космосом и с тем, что, в качестве целого, могущественно действует за этим миром, когда мы изум­ленно застываем перед ним и спокойно даем этим силам, которые далеко превосходят наши знания или желания, нести себя и опре­делять, что с нами будет.

Этот резонанс религиозен.

ВРЕМЯ

Время ограниченно. Поэтому мы, в зависимости от нашего по­ведения, можем выиграть или потерять время. Можно также рас­трачивать время впустую или упускать время. Время воспринима­ется нами как исполненное, именно потому, что оно ограниченно. Ибо исполниться может лишь то, что является ограниченным. Без границ не существует ни пустоты, ни полноты.

Но когда время является для нас исполненным и полным? Если мы подчиняемся ему, такому, каким оно нам даровано. Если мы идем в ногу с ним, когда настало время. Если мы прекращаемся, когда оно исполнилось и нечто завершено и исполнено.

Пустое время гнетет нас, ибо оно торопит нас к исполнению. Однако мы можем по-разному воспринимать одно и то же время на разных уровнях. Возможно, оно несется и спешит на поверх­ности, в то время, как в глубине нашей души и нашего сердца оно пребывает в состоянии покоя и почти без движения. И как раз это пребывающее в безмолвии время, в котором, кажется, ничто не движется, мы переживаем как исполненное самым глубочайшим образом. Поэтому, если время кажется нам пустым и мы ждем иного времени, можем поддаться притяжению этого тихо сосредо­точенного времени и прийти в нем в состояние покоя. Оно окру­жает, успокаивает и несет нас. Ибо наряду со временем, которое идет, существует еще и время, которое замедляет свой ход и как бы пребывает в неподвижности. Счастливы те, которые часов не на­блюдают. В состоянии глубочайшего счастья и исполнения время останавливает свой ход. Счастье на некоторое время задерживает его.

Тот, кто в глубине своего существа одобряет мир таким, каким тот показывается ему, узнает, что все в нем как бы останавливает­ся. Ибо тот, кто одобряет все таким, каким оно является, воспри­нимает даже изменение как нечто остающееся.

А где же Бог? Существует ли Он во времени? Возможно, Он — то время, которое остается.

ОДИНОЧЕСТВО

Одинок тот, кто утратил контакт или был исключен. Одинокий один, он оставлен в одиночестве. Такими одинокими являются многие дети, а нередко и старые люди.

Будучи людьми, мы зависимы друг от друга. Без других людей мы не можем прожить. Нам необходимы их общество и обмен с ними, иначе мы зачахнем. В одиночку мы погибнем.

Близкий обмен с другими людьми называется близкими отноше­ниями. В них мы особенно близки друг к другу и почти сливаемся друг с другом — как, например, двое влюбленных или родители со своими детьми. Однако близость к одним отдаляет нас от других. Близкие от­ношения с одними людьми отчуждает нас от других и делает нас оди­нокими по отношению к ним. До тех пор, пока нас переполняет бли­зость к одним, мы легко переносим одиночество в отношении других. Однако наступает время, когда мы начинаем понимать, что нам нужно нечто большее, чем только одно. Тогда мы отходим от одних близких отношений — например, от близости с нашими родителями, и ищем близости с партнером. Таким образом, мы меняем одну бли­зость на другую, но, как правило, таким образом, что мы не всецело утрачиваем первую, так что к одной близости добавляется другая.

Но и следующая близость исключает другое, и, по прошествии определенного времени, мы воспринимаем это как недостаток. И тогда мы обращаемся к другим, но не отказываясь при этом от близости и не заменяя ее другой близостью. Мы дополнительно уделяем в нашей душе место другим, и еще другим людям. Благо­даря этому мы становимся, с одной стороны, более одинокими, а с другой стороны — все сильнее связанными с другими. Это одино­чество является предпосылкой для полноты. Именно это одино­чество делает нас открытыми для многого — правда, без близости. Таким образом, стать одиноким может, как правило, лишь тот, кто перед этим испытал большую близость и сохранил ее в себе.

Особенно одинокими мы становимся, когда умираем. В этом случае мы оставляем всех и все, с кем и с чем мы были связаны, и в одиночестве уходим на смерть.

Но действительно ли мы одиноки в этом случае? Оставляя всех и вся, мы уходим в иное пространство, с иными связями, в кото­ром нас ничто уже не удерживает и именно таким образом, даже если мы растворяемся, связывает нас с Последним.

Одиноки мы и перед Богом, перед тем, кто для нас неиспове­дим, кто дальше всех от нас и одновременно — ближе всех к нам. В этом одиночестве мы являемся пустыми и полными, близкими и далекими одновременно.

«НАКОНЕЦ»

Мы говорим «наконец», когда что-то подошло к концу — на­пример, долгое ожидание какого-нибудь радостного события. Тогда мы говорим: «Наконец-то!». Это «наконец» есть исполнение давно уже переполнявшей нас надежды, а также продолжительной подготовки, возможно, нередко прерываемой сомнениями, удаст­ся ли задуманное. И, наконец, мы приходим к уверенности: «Вот теперь время пришло!».

Но как мы чувствуем себя, когда время, наконец, приходит? Порой напряжение ослабевает, и мы боремся с искушением задер­жаться на наконец-то достигнутом, рассматривая его в качестве конца, а не начала, после того, как все начинается по-настояще­му — например, когда после школы начинается трудовая жизнь, или когда после свадьбы появляются дети. Здесь «наконец» стано­вится сосредоточенной силой, как если бы раздавался выстрел из стартового пистолета, подающий знак к началу того, что давно уже пора начать.

Мы говорим «наконец» и тогда, когда мы перенесли что-ни­будь — например, испытание или болезнь, или когда мы достигли цели, или когда сделана работа. Мы переводим дух и приходим в состояние покоя, и, возможно, говорим: «Наконец-то наступил отдых после работы, наконец-то мы можем посвятить себя чему-то другому». Или же мы говорим: «Наконец-то у нас отпуск». При этом «наконец» мы расслабляемся, наконец-то делаем паузу и го­ворим: «Наконец-то все позади».

Но действительно оказаться позади что-либо может, только если мы одновременно смотрим вперед, в направлении следую­щего и ближайшего к нам, становящегося необходимым. Ибо в состоянии расслабления мы сосредотачиваем новые силы, на­правленные на достижение новых целей и выполнение новых за­дач. Так одно «наконец», означающее, что что-то осталось позади, сменяется другим «наконец», в значении «когда же, наконец, все начнется снова», и нередко при этом речь идет даже об одном и том же процессе, лишь рассматриваемом под различными углами зрения.

В каждом «наконец» содержится нечто освобождающее: одно осталось позади, а другое может наступать. Так мы и живем — от «наконец» до «наконец», растем от «наконец» до «наконец», ста­новимся шире и более зрелыми от «наконец» до «наконец» и, на­конец, осознаем себя совершенными и полными. Возможно, в этом исполнении «наконец» наконец прекращается и приходит в состояние покоя.

Примерно так я представляю себе и Божественное, правда, только в моих мыслях и чувствах, ибо как я могу знать что-нибудь, когда речь идет о таких вещах. Я представляю себе, что оно, с од­ной стороны, находится в непрерывном движении, а с другой сто­роны является бесконечно спокойным и неподвижным. Во всем бытии оно остается одним и тем же, являясь одновременно нача­лом и концом.

«...ЧТО СДЕЛАТЬ, ЧТОБЫ ВПРЕДЬ ДУША МОЯ С ТВОЕЮ НЕ СОПРИКАСАЛАСЬ...»

Этими словами Райнер Мария Рильке начинает свое стихот­ворение «Песнь любви». Да, в любви никто не может сделать так, чтобы его душа не соприкасалась с душой того, кого он любит. Она ищет другую душу, которая находит ее, и обе они колеблются в унисон.

Никто не может удержать свою душу, если любит, и не может обратить ее ни в каком другом направлении. Что бы ни думал, ни ощущал и ни желал тот или другой, что бы он ни пытался утаить, что бы ни причиняло ему страдания и что бы ни затрагивало его в глубине души — другая душа чувствует то же самое, так же страда­ет, отвечает радостью или страданием, может быть, стягивается, а может быть — становится безгранично широкой.

Ибо эти двое суть одно. Они связаны между собой, так что все, что прикасается к ним, заставляет их звучать в унисон, как если бы скрипач одним взмахом смычка извлекал один звук из двух струн сразу. Обе струны не звучат в этом случае каждая по отдельности, точно так же, как обе струны звучат только вместе. Некто, пове­левающий ими, держит скрипку в руке и играет. Он играет песнь жизни. Когда он прикасается к струнам двух влюбленных и играет на них песнь жизни, звучит сладостная песнь, песнь блаженства и счастья, песнь надежды и уверенности.

Кто же этот скрипач? Кто прикасается к нашим душам и позво­ляет им звучать в унисон, кто делает их, в этом звучании в унисон, творческими, ставя их на службу любви и жизни?

Мы не знаем его, но мы слышим его мелодию и подпеваем.

А вот как звучит это стихотворение Рильке:

Песнь любви

Что сделать, чтобы впредь душа моя

с твоею не соприкасалась? Как

к другим вещам ей над тобой подняться?

Ах, поселить ее хотел бы я

среди утрат, во тьме, где, может статься,

она затихнет и, попав впросак,

на голос твой не станет отзываться.

Но что бы порознь ни коснулось нас,

мы в голос откликаемся тотчас —

невольники незримого смычка.

На гриф нас натянули — но на чей?

И кто же он, скрипач из скрипачей?

Как песнь сладка.*

В переводе В. Летучего.

НОВЫЙ ДЕНЬ

Новый день приходит вслед за старым. Однако он является но­вым лишь в случае, если старому дню позволяют остаться, какие счастье и радость или же труд и страдания он ни принес нам.

Лишь новый день ведет нас дальше и приносит новое счастье, новый труд и новый успех. Лишь он может полностью занять нас. Лишь он может исполнить нас. Воспоминаний о прежнем счастье не достаточно для нового счастья. Счастье хочет продолжаться и идти дальше.

Но воспоминаний о прошедшем несчастье и прошедшем страда­нии достаточно, чтобы вновь оживить их. Воспоминание о них пор­тит новый день, делает его старым днем, не дает ему доступа к свету и возможности свободного развития, превращает его в выкидыш.

Итак, новый день является новым только тогда, когда старому дню бывает позволено пройти. Лишь тогда он сияет своими новы­ми возможностями и становится для нас исполненным днем.

Что происходит, когда мы уже сегодня смотрим на следующий день, который придет только завтра? В этом случае мы также упус­каем новый сегодняшний день.

Если перенести сказанное на всю нашу жизнь в целом, оно оз­начает следующее. Тот, кто живет в прошлом, как в своем собс­твенном прошлом, так и в прошлом своей семьи или своего наро­да, имеет лишь немного действительности. Она потеряна для него, как если бы она уже прошла, и при этом скорее пуста, чем полна. Новое требует от нас, чтобы мы и в этом случае отпускали старое.

Сходным образом обстоит дело и с будущим. Возможно, мы приносим в жертву мечтам о будущем близкое, возможное, счас­тье у нас под ногами, причем порой не только наше собственное счастье, но и счастье других людей.

Где живет религиозный человек? Многие религиозные люди живут в прошлом, например — в традиции, которая давно уже за­костенела, и в значительной степени только повторяют старое в действительности.

Но большинство религиозных людей живет в будущем, в на­дежду на иное, более прекрасное счастье.

Однако для Бога, если Он есть, согласно моим представлениям, не может быть никакого прироста, ни приобретений, ни потерь. В Нем — все, что остается для нас прошлым и будущим, чистое, ис­полненное настоящее.

Поэтому религией я назвал бы, прежде всего, готовность всеце­ло отдаться настоящему, всецело отдаться новому дню.

БЕСПОКОЙСТВО

В беспокойстве мы чего-то ищем. Оно находит на нас, посколь­ку мы в чем-то нуждаемся или поскольку нам чего-то не хватает. Если мы знаем, что нам нужно или чего нам не хватает, мы начи­наем действовать, чтобы достать или достичь его.

Но часто беспокойство является неопределенным. Мы чувству­ем, что нам чего-то не хватает, но не знаем, что бы это могло быть. Или же мы ощущаем, что что-то нужно сделать, что-то, призыва­ющее нас сделать его. Но мы не можем понять, что это такое, и по­тому становимся беспокойными.

Или же мы чувствуем, что мы заблудились, что мы сбились с пути или встали на неверный путь. Мы ищем новых ориентиров и остаемся беспокойными до тех пор, пока не найдем выхода и не поймем, в каком направлении нам следует идти. Идя верным пу­тем, мы сохраняем внутреннее спокойствие, даже если мы в дви­жении и полностью сосредоточены. Ибо мы становимся спокой­ными, если мы находимся в состоянии созвучности, что бы мы ни оставляли или ни делали в созвучности и куда бы эта созвучность нас ни вела.

Известно знаменитое изречение блаженного Августина: «Бес­покойно наше сердце, пока не упокоится в Тебе». Здесь он гово­рит о беспокойстве, владеющем сердцем, пока оно не упокоится в Последнем, в Боге. Мы могли бы также сказать: Беспокойно наше сердце, пока оно не зазвучит в унисон с тем, что отвечает нам в самой глубине, с нашим окружением, с людьми, близкими нам, с нашей судьбой, такой, какой она является и иногда неожиданно показывается нам, с нашим началом и нашим концом, с жизнью и со смертью. Возможно, здесь для нас скрывается Божественное, последняя Тайна, хотя мы не способны понять или осознать его.

Так мы в непонимании, в благоговейном молчании перед ним, в остановке и пребывании в неподвижности перед непреодолимой границей, приходим в состояние покоя, который, правда, не до­стиг цели, но, тем не менее, уверен в ее достижении.

Дата добавления: 2015-11-30