Последствия вины

Вина является событием с далеко идущими последствиями, как для того, кто виноват, так и для того, кому она вредит и кого она, возможно, даже уничтожает. Однако последствия вины на этом не останавливаются. Нередко они действуют на протяжении несколь­ких поколений и охватывают совершенно невиновных людей — как по линии виновного, так и по линии его жертвы. В этом смыс­ле вина является творческой. Она вызывает нечто, что невозможно сдержать, что «зло обречено рождать из рода в род», пока не будет сдержано и преображено новым творческим актом. Этот другой творческий акт ставит ее на службу чего-то, стоящего выше вины, и высвобождает силы, которые могут проявиться лишь в качестве последствия вины, какой бы ужасной она для многих ни была.

Что же вина вызывает в первую очередь? Она связывает ви­новного с его жертвой. После вины оба они остаются имеющими отношение друг к другу и неразрывно связанными — прежде все­го, если речь шла о тяжкой вине, которая, возможно, даже стоила жертве жизни. Но, хотя виновный и его жертва по-прежнему ос­таются имеющими отношение друг к другу, они стараются скорее не попадаться друг другу на глаза, чем приближаться друг к другу. Нередко жертва гневается на виновного и упрекает его. Винов­ный, возможно, не желает осознать свою вину и даже оправдывает ее. Но, прежде всего, он не хочет смотреть жертве в глаза, испыты­вает перед ней чувство стыда и закрывает свое сердце перед ним и перед его страданиями.

Поскольку виновный и его жертва связаны между собой, но не признают этого в своих чувствах и действиях, их потомки впры­гивают в эту брешь и пытаются заполнить ее собой. Это, прежде всего, дети и внуки. Поэтому дети виновников, или преступников, часто становятся жертвами и, в качестве жертв, ищут виновников, а дети жертв часто становятся виновниками, или преступниками, ощущают энергию преступников и, в качестве виновников, ищут свои жертвы. Иногда дело обстоит наоборот, и дети виновников становятся виновниками — прежде всего, те, кто хочет отомстить за других жертв и, таким образом, ощущают себя жертвами, а дети жертв становятся жертвами, но, являясь жертвами, гневаются на виновников, и таким образом, становятся и теми, и другими — и жертвами, и виновниками. Однако, хотя они, таким образом, яв­ляются в душе одновременно и теми, и другими, жертвами и ви­новниками, эти обе стороны не находят пути друг к другу и не соединяются в них. Разделение между виновным и его жертвой внутренне поддерживается ими, и одновременно публично пере­живается и продолжается ими в конфликтах на второстепенных театрах военных действий.

Как же эти разделенные таким образом — разделенные, хотя они должны быть вместе — могут, в конце концов, найти путь друг к другу и примириться? При помощи последних звеньев цепей их поколений, которые, будучи невиновными, также втягивают­ся в последствия этой вины. Это означает: один из потомков ви­новного должен, вместо него, наконец, с любовью и раскаянием посмотреть на его жертву, встать или лечь рядом с этой жертвой и смиренно ждать, пока жертва не даст место рядом с собой ему, а, тем самым, и тому виновному, которого в данном случае заме­щает, или представляет, его потомок. После этого оба они должны встать перед виновным и ждать, пока станет возможным сущест­венное, или самое главное.

Но как же это происходит, и как это удается? Теперь виновный может, через своего потомка, который уже опередил его в движе­нии в направлении его жертвы, сам обратить взор на свою жертву и смотреть на нее, пока не увидит ее по-настоящему. Оба они — и он, и его жертва — сообща откроются боли и печали из-за того, что произошло между ними, сообща подчинятся своей особой судь­бе — виновник в качестве виновника, а жертва — в качестве жерт­вы — и таким образом устранят различие между ними.

Все это происходит не только в наших представлениях. На ду­шевном уровне оба они, даже если один из них или оба давно уже умерли, действительно, в этом движении, взаимозависимы друг от друга, причем настолько реально, что здесь и сейчас оба они еще раз обращают свои взоры на давно прошедшее и незавершенное может быть доведено до конца. Они признают, что они роковым образом, то есть, по воле судьбы, взаимосвязаны, и сообща подчи­няются силе, которая даровала каждому из них жребий, отличный от другого, одному — жребий виновника, а другому — жребий жер­твы. Подчиняясь сообща этой силе, они одновременно признают, что, несмотря на свои различные судьбы, они взаимозависимы и, в сущности, равны между собой.

Нечто подобное происходит и в конце цепи поколений жертвы. Один из потомков жертвы должен, вместо нее, с любовью смот­реть на виновного до тех пор, пока тот, при виде этой любви, не будет преисполнен боли, и тот вместе с ним не подойдет к своей жертве. И если жертва увидит своего внука и даже одного из сво­их последующих потомков рядом с виновным, она, при помощи этого потомка, смягчится, осознает свою роковую, то есть, опре­деленную судьбой, взаимосвязь с ним, вместе с ним подчинится той силе, которая по-разному распорядилась ими, и станет перед ее лицом равной виновному.

Каков же результат? Все участники, виновный, его жертва и все их потомки, впутанные в последствия этой вины, посмотрят на жизнь и на порядки, связующие людей между собой, иным, более просветленным образом: с меньшими претензиями, прежде всего морального порядка, милосерднее и мягче. Прежде всего, они уви­дят вину, а вместе с ней — виновных и их жертвы — в ином свете.

Являются ли разделенные, после того, как они нашли друг дру­га, менее человечными — или, может быть, скорее, более человеч­ными? Не оказывают ли вина и ее последствия, в конечном сче­те, целебное воздействие? Не приводят ли вина и ее последствия, в конечном счете, к более тесному сближению между людьми, чем до вины? А если это так, то, может быть, вина есть даже не­что угодное Богу? И, если это так, то мы, может быть, увидим бо­жественное в совершенно ином свете и должны будем смотреть на Него по-другому, чем мы привыкли и как мы хотели бы?

В этом случае вина, в конечном счете, служит человеку и его совершенству— и служит Богу. В этом случае вина была бы не чем-то противным Богу, а, напротив — в глубочайшем смысле — даже чем-то божественным?

Если мы дадим затронуть себя этим мыслям, то каким станет наш образ Бога — более или менее великим? И что тогда этот об­раз сделает с нами?

ТЕНЬ

Тень падает там, где что-либо стоит на пути у света. Поэтому можно подумать, что все, что находится в тени, ждет, не дождет­ся, когда ему можно будет выйти на свет. Однако это выходит за пределы образа, доступного чувственному восприятию, и потому говорится в переносном смысле.

Мы используем образы света и тени в очень многих случаях. Так, например, мы, даже говоря о человеке, упоминаем его тене­вые стороны. Однако в данном случае теневая сторона не является лишь темной или черной. Очень часто она скрывает в себе глав­ную силу. Поэтому мы также говорим, что светлые и темные сто­роны человека расположены очень близко друг от друга.

Эту тень нельзя выставлять на свет, поскольку она действует в нас, как сила, лишь потому, что остается скрытой. Лишь иногда, когда того требует ситуация, она прорывается, пугая нас и других, потому что кажется столь безудержной и угрожающей. Однако она вызывает решающий прорыв, придает свету его контуры и делает его не только светлым, но и четким. Следовательно, в данном слу­чае тень является необходимой частью света, является его скрытой стороной.

К.Г. Юнг говорит о тени, как об отвернувшейся от света тем­ной стороне нашего существа, которую мы охотно скрываем или отрицаем и которую мы не желаем воспринимать. К этой тени от­носится все злое, агрессивное и убийственное в нас, но также и все инстинктивное и все, что не поддается нашему контролю — пре­жде всего, контролю моральному.

К тени, которую мы хотим защитить от света, относится также все, что угрожает нашей принадлежности к семье, а также нашей принадлежности к другим важным группам или лицам, о которых мы знаем, что мы зависим от них или же отданы на их милость. Однако к тени относятся также и наша личная вина и ее последс­твия.

Однако порой тень является тяжким бременем не столько для нас, сколько для того, что выдает себя за нечто светлое, просвет­ленное или особенно хорошее. В этом случае мы должны скрывать от этой тени это светлое, чтобы тень его не погасила.

Тень, которую мы хотели бы скрыть, и право которой на при­надлежность к нам мы отрицаем, зачастую не является ничем собственным. Эта тень — на самом деле не тень, а лица из царства теней, из царства мертвых, которые были забыты, скрыты, осуж­дены в нашей семье, от которых мы отрекались и которые были исключены нами из нашей семьи. Нередко это также люди, пе­ред которыми мы в чем-то провинились. Они подают в нас весть о себе в качестве нашей тени и хотят быть признанными и с любо­вью принятыми нами. Они хотят, чтобы мы возвратили их в лоно семьи, приветствовали бы их, как равные — равных и сказали бы им: «Добро пожаловать!». Поэтому, если мы умрем с этими тенями внутри нас, без того, чтобы мы в жизни приняли их, мы, возмож­но, не сможем успокоиться до тех пор, пока мы не станем искать эти тени в царстве мертвых, как относящиеся к нам, не найдем их и не объединимся и не примиримся с ними.

Все это, разумеется, смелые мысли. Никто не обязан рассмат­ривать их в качестве доказуемых и, тем более, доказанных. Одна­ко, они помогают нам сделать эти выводы лишними для нас, если мы уже сейчас, уже в этой жизни откроем в нашей тени наше сер­дце и нашу душу мертвым из царства теней, впустим их, примем их, как долгожданных гостей и позволим им оставаться с нами столько, сколько они хотят. Тогда мы, благодаря их присутствию, станем здоровыми, полноценными, целостными, будем уже здесь связаны с ними так же, как и позднее, после нашей смерти, и они даже скажут нам там: «Добро пожаловать!» так же, как мы говори­ли им: «Добро пожаловать!» здесь, и они поведут нас вместе с со­бой к собственно свету, светящему нам как вечный Свет.

РАВНОЕ

Равное различно, иначе мы не могли бы его сравнивать. Лишь разные люди равны друг другу. Если бы они не различались меж­ду собой, они не могли бы быть равными друг другу. Поэтому мы можем признать другого равным себе лишь в том случае, если мы до этого воспринимали его как отличного от нас и признавали его в этом качестве.

И, тем не менее, если мы рассматриваем другого как равного нам, если мы думаем, что он равен нам и если мы ведем себя соот­ветственно, это оказывает на нас определенное воздействие. Если мы взаимно признаем нас равными друг другу, мы воздаем друг другу честь, не скрывая в себе ничего и ни от чего в себе не отка­зываясь. В данном случае быть равными означает — быть равными перед лицом чего-то, что превыше нас — например, перед лицом закона или Бога. К тому же мы, в сущности, очень похожи друг на друга, несмотря на все внешние и внутренние различия. У нас одинаковые основные потребности — например, потребность в воздухе, в пище, в тепле и в обществе других людей. Мы обладаем одинаковыми способностями — например, способностью переда­вать нашу жизнь детям. И мы, во многих отношениях, подчинены одинаковой судьбе — например, вследствие рождения и смерти.

Поэтому мы можем, в качестве людей, вступать в тесные от­ношения между собой лишь тогда, когда мы признаем различия в одинаковом и, невзирая на различия, признаем одинаковое в нас.

Но как же тогда обстоит дело с добром и злом, с виновностью и невиновностью, с преступниками и их жертвами? Разве они так сильно отличаются друг от друга, чтобы не быть одинаковыми?

Разве и так называемый Бог и так называемый дьявол не рав­ны друг другу? И разве светлое и темное, жизнь и смерть, в конце концов, не являются одним и тем же, вследствие чего они, хотя и кажутся нам противоположными друг другу, но, в конечном счете, неразрывно связаны между собой, как равные друг другу?

Насколько иначе мы можем вести себя, насколько иначе мо­жем мы любить, насколько иначе можем мы жить и умирать, на­сколько иначе мы можем быть благочестивыми, если нам удастся стать здесь хладнокровными и невозмутимыми, если мы в разли­чиях будем иметь мужество к одинаковому и если нам удастся поз­нать все сущее в качестве равно-сущего и любить его с одинаковой любовью?

УБИЙЦЫ

Как мне обрести внутреннее спокойствие? Если я встану рядом с убийцами как один из них. Если я признаю: мы с ними глубо­чайшим образом схожи и равны. Тогда мне больше не нужно бу­дет сопротивляться и делать вид, будто бы я не такой, как они, или лучше их. Я встану перед моим подлинным лицом, перед моими сокровенными мыслями, перед моим глубочайшим страхом. И, поскольку я встану с ними лицом к лицу, убийственная агрессия во мне станет спокойной силой. Она, правда, останется опасной, и поэтому другие будут испытывать страх передо мной, однако она больше не сможет напасть на меня и охватить меня.

Я могу обуздывать ее, как кучер — своих лошадей, которые де­лают для него тяжелую работу. Ибо без этой убийственной агрес­сии не было бы ни соревнования, ни конкуренции, ни успеха, ни победы. Не играет никакой роли, где происходит эта борьба — в больших или в малых войнах, в воодушевлении высокими идеала­ми или в предательстве, обмане и клевете, в морали или амораль­ности, на службе Богу или прибыли. Убийственная агрессия, ко­торая кроется за ними и стремится тайно или открыто уничтожить других, устранить, исключить или искоренить их, является опре­деляющим, исконным чувством и движущей силой.

Следовательно, я, с одной стороны, предан в ее власть, но, с другой стороны, она служит мне. Но я больше не притворяюсь ни перед собой, ни перед другими. Если нам больше не приходит­ся притворяться друг перед другом, прекращается высокомерие, ибо оно также является видом убийственной агрессии. Мы осоз­наем, что всем нам угрожает общая опасность, что все мы опасны, и находим пути к тому, чтобы, не впадая в высокомерие, бережно использовать эту силу во благо. Правда, это тоже борьба, ибо без этой силы даже добро и любовь — бессильны.

Как же, в этом случае, обстоит дело с Богом и нашими обра­зами Бога? В них он, даже Бог любви, предстает величайшим из убийц. Он проявляет наисильнейшую убийственную энергию.

Можем ли мы преодолеть эти образы? Не являются ли другие образы, в которых мы пытаемся его себе представить, всего лишь напрасной попыткой обуздать страх перед его мыслями, направ­ленными на убийство, и перед его убийственными угрозами? Мы этого не можем. Ибо жизнь повсюду, где она одерживает верх, яв­ляется и убийственной, представляя собой одновременно и убийс­твенную энергию.

МОРАЛЬ

Нередко за моралью скрывается противоположная ей истина, или же стремление, или желание, которым нельзя проявиться. Од­нако эта истина и это стремление и это желание не могут быть пол­ностью скрыты и проявляются в морали. Поэтому всякая мораль всегда является двойной моралью. Сквозь нее просвечивают вы­тесненная или отрицаемая истина, и скрытые желания, и тайные стремления. В зависимости от истин или желаний, которые как скрываются, так и проявляются в ней, эта мораль представляется нам различной — например, более близкой или более далекой, че­ловечной или бесчеловечной, дружелюбной или угрожающей.

За моралью, которая, как мы знаем по опыту, предъявляет к нам требования, нередко скрывается страх быть исключенным, или же, наоборот, желание принадлежать к семье или группе. Но тот, кто сделал все, чтобы принадлежать к ним, легко становится высокомерным. Благодаря своей морали он возносится над други­ми людьми, чувствует себя чем-то лучшим, чем они, и, тем самым, одновременно отталкивает их, достигая, в конечном счете, проти­воположности того, чего он хотел добиться с помощью своей мо­рали — его начинают избегать, он становится одиноким. И тогда он часто начинает злиться на тех, кто, в его глазах, являются ме­нее моральными или аморальными, желает, чтобы они были нака­заны, таит в отношении них недоброжелательные мысли и порой даже желает их уничтожения. Поэтому именно моралисты наибо­лее враждебны к другим людям.

Часто за моралью человека скрываются также безнадежность и отчаяние, потому что ему кажется, что ему закрыт доступ к пред­мету его сокровенных желаний. Такие моралисты скорее печаль­ны, чем злы, и ощущают себя скорее малыми, чем великими. Они также одиноки, но покорно покоряются своей судьбе.

Однако существует и совершенно иная мораль. Здесь я назы­ваю ее второй моралью. В отличие от первой морали, ей не нуж­но ничего скрывать. Ибо она является любовью к другим — таким, какие они есть. В то время, как первая мораль нередко исключает, вторая включает. В то время, как первая мораль проводит разли­чие между правильным и неправильным, между добрым и злым, вторая мораль преодолевает эти различия и оставляет их за собой, поскольку видит во всем, в первую очередь, общее. В то время, как первая мораль стремится к улучшению и исправлению и потому выступает за что-то одно и против чего-то другого, вторая мораль одобряет все таким, какое оно есть. В то время, как первая мораль не только против того, что она хочет улучшить или исправить, но также и против того, что она уже улучшила и исправила в со­ответствии со своими представлениями, поскольку стремление к улучшению и исправлению пределов не знает, вторая мораль оста­ется обращенной ко всем и связывает разделенное воедино.

Вторая мораль включает в свою любовь и моралистов в соот­ветствии с первой моралью, ибо понимает, что они в беде, и видит их безысходность. Правда, она не вмешивается, ибо и здесь не хо­чет ничего улучшать или исправлять, дает место как одному, так и другому, и дает им свободно идти своим путем.

Имеет ли мораль что-либо общее с религией? Ведь часто ут­верждают, что вместе с религией и при помощи религии одновре­менно оберегается и сохраняется мораль. Само собой разумеется, мораль имеет нечто общее и с религией. Но только вторая.

НАБЛЮДЕНИЕ

Если мы лишь наблюдаем за чем-либо, не представляя его себе в форме образа и не желая понять или оценить его, мы попадаем в подчинение тому, за чем мы наблюдаем. Наблюдаемое нами берет на себя руководство, но мы не знаем, куда оно нас ведет. Через то, за чем мы наблюдаем, действует нечто, от чего зависит наблюда­тель. Это другое навязывается, оказывается более сильным и за­ставляет нас удивляться и замирать. Оно овладевает нами и вселя­ет в нас страх — во всяком случае, поначалу.

Если же мы занимаем определенную позицию в отношении того, что мы наблюдаем, сопоставляем его с чем-то другим и впи­сываем в нечто, известное нам, все происходит наоборот. Тем самым мы берем руководство на себя, подчиняем его себе, неза­метно берем на себя роль того, что действует через наблюдаемое, что обращается к нам через наблюдаемое и что приводит нас в со­знание. Но тем самым от нас ускользает реальность наблюдаемо­го нами и тех творческих сил, которым оно служит и которые им управляют.

Смиренное и ожидающее наблюдение соединяет, даже там, где ставит нас под вопрос, как с тем, за чем мы наблюдаем, так и с са­мими нами. Тогда мы сами начинаем наблюдать таким образом и за собой, становимся охваченными самими собой и ощущаем себя ведомыми.

Это наблюдение спокойно. Именно благодаря этому перед нами раскрывается его глубина, но также и его сила, но также и то зловещее, что в нем, возможно, угрожает нам. Мы предаемся на его волю, каким бы оно ни было, без желания и, в конечном счете, без страха. Ибо все, за чем мы, таким образом, наблюдаем, ведет нас к одной и той же середине, которая в равной степени удержи­вает и направляет все. Это наблюдение становится молитвой.

ОТДАЛЕНИЕ

Отдаление может означать многое. Здесь я говорю об испол­ненном отдалении, или отходе. Существенное сделано, главное совершено, душа ощущает себя почти что у цели. Однако она не бежит. Напротив. Она остается, но на расстоянии. Она обращена, но еще не вмешивается. Она доброжелательно и спокойно наблю­дает за деловой активностью, а также за конфликтами и борьбой за решения, за служением благородным целям, порой усмехается и покоится в себе. Ей мало кто и мало что нужно, ибо она уже от­делилась.

Делается ли она от этого беднее? Напротив. Ничто из того, что она оставила, не пропало бесследно. Оно продолжает присутство­вать, чистое и без желаний. В ней оно достигло цели, упразднен­ное, открытое. То, что осталось позади, переживается, как пол­нота, как счастье, завершенное и, тем не менее, действующее в качестве тихой силы. Это отдаление богато. Оно открывает душу для озарений, оставшихся в каждодневной текучке будней на за­днем плане и лишь перед лицом перехода заставляющих пережи­тое предстать в преображенном свете, погибая, но, тем не менее, хотя и иначе, оставаясь.

Тот, кто отдалился таким образом, остается для многих при­былью до тех пор, пока он остается. Его присутствие благотворно. Другие могут равняться на него, не чувствуя себя угнетенными, ибо в его присутствии они чувствуют себя свободными.

О Боге мы также говорим, что он отдалился. Однако, возмож­но, он именно благодаря этому столь особенным, совсем иным об­разом переполняет все, выходя далеко за пределы наших образов и желаний. Лишь его отдаление делает нас способными и готовыми к восприятию недоступного и несказанного.

Дата добавления: 2015-11-30