|
Читайте также: |
Вот теперь просыпается совесть. Ну что я делаю? Нельзя вот так копаться в личных вещах Джеймса. А если бы он заглянул ко мне в шкафчик? И обнаружил там секретную коробочку крема для отбеливания усиков, тюбик «канестена» на случай ЧП и гигантские прокладки, напрочь отбивающие всякую мысль о сексе? Содрогнувшись, захлопываю дверцу и быстро подкрашиваю губы.
Зачем тратить время на изучение содержимого шкафчиков, когда сам Джеймс снаружи ждет меня не дождется? Промокнув губы салфеткой, щелкаю выключателем и возвращаюсь в гостиную – легкая и свежая, с розовыми блестящими губами, так и зовущими к поцелуям.
На диване пусто.
Ой.
Стою посреди гостиной одинокая, разочарованная, но, к счастью, почти сразу замечаю свет в конце коридора. Войдя в небольшой кабинет, вижу Джеймса – скрючился над ноутбуком, пальцы порхают по клавиатуре. Он поднимает голову:
– Надо ответить на кое‑какие письма… Один клиент из Сиднея очень уж нетерпелив. – Он протягивает руку и привлекает меня к себе.
Плюхаюсь к нему на колени и обнимаю его. Нет никаких сомнений – настырному клиенту придется подождать. В мозгах у меня уже включилась ускоренная перемотка, и я обдумываю, остаться у него на ночь или он зауважает меня больше, если я пойду домой? И вдруг…
– Дорогая, ты не обидишься, если сегодняшний вечер мы продолжим в другой раз?
Видимо, я очень уж изменилась в лице, потому что он быстро продолжает:
– Австралия обгоняет нас на девять часов. Если ждать до завтрашнего утра, будет слишком поздно. Боюсь, сегодня ночью мне и правда придется поработать.
Ха‑ха, забавно. Но, вглядываясь в его глаза в поисках хотя бы проблеска юмора, вижу только отражающийся свет монитора. Да он и не думает шутить! Я зла и обижена – даже не знаю, что больше.
– Да, конечно… Хорошо…
Цепляю фальшивую улыбку и стараюсь не вспоминать, как ждала этого свидания, какие приложила усилия: брила ноги, терзала себя эпиляцией линии бикини, выбирала трусики пособлазнительней – так, на всякий случай. Но отрицать бесполезно – я расстроена. И мне чертовски неудобно. Ерзая у Джеймса на коленях, пытаюсь выправить кружевные стринги, которые, как обычно, врезались в попу. Нет, они, кажется, вросли.
– Да я и сама собиралась лечь спать пораньше… – Боюсь, зевок вышел все‑таки фальшивый.
Убирая волосы у меня со лба, он улыбается:
– Так ты свободна завтра вечером?
– Завтра? Нет, извини.
Я хотела добавить, что мы с Лайонелом договорились сходить на выставку современного искусства в Кенсингтоне… но передумала. Понимаю, это по‑детски, – но как я могу не злиться, хотя бы самую капельку, если Джеймс отсылает меня домой, даже не пытаясь уговорить остаться? Честное слово, оказывается, и с галантностью можно переборщить.
– А послезавтра?
– У меня работа.
Он заинтересованно поднимает брови.
– Венчание в стиле Тюдоров в Хэмптон‑корте, – сухо поясняю я.
– Вот как. – Джеймс кивает с серьезным видом, но губы подергиваются, будто он силится не улыбаться. – А в среду, к сожалению, я на пару дней улетаю в Цюрих… Как насчет пятницы?
– Возможно… – Нет уж, твердого согласия он от меня не получит.
– В таком случае, возможно, я бы приготовил ужин.
Смотрю в его темные глаза с серыми крапинками. Долгие месяцы я отчаянно желала, чтобы он обратил на меня внимание, и вот сижу у него на коленях, и он рвется угостить меня ужином собственного приготовления в романтической обстановке…
Мысленно встряхиваю себя за шкирку. Хизер, ты просто неблагодарная зануда.
– Было бы замечательно, – мурлычу я, наклоняясь его поцеловать.
В самом деле, ну чего еще желать от жизни?
Глава 20
Галерея «Серпентайн» в Гайд‑парке, куда я приезжаю на следующий вечер, гудит словно улей. Стробоскопы посылают лучи света в сумеречное небо; струнный оркестр исполняет попурри из классических произведений; посетители бродят по траве, смеются, болтают, здороваются друг с другом, и благоухающий вечерний воздух полнится гулом голосов.
Я прибыла рано – спасибо вереску, который перед выходом сунула в новый кошелек (как я и предполагала, замена украденных вещей влетела мне в небольшое состояние). Обычно на остановке проводишь полжизни, отчаянно желая, чтобы автобус наконец‑то появился, но сегодня нужный мне номер 28 подошел практически сразу. И это еще не все – вместо того чтобы торчать у каждого светофора, мы везде проезжали на зеленый, и в результате я добралась к месту назначения за считаные минуты. Фантастика. В кои‑то веки приехала даже раньше Лайонела, радостно отмечаю про себя. Совершенно незнакомое ощущение! Пока папы нет, коротаю время, угощаясь бесплатным яблочным мартини и глазея на толпу.
Очень пестрая смесь: фотомодели – длинные жерди в бесформенных винтажных платьях, которые обезобразили бы даже девушку с нормальными формами; мужчины с благородной проседью, источающие аромат лосьона после бритья; пожилые дамы в нарядах с блестками. Кучкуются у экспонатов, потягивая коктейли и закусывая канапе. У меня создается впечатление, что людей больше интересует бесплатная выпивка и мелькающие вокруг знаменитости, нежели собственно выставка под названием «Инсталляция: Глобальная урбанизация и поиски «Я».
– Вот уж не думал, что доживу до этого дня!
Лайонел с улыбкой до ушей шагает ко мне в своем любимом костюме, сшитом в Марокко на заказ в начале семидесятых: бархат цвета баклажана, на локтях заплатки из коричневой кожи – помню, как мама их пришивала. Наряд ему безнадежно мал, но Лайонел ни в какую не соглашается с ним расставаться. Ткань на животе натянулась – по‑моему, слышно, как швы трещат.
– Господь всемогущий, это и в самом деле Хизер?
Люди оборачиваются, услышав его раскатистый баритон.
– Привет, Лайонел.
– Моя дочь – а вовремя?
Тону в его медвежьих объятиях, разумеется расплескивая мартини на свои розовые атласные туфельки.
– Когда это я заставляла тебя ждать?! – Я переступаю с ноги на ногу, стряхивая капли с туфелек.
– А когда не заставляла? – добродушно громыхает он. – Да ты, между прочим, даже родилась на две недели позже срока! – Разжав руки, он отступает на шаг, любуясь мной, словно только что оконченной картиной, и объявляет во всеуслышание:
– Бог мой, бог мой, великолепно выглядишь!
Честное слово, иногда рядом с папулей мне ужасно неловко.
Беру его под локоть и подталкиваю туда, где разливают напитки.
– У них здесь превосходное мартини, – воркую я, делая знак официантке с подносом.
Она протягивает отцу зеленый коктейль.
– А вина нет? – Он супит брови. – Старое доброе мерло?
– Вот эти штучки с копченым лососем – просто объедение, – пытаюсь я отвлечь его напоминанием о второй его главной страсти после живописи – еде.
– М‑м, согласен с тобой, милая, – кивает он с набитым ртом. – Изумительно. Возьму еще парочку.
Набирая в салфетку канапе, папа одобрительно улыбается официантке, та в ответ смущенно хихикает. Хотя ей на вид всего лишь чуть за двадцать, легкий флирт налицо.
Меня это веселит и умиляет одновременно. Не перестаю удивляться, как стремительно Лайонел располагает к себе людей. Я‑то, само собой, его обожаю – я его дочь как‑никак, – но он оказывает магическое воздействие абсолютно на всех, с кем общается. Я потеряла счет своим подружкам, которые в него влюблялись, приятелям, которые пытались ему подражать, студентам, которые его боготворили. И речь не только о тех, кто хорошо его знает, – от Лайонела без ума продавцы, дорожные полицейские и даже вот эта официанточка. Вся порозовев, она не может отвести от него глаз.
– Ты ничего не ешь? – Лайонел хмурится. – Не вздумай мне превратиться в одну из этих… дислексичек.
– Ты хочешь сказать – анорексичек, – шепчу я. Мимо, подозрительно косясь на нас, как раз проплывает пара моделек, худых до прозрачности. – Не бойся, не вздумаю. Но кстати, о весе… Эд считает, что тебе неплохо бы сбросить пару кило.
– Да что б он понимал, – легкомысленно заявляет Лайонел. С вызовом глядя на меня из‑под кустистых бровей, он тянется за пирожком с кремом. – Попробуй. Это что‑то!
Возможно, Эд прав: в последнее время Лайонел и правда немного поправился. И не исключено, что вина ему тоже надо бы пить поменьше. Смотрю, как он залпом осушает бокал мерло, принесенный милой девочкой официанткой. А с другой стороны – человек радуется жизни. Не стану я уподобляться Эду. Пусть папуля расслабляется. Может, позже еще вернемся к этому вопросу, а пока…
– Мы вроде пришли за пищей духовной, а не физической, – замечаю я.
– И то верно. – Бросив виноватый взгляд на официантку, Лайонел изящным движением раскрывает брошюру, как испанская танцовщица – веер. – Ну что ж, поехали… – Напоследок он тырит с подноса еще один пирожок, забрасывает в рот и обнимает меня за плечи могучей ручищей. – Пойдем‑ка приобщимся к прекрасному.
Выставка оказывается весьма интересной. В течение следующего получаса мы рассматриваем всевозможные «инсталляции», и Лайонел отважно берется растолковать мне символику деталей стиральной машины, разбросанных по грязному, свалявшемуся ковру.
Но я, хоть убейте, не врубаюсь. Современное искусство для меня – темный лес. И не сказать чтобы я не пыталась исправиться. У меня абонемент в «Тейт Модерн», я несколько раз бывала в галерее «Саатчи»[51], но как‑то не вдохновляют меня заспиртованные коровы[52]– в отличие от «Бури» Тернера в Национальной галерее. Цвета, текстура – в этой картине все буквально гипнотизирует, и я могу стоять перед ней часами.
Вину за свою предвзятость я в шутку возлагаю на Лайонела. Воспитанная рядом с отцом, который больше всего на свете любил уединяться в своей студии, я с раннего детства уверилась, что живопись – своего рода волшебство. Иногда перед сном нам с Эдом позволялось погостить в этом таинственном мире. Мы забирались к папе на колени, прикрытые заляпанным масляной краской фартуком, и, вдыхая запах скипидара, слушали странные и завораживающие истории о художниках, которые отрезали себе уши или мастерили телефоны из омаров. Мы обожали эти жутковатые байки, и не было ничего лучше, чем послушать Лайонела на сон грядущий.
Но эти вечерние беседы надо было держать в секрете. Если бы мама узнала, что отнюдь не папин пересказ «Золушки» заставляет нас ложиться спать в молчании, с расширенными от восторга глазами, Лайонелу досталось бы по первое число.
– Как у тебя дела? – Заметив мой отсутствующий вид, папа прерывает лекцию о стиральной машине – олицетворении вырвавшегося из‑под контроля глобального потепления.
– В общем неплохо. – Рада отметить, что это не просто дежурная фраза, призванная избавить отца от волнений, – как бывало в последнее время. – Через несколько недель планируется крупная свадьба, которая должна принести нам с Брайаном неплохую прибыль. Джесс встретила одного парня, и, кажется, у них все серьезно. Я сдала свободную комнату американцу, чтобы легче было оплачивать счета… – Незаметно кошусь на него, пытаясь предугадать реакцию на следующую новость. – И я кое с кем познакомилась.
Лайонел и бровью не ведет, продолжая рассматривать инсталляцию.
– Кое‑кто, если я правильно понял, мужского пола?
– Его зовут Джеймс, – отзываюсь небрежно. Якобы. И изо всех сил стремлюсь удержать рот, который норовит разъехаться до ушей всякий раз, когда я думаю об этом парне. То есть каждые несколько секунд. – И он вроде ничего.
– Ничего? – эхом повторяет Лайонел. – Что за бледное словечко. Невыразительное. Я бы сказал, пастельного цвета.
Мы с Эдом в детстве играли в эту игру. Подбирали к словам, цифрам, предметам и даже людям определенные цвета. Возможно, потому, что мы дети художника. Если учесть, насколько мы разные, варианты у нас тоже неизменно отличались, провоцируя яростные споры.
– В таком случае… – я не собиралась распространяться о своих чувствах к Джеймсу, но теперь передумала, – чудесный подойдет?
– Вот это уже разговор! – одобряет Лайонел. – «Чудесный» – один из самых смелых эпитетов. Ярко‑красного цвета.
– Зеленого.
– Чушь! Так и вижу перед собой это слово, написанное киноварью.
– А вот и нет. Скорее насыщенный темно‑зеленый, – настаиваю я, представляя себе этот оттенок и понимая, что Джеймсу он идеально подходит. – Классический, изысканный, сдержанный.
Пожилая пара неподалеку глядит на нас озадаченно, и я замечаю, что мы стоим напротив огромной лиловой скульптуры.
– Зеленый? – Лайонел качает головой. – Ни в коем случае.
– Ну уж точно не красный.
Оживленно размахивая руками, папа набирает побольше воздуха в легкие – явно готовится дать мне отповедь.
– Как тебе вообще могло прийти в голову, что «чудесный»… – Он сам себя обрывает и пучит на меня глаза, как на привидение. – Ты сказала – «чудесный»?
Я киваю:
– Угу.
– Боже правый! – На лице Лайонела широкая улыбка. – Хизер, ласточка моя, какое восхитительное известие! – Вне себя от счастья, он хватает два мартини с проплывающего мимо подноса, передает мне бокал и требует: – А ну рассказывай все! Немедленно.
А мне только этого и надо. Без дальнейших проволочек, глотнув мартини, чтобы смочить горло, принимаюсь расписывать, как мы с Джеймсом познакомились, как я втайне давно по нему сохла и как замечательно было узнать, что он ко мне тоже неравнодушен. Я рассказываю, что раньше он работал в лондонском Сити, но ушел пять лет назад, чтобы основать свое дело в сфере недвижимости, и теперь у него клиенты по всему миру, даже в Австралии, а через год‑другой он планирует открыть отделение в США. Друзьям я и не подумала бы компостировать мозги всей этой бизнес‑трескотней, но у папы она вызывает самый живой интерес. Пусть он человек богемы, но, когда речь идет о потенциальном спутнике жизни для его дочери, Лайонел становится обычным отцом весьма традиционных взглядов.
Кроме того, я сообщаю, что Джеймс красив, остроумен и потрясающе обходителен, что у нас уже было два свидания, а в пятницу он пригласил меня на ужин, который приготовит своими руками. Я рассказываю отцу почти все. Почти. Ни слова о том, что по‑прежнему недоумеваю, почему Джеймс вчера не попросил меня остаться на ночь. И о том, что, хотя поцелуи на диване были прекрасны, я жаждала большего. И о том, что я многие месяцы мечтала встретить мужчину, которого будет интересовать не только мое тело, а теперь начинаю сомневаться…
– Что ж. Кажется, он отличный парень, – говорит Лайонел, когда я замолкаю, чтобы перевести дух. Мы стоим перед экспонатом из вязальных спиц, изображающим обнаженный мужской торс. – Но меня беспокоит один момент…
Сразу понимаю, о чем он.
– О, не беспокойся. – Я не забыла ужас на лице папули, когда Дэниэл отказался от рюмочки хереса перед обедом. – Он не член «Анонимных алкоголиков». Наоборот, знает толк в винах. – Разглядывая скульптуру, не могу не отметить про себя, до чего умело автор использовал спицы разных размеров. Интересно, как бы это понравилось Розмари, у которой вязание в жизни – главная страсть?
– Я не про выпивку, милая. Я про секс.
Я вспыхиваю. Простонав «Лайонел!», озираюсь – не слышал ли кто?
А мой бесподобный папуля, разумеется, ничего не замечает.
– Об этом ты ни слова не сказала… – настаивает без тени смущения заботливый родитель. – И это меня настораживает. Итак?
Да‑да, знаю, все это крайне нетипично. Большинство отцов избегают даже думать о том, что их девочка уже взрослая. Сколько раз я слышала от подружек истории про ревнивых папаш, угрожающих дух вышибить из любого мужчины, обнаруженного в дочкиной спальне. Но мой отец не такой, как все. Он художник – и к вопросам, связанным с человеческим телом, относится спокойно и открыто.
– Все нормально?
– Нормально. Он истинный джентльмен, – кипячусь я. (А ощущение, будто оправдываюсь.) – Особенно по сравнению с Дэниэлом... – И я многозначительно умолкаю.
Лайонел все знает про Дэниэла. После нашего разрыва я часами висела на телефоне. Не столько говорила, сколько ревела белугой, и все‑таки Лайонел отказывался его осуждать. Вместо этого он просто без устали меня слушал, пока наконец однажды вечером не произнес нежно:
– В жизни бывает всякое, Хизер. Если какой‑то этап закончился, это означает, что должен начаться новый.
«Как начался у тебя после смерти мамы? – хотелось мне прокричать сквозь рыдания. – Поэтому ты и женился на Розмари?» Но я проглотила злые слезы и постаралась обдумать его слова. В конце концов, это не Лайонел, а Дэниэл меня предал, верно?
– Да, конечно. – Лайонел понимающе кивает. – Тебе ведь не нужен очередной прохвост, а?
«Прохвост» вызывает у меня перед глазами образ Найджела Хэверса[53]– этакого обаяшки в полосатом костюме. Губы сами собой растягиваются в улыбке.
– Лично я таких мужиков называю «лживый ублюдок».
– И правильно делаешь, – рявкает Лайонел, в кои веки нарушая свой нейтралитет. – В мое время, если какой‑нибудь чудила изменял девушке, ее отец ружье на него наставлял. – Осушив бокал, он качает головой: – Впрочем, тогда вообще все было по‑другому. Нужно было следовать множеству неписаных правил. Когда мы с твоей мамой познакомились, мне пришлось просить у ее отца позволения за ней ухаживать.
– Страшно было?
– Не то слово. Трясся как заяц.
Пытаюсь представить себе, как этот великан дрожит от испуга, но ничего не выходит.
– Дед у тебя был грозный… До меня очень многие ухажеры сошли с дистанции. Точно тебе говорю.
– Должно быть, ты был по уши влюблен…
– С того самого момента, как ее увидел, – тихо произносит он и сжимает мою руку, одаривая меня тем особенным взглядом, который неизменно сопровождает воспоминания о маме.
В молчании мы переходим к последнему экспонату – фигуре, составленной из черных и белых кубов. Но эту «инсталляцию» я едва замечаю. Думаю о родителях, пытаюсь представить их влюбленными, двадцатилетними. Лайонел прав: в те годы на самом деле все было по‑другому. Но в моих отношениях с Джеймсом есть нечто похожее. Его ухаживание по‑хорошему старомодно. Сначала ужин в ресторане, потом поход в кино, теперь приглашение в гости… И до сих пор мы только целовались. По нынешним меркам, детский сад. Но когда‑то считалось, что события и должны развиваться постепенно, ведь в этом куда больше романтики. Например, мама и папа полюбили друг друга задолго до того, как прыгнули вместе в постель.
Эта мысль восстанавливает мою пошатнувшуюся уверенность, я поворачиваюсь к Лайонелу и, не в силах сдержаться, спрашиваю:
– Скажи, а сколько времени прошло, прежде чем вы с мамой… Ну…
– Времени? – Он смотрит на меня как громом пораженный, а потом разражается хохотом. – Вот еще! Да мы, как кролики, занялись этим на первом же свидании!
Б‑з‑з‑з‑з‑з‑з.
Сорок пять минут спустя я стою перед дверью Джеймса, держа палец на кнопке звонка и нетерпеливо притоптывая.
Все, хватит.
Точнее, какое там «хватит». Мне отчаянно не хватает кое‑чего! Это самое кое‑что в моей жизни отсутствует. Чего нельзя было сказать о родителях. Нет, ну честное слово. Заниматься сексом меньше, чем твои мама с папой, – чудовищное извращение.
Б‑з‑з‑з‑з‑з‑з.
– Кто там? – раздается наконец в домофоне заспанный голос Джеймса. Смотрю на часы: довольно поздно. Наверное, он уже лег. – Кто это? – Зевок.
– Это я, Хизер.
Ну и пусть он сонный. Я приняла решение. К черту ухаживания. К черту всю эту ерунду про то, чтобы «получше узнать друг друга». И к черту уважение, которое он будет или не будет испытывать ко мне с утра.
– Я думал, у тебя сегодня дела.
– Я уже освободилась.
Пауза.
– Все хорошо?
– Отлично! – вру я. Вряд ли внезапно бросить отца, прыгнуть в такси и объявиться на пороге у потенциального любовника в приступе сексуальной горячки – так уж хорошо, правда? – Можно войти? – спрашиваю напрямую, не совсем четко выговаривая слова. Возможно, коктейли были крепче, чем мне казалось.
– Разумеется.
Щелкает замок, я открываю дверь и нащупываю выключатель. Большая медная люстра заливает светом коридор, и я скачу вверх по лестнице через две ступеньки. Сердце в груди бухает, кровь бежит по венам с бешеной скоростью, рассудок мутится, в паху ноет.
Завернув за угол, вижу Джеймса, который ждет меня на пороге своей квартиры. Видение неземной красоты в белом махровом халате, из тех, что выдают на память в шикарных отелях. Он сводит брови:
– Хизер, что случилось? Ты как будто…
Я закрываю ему рот поцелуем и засовываю язык чуть ли не в горло. Сопротивляться он не пытается – да это и бесполезно. Я пьяная, сексуально озабоченная женщина, которая не занималась любовью почти год. У бедняги просто нет шансов.
Глава 21
– И вот тут‑то он мне говорит: «Джессика, рядом с тобой мне хочется стать лучше».
Утро вторника. Мы с Джесс на занятиях йогой. После бесконечных «приветствий солнцу» (сущая пытка для человека, неспособного дотянуться до пальцев ног без предварительной получасовой разминки) я отдыхаю в так называемой «позе ребенка». Другими словами, ничком, носом и взмокшим лбом в ковер.
Глубокий вдох. Боже, какая жара. Закрыв глаза, пытаюсь вообразить, что я на пляже в Гоа или в корнуолльском садике. Короче, где угодно, только не в «Центре священного движения», под завязку набитом потными телами. В довершение всего мне в ухо ввинчивается голос Джесс.
– По‑моему, это из какого‑то фильма, – откликаюсь я.
Джесс позвонила рано утром, прочирикала, что вернулась из Сиднея, и напомнила, что я еще несколько недель назад обещала сходить с ней на бикрам‑йогу («Это обалденно, солнце мое, зал прогревают до тридцати двух градусов, так что запросто принимаешь всякие немыслимые позы»). Я и впрямь обещала, но в тот момент почувствовала, как мои чакры завязываются узлом. Упражняться? В тридцатиградусной жаре? На протяжении двух часов? Да только подумав об этом, я ощутила полный упадок сил.
– Извини, в три часа у меня тюдоровское венчание в Хэмптон‑корте.
Невероятно, но я испытала облегчение при мысли о том, что мне предстоит фотографировать жениха и невесту, наряженных под Генриха Восьмого и Анну Болейн. Теперь вы понимаете, до какой степени я ненавижу йогу?
Джесс, однако, мое «нет» не приняла, пришлось соглашаться. Только здесь я поняла, почему она так настаивала на встрече, – и ее мотивы никоим образом не были связаны с бикрам‑йогой.
Зато они очень даже связаны с Грегом.
– Что за цинизм, Хизер? – ворчит Джесс.
За последние сорок пять минут она мне все уши прожужжала о том, какой Грег замечательный и какой необычный он ведет образ жизни. Тренируется для участия в чемпионате по триатлону, только что совершил восхождение на Мачу‑Пикчу и бегло говорит на пяти языках. Словом, кино снимать можно. Но теперь мечтательная пелена в ее взоре сменилась злобным блеском.
– При чем тут цинизм, Джесс? Я точно помню, что слышала эту фразу в… – Да как же назывался тот фильм?! Теперь буду мучиться.
– Лучше помолчи, – обрывает меня подруга. – Согласна, я перецеловала кучу принцев, которые потом превратились в лягушек. Но Грег… – мечтательно тянет она, – совсем другой. Честный и искренний. И по части отношений с женщинами – все в полном ажуре. Никаких тебе бывших жен, было несколько подружек, но ничего серьезного… – Она загибает пальцы. – Хочет остепениться и нарожать детей…
– Джек Николсон! – победоносно восклицаю я. – «Любовь по правилам и без»!
– Что?
– Это точно фраза из фильма. Так Джек Николсон говорил Хелен Хант.
Джесс сверлит меня негодующим взглядом. Ну кто, скажите на милость, все время тянет меня за язык?
– …Итак, постепенно выпрямляясь, делаем несколько глубоких вдохов…
– Отличное кино, – слабым голосом добавляю я.
Зажав большим пальцем ноздрю, Джесс приступает к йоговскому дыханию. На ней модный спортивный костюмчик, естественно, с интернет‑аукциона, к тому же она без труда способна сложиться пополам, – Джесс из тех людей, которые у новичков вроде меня вызывают священный ужас. Другое дело – ваша покорная слуга в поношенной футболке и шортах, на фоне которой любая семидесятилетняя бабуля покажется гуттаперчевой.
– Грег, видно, отличный парень, – пытаюсь я загладить вину перед подругой.
– Так и есть, – отрывисто отвечает она, меняет ноздрю и делает глубокий вдох.
– Должно быть, подтянутый и мускулистый.
Выдох.
– Триатлон. Ух ты! – не унимаюсь я.
Зря стараюсь. Джесс продолжает размеренно вдыхать и выдыхать. Вдох. Выдох. Но это не спокойное, расслабленное дыхание, которое умиротворяет душу и тело, а скорее сердитое сопение, в котором так и слышится: «До чего же ты меня бесишь, Хизер».
Вены у нее на лбу набухают. Еще лопнет от злости, чего доброго. Надо спасать положение. Предпринимаю последнюю попытку:
– А я тут… сексом занималась.
Эффект разорвавшейся бомбы. Все обиды забыты в тот же миг.
– Сексом? – Джесс резко перестает сопеть. – С кем?
– В жизни не поверишь.
– С кем? С кем? Ну скажи, с кем?
– С моим красавцем‑соседом.
Глаза у Джесс похожи на два блюдца.
– Шутишь?
– И не думала.
– Твою мать.
Стоящая рядом тетка в трико (дочкином, судя по фасону) бросает на нас гневный взгляд.
Взбудораженная Джесс цепляет меня за локоть.
– Прямо не верится!
– …И теперь медленно принимаем позу воина номер один…
Джесс отпускает мою руку, и мы следуем указаниям тренера: моя подруга – с грацией прирожденной гимнастки, я – с хрустом в коленях, от которого морщатся все мои соседки.
– Выкладывай: имена, явки, пароли, размеры, – требует Джесс.
Игриво улыбаюсь.
– Его зовут Джеймс, и у нас уже было два свидания.
– … Плавно переходим к позе воина номер два…
Тетка в трико выразительно вздыхает:
– Можно потише? Я пытаюсь постичь внутреннюю гармонию.
– В жопу внутреннюю гармонию! – Джесс принимает позу воина.
Тетка багровеет.
– Вот так всегда – улетишь в рейс на несколько дней, и настает полный бардак!
– …А теперь, согнув правое колено и наклонившись вперед, принимаем позу треугольника…
Честно попробовав наклониться, вспоминаю, что принадлежу к людям особой породы. Несгибаемым.
– Давай, валяй, расскажи все‑все‑все!
– …И, сделав глубокий вдох, удерживаем равновесие…
Стоя на одной ноге, Джесс плавным движением подносит сложенные ладони к груди, будто молится.
– Он потрясающий! – Перед глазами пробегают картины прошлой ночи: я лежу на постели Джеймса… он склонился надо мной, обнаженный… целует каждый сантиметр моего тела, начиная от пальцев ног и продвигаясь к… – Просто изумительный, – шепчу я, пытаясь устоять на одной ноге.
– … Важно не терять концентрацию…
Воспоминания выбивают меня из колеи, я шатаюсь.
– Фантастика. – Восхищенно улыбнувшись, Джесс немедленно переходит к делу: – Так. Возрастная группа?
Узнаю свою подругу. Ее совершенно не волнует, что при виде Джеймса у меня внутри все трепещет, ей плевать на его ленивую улыбку и на то, что он называет меня «дорогая». Ее интересует модель, год выпуска и доход.
– Ему тридцать шесть. – Пытаюсь сосредоточиться на принятой позе.
– Отлично, – кивает она с видом эксперта. – От двадцати пяти до тридцати пяти – незрелые мальчишки, от сорока одного до сорока пяти – неудачники, а вот от тридцати шести до сорока – то, что надо. Готовы взять на себя обязательства. – Джесс с заговорщицким видом подается ко мне: – Слушай, если посчастливилось встретить такого, впивайся в него зубами, как крыса в кусок гнилого мяса.
Отпрянув, гляжу на нее в шоке.
– Ничего себе сравненьице! Я тебе что, крыса? – Всякая надежда на покой и умиротворение испаряется.
– А теперь… поза лебедя…
Изящно изогнувшись и касаясь руками пальцев ног, Джесс продолжает, игнорируя мой возглас:
– Приводы были?
– Приводы?
О чем это она? Наклонившись, пытаюсь тоже достать до ступней, но получается только до коленей. Что ж, стараюсь как могу.
– Под венец! Женат был?
– Не‑а…
Слава богу, с ответом угадала – у Джесс довольный вид.
– Сожительствовал с кем‑нибудь?
– Джесс, я тебя умоляю! Он нравится мне, я нравлюсь ему. Все просто.
– Ничего никогда не бывает просто, – с важным видом предупреждает она. – Надо убедиться в отсутствии красных флажков.
Не врубаюсь, хоть убейте.
– Ну, если на пляже вывешен красный флажок, ты же не полезешь в воду, верно?
Признаю поражение. С моей точки зрения, ее рассуждения абсолютно бессмысленны, но проще согласиться.
– Он что‑то говорил о подружке из Южной Африки…
– Причина расставания?
– … Не отрывая ладоней от пола, принимаем горизонтальное положение…
Дата добавления: 2015-11-30; просмотров: 32 | Нарушение авторских прав