Благодарности 3 страница

– Нет‑нет, я пока не приняла решение, продолжаю отсматривать кандидатов…

Я слишком сильно дергаю за веревку, штора улетает вверх, оставляя окно – и меня! – беззащитно неприкрытыми. Кто бы сомневался – именно в этот момент сосед раздвигает свои занавески. С диким воплем я отскакиваю в угол.

На том конце провода – гробовая тишина. Наконец, через несколько секунд:

– Упс… Трубка из рук выпала. Вы… еще здесь?

Говорит осторожно, будто по минному полю ступает. И я его понимаю – растеряешься тут…

– Э‑э… да, я еще здесь.

– С вами все в порядке?

Поскольку я оказалась у зеркала, пялюсь на свое отражение.

– Все прекрасно, – отвечаю придушенным голосом.

Боже‑мой‑боже‑мой‑боже‑мой. Итак, вот что он увидел. Голые сиськи, потеки туши на щеках, мокрые патлы, полоска отбеливающего крема над верхней губой и пресловутые тяжеловатые бедра во всей красе.

– Точно?

– Абсолютно, – отрезаю я.

Осторожно подкравшись к окну, выглядываю одним глазком, как снайперша. Он все еще там. Остолбенел небось от шока. Я падаю на пол, как новобранец на учениях.

– У‑й‑й‑ю‑ю!

– Кажется, сейчас неподходящий момент…

– Подходящий, подходящий. – Тяжело дыша, по‑пластунски пячусь от окна. Болезненно морщусь – сизалевый коврик здорово ободрал соски. – Может, зайдете, посмотрите?.. – Выпрямляюсь, держась за вешалку для верхней одежды, срываю с крючка жакет и плотно в него заворачиваюсь. – Вдруг комната не понравится? Или я не понравлюсь, – добавляю с нервным смешком.

– Когда?

– М‑м… на той неделе? – Пытаюсь выиграть время. Надо ведь толком попрощаться с новыми кастрюлями.

– А если завтра?

– Завтра? – взвизгиваю я.

– Простите, не сообразил. Завтра суббота, у вас, вероятно, планы на вечер.

– М‑м… в общем‑то…

Страшная правда в том, что нет у меня никаких планов. Я одинокая женщина. Мне светит сидеть дома. Одной в четырех стенах. В субботу вечером.

– Простите, я, наверное, веду себя как типичный янки? Слишком настырно? – Голос в трубке спасает меня из пучины самоуничижения.

– Да, то есть нет, нет… ничего подобного.

Хизер, возьми себя в руки! Вспомни про кредитку. Про счета за квартиру. Про то, что ты дала объявление несколько недель назад, а это первый звонок.

– Завтра в самый раз!

– Ну зашибись.

– М‑м… да… зашибись. – Вот вам еще одно словцо, которое нормально звучит только в устах американца.

Пауза.

– Мне бы… адрес.

– Ах да, адрес… конечно! – Я тараторю так быстро, что Гейб дважды переспрашивает.

– Спасибо. Тогда до завтра. В семь нормально?

– Договорились, до завтра.

Положив трубку, прислоняюсь к стене. Как быстро все происходит, голова кругом. Делаю несколько глубоких вдохов. Вода с волос струйками бежит по спине, и, хотя в прихожей больше двадцати градусов, я вся дрожу. Сую руки в карманы, чтобы поплотнее запахнуть жакет, и на что‑то натыкаюсь. Вроде бы мягкое, но царапается. Озадаченная, вытаскиваю «что‑то». Дурацкий вереск на счастье. Как он здесь оказался?

Иду к входной двери – в углу я держу корзину специально для рекламного мусора – и уже собираюсь выбросить веточку, но тут замечаю на коврике пакет. Черт бы побрал рекламщиков, наверняка опять пробники: растворимый супчик с термоядерным усилителем вкуса или кусок мыла от всех проблем кожи… нет, погодите! Это же одноразовые бритвы. Вы представляете? Теперь не придется разгуливать в образе пещерной женщины!

Вне себя от радости несусь в ванную, уже тянусь к бритве, чтобы сменить лезвие… и только тут понимаю, что все еще держу в руке веточку вереска. Почему‑то никак не могу от него избавиться. Правда, что ли, волшебный? Волшебный?! Саркастически улыбаюсь. Хизер Хэмилтон, что на тебя нашло? Никакого волшебства, обычный цветок. Или злак?

Задумчиво кручу веточку в пальцах. Даже если отбросить цыганский треп, вереск и сам по себе довольно милый. Жалко выкидывать. Налив воды в колпачок от дезодоранта, пристраиваю веточку и отправляю эту икебану на подоконник. Пусть себе стоит.

Глава 6

Берег реки Эйвон. С десяток начинающих художников сгорбились над деревянными мольбертами, обложившись связками кисточек и тюбиками с масляной краской. Перед ними бескрайняя панорама Шропшира. Небо, поля, река – их задание на сегодня. Занятия проводятся в рамках летней школы, организованной художественным колледжем Бата. Ученики приехали сюда аж из самого Техаса. С ними работает Лайонел – рослый, грузный бородач лет шестидесяти с небольшим, словно переброшенный сюда на машине времени прямиком из эпохи расцвета французского импрессионизма: заляпанная краской хламида, шейный платок, берет, косо сидящий на густых черных кудрях, которым позавидовал бы и тридцатилетний. Лайонел расхаживает среди учеников, громогласно раздавая советы и похвалы.

– Мастерски используешь пурпур, Сэнди!

Пышногрудая дама, расплывшись в улыбке, продолжает энергично покрывать холст мазками.

– Очень точный набросок, Джордж‑младший! – Он хлопает старичка в бермудах по костлявому плечу. – А теперь давай поработаем как взрослые. – Лайонел ловко вырывает у Джорджа‑младшего карандаш и вкладывает ему в руку кисть из конского волоса.

– Лайонел!

Мой крик застает папулю врасплох. Он круто разворачивается, и полы халата взлетают, как парашют. Я машу ему с деревянной изгороди, на которой сижу уже минут пять, гордо за ним наблюдая, и сердце у меня невольно сжимается. Я – папина дочка. Но, живя в Лондоне, не могу проводить с ним столько времени, сколько хотела бы, и мне его очень не хватает. С каждым годом все сильнее. А ведь папуля стареет… Растянув рот в улыбке, кричу еще громче:

– Лайонел, это я!

Он смотрит на меня сквозь очки‑полумесяцы и улыбается, сообразив, что фигура в красной футболке и джинсовых шортах – его единственная ненаглядная дочурка.

– Хизер, дорогая! – ревет он и спешит ко мне. – Какой приятный сюрприз! – Папа привлекает меня к себе и заключает в объятия. – Почему не сообщила, что приедешь? Или ты говорила, а я забыл? – Он театрально закатывает глаза. – Память слабеет. Розмари опасается старческого маразма в самое ближайшее время, – доверительно сообщает он и хохочет.

Я демонстративно игнорирую упоминание о мачехе.

– Прости, все решилось в последнюю минуту. Брайан дал мне выходной, я как раз забрала машину из ремонта, ну и подумала: а не махнуть ли к тебе?

Это правда, но лишь наполовину. Разлепив глаза сегодня утром, я действительно сказала себе, что неплохо было бы на денек сбежать из Лондона. И конечно, я очень соскучилась по папе. Но почему не позвонила предварительно? Разумеется, неспроста. Не хотелось ставить в известность Розмари. Эта стерва непременно заявила бы, что они как раз должны уехать, что у нее опять разыгралась жуткая мигрень, или просто без обиняков предложила бы перенести визит на следующие выходные. А так ей не удалось ничего испортить. Впрочем, она уже напакостила как могла, женив на себе моего папулю.

– Чудесно, чудесно! – Лайонел, сияя, выпускает меня из медвежьих объятий и поворачивается к студентам, с интересом наблюдающим за нашей встречей: – Хочу представить вам мою красавицу‑дочь Хизер.

– Приве‑е‑ет, – звучит хор голосов с техасским прононсом.

Смущенно улыбаюсь. Папа всегда мною хвастает, вроде я трофей, и таскает в бумажнике мою фотографию, с удовольствием демонстрируя каждому встречному‑поперечному. Это само по себе неловко, даже если не учитывать, что на снимке мне тринадцать лет, у меня пегая челка и брекеты на зубах.

– Она фотограф, – гордо продолжает Лайонел.

Общий возглас восхищения:

– Ух ты!

Только не это. Собираюсь с духом, предвидя неизбежные вопросы про супермоделей и съемки для всемирно известных журналов. Всякий раз, когда приходится говорить о своей работе, я понимаю, что разочаровываю людей. Они ждут рассказов об экзотических странах и окружности бедер Кейт Мосс, а не о бракосочетании неведомо кого в брикстонской ратуше.

Меня спасает папин аппетит. Выудив часы из кармана необъятных клетчатых брюк, Лайонел со щелчком откидывает крышку и громогласно объявляет:

– Пожалуй, на сегодня все. Ровно половина первого. Пора и перекусить. Пойдем домой, ласточка.

Нынешняя обитель Лайонела находится в самом центре Бата – впечатляющее здание эпохи Регентства, будто сошедшее со страниц романа Джейн Остин. Сложенный из камня медового оттенка особняк стоит на холме, откуда открывается живописная панорама города и близлежащих деревень. Подъемные окна выходят на окруженный стеной садик с кустами роз, беседкой и огромным газоном, выстриженным идеально ровными полосами. С точки зрения кого угодно, это достойный зависти дом.

Но я его ненавижу. Он принадлежит Розмари и холоден, неприветлив, как и его хозяйка. До женитьбы на Розмари папа жил в Корнуолле, в нашем уютном домике с неровными стенами, соломенной крышей и окошками‑иллюминаторами. Теперь мы ездим туда только во время отпуска или на семейные праздники – Розмари все стенала, что там не помещается ее мебель.

На самом‑то деле она, конечно, имела в виду, что в доме слишком многое напоминает о нашей маме.

Лайонел купил его, когда маме только поставили страшный диагноз. Надеясь, что тепло и морской воздух пойдут ей на пользу, он продал наш дом в Йоркшире и перевез всю семью за сотни миль к югу, в Порт‑Исаак[19]. Мы с Эдом были еще маленькими и страшно огорчились, что приходится срываться с насиженного места, расставаться с друзьями, футбольной командой «Лидс Юнайтед» и с могилкой Фреда, нашего хомячка, которого мы с почестями похоронили в саду. Но мама сразу полюбила эти места, и ее счастье постепенно передалось нам. Наше отношение к дому изменилось, но ее диагноз остался прежним. Она скончалась три года спустя.

– Надолго к нам?

Мы сидим за кухонным столом. Мы – это я, папа и мачеха, которая при встрече, как обычно, едва прикоснулась к моей щеке стиснутыми губами и немедленно принялась ныть, что на троих может не хватить еды, потому что она не была сегодня в супермаркете. «Я не ждала гостей». Она одарила меня натужной улыбкой, и в ее тоне явственно слышалось обвинение.

Поворачиваюсь к отцу – он отрезает себе увесистый ломоть сыра «бри»; ручищи держат сырный нож, как пилу.

– Всего на денек. К вечеру надо вернуться в Лондон.

– К вечеру? – Папуля огорченно хмурится.

– Ах, как жаль, – воркует Розмари.

Меня не проведешь: она готова пуститься в пляс.

– Ага, понял! – Лайонел вновь оживляется и лупит кулачищем по столу. – У тебя свидание с каким‑нибудь парнишкой!

– Ну не совсем… – Отщипнув несколько виноградин от грозди на сырной доске, забрасываю их в рот одну за другой.

– Только не говори, что все еще переживаешь из‑за того негодяя.

– Его зовут Дэниэл, – напоминаю я с олимпийским спокойствием. Только сейчас, год спустя, я могу наконец произносить это имя, не испытывая такого стеснения в груди, будто нырнула слишком глубоко и отчаянно пытаюсь всплыть на поверхность. – И он давно в прошлом.

«Гм. А как же эсэмэска?» – вспоминаю со стыдом. Но я была пьяна, так что это не считается.

– Ну и когда ты познакомишь нас со своим новым дружком?

– Лайонел!

Чувствуя себя подростком лет тринадцати. Помню, как он забирал меня по вечерам из молодежного клуба и по дороге к нашему домику в гавани пытал расспросами про мальчиков. Это было вскоре после того, как умерла мама. Мое взросление, первые приятели, сексуальное образование – ему пришлось пройти через все это вместе со мной, и процесс оказался познавательным для нас обоих.

Лайонел был необычным отцом. Еще будучи маленькими, мы с братом быстро поняли, что он охотнее откликается на свое имя, чем на «папочку», а когда он работал, запершись в студии, то мог в течение нескольких дней не отзываться вообще. Роль отца‑одиночки заставила его на многие вещи взглянуть по‑новому. Он в жизни ни одного подгузника не сменил, а теперь ему приходилось покупать гигиенические прокладки своей юной дочери.

Но мы справились. Как сказал папа, когда я, вся в слезах, заперлась в ванной вместе со своим первым лифчиком, «если мы как‑то пережили утрату жены и матери, то переживем все что угодно».

В том числе и этот обед.

– У меня слишком много работы, чтобы тратить время на «дружков».

– Таких женщин, как Хизер, называют «ориентированными на карьеру», – замечает Розмари, выдавливая лимонный сок на копченого лосося и аккуратно укладывая ломтик на ржаной хлебец. Я смотрю, сколько она откусит. Совсем чуть‑чуть. Не нарастив на костях ни грамма плоти, Розмари тем не менее маниакально следит за фигурой. Вероятно, опасается пропустить момент, когда та испарится окончательно.

– Что, босс свободно вздохнуть не дает? – спрашивает Лайонел, жуя сыр.

– Можно и так сказать, – уклончиво отвечаю я, решив не упоминать о шансе вообще лишиться работы. Не хочу его волновать – и не хочу отдавать еще одно очко Розмари. Если она опять заведет разговоры про свою дочь Аннабел – всего на год старше меня, замужем за акулой бизнеса, имеет двух прелестных крошек, огромную квартиру, занимающую весь верхний этаж престижного дома, и няньку‑француженку, – короче, если она опять заведет эту шарманку, я… не знаю что сделаю, но что‑нибудь сделаю, это точно.

Исподтишка наблюдая за мачехой – та приглаживает бледно‑золотистые волосы, как всегда собранные в безупречный узел на затылке, – я в который раз думаю: ах, если бы мама была жива… Я могла бы рассказать ей о своих проблемах, спросить совета. Да просто обнять, приткнув голову ей на плечо.

– Как же я люблю свадьбы! – Из задумчивости меня вырывает голос Розмари, которая всплескивает ручками, взбудораженная, как школьница. – У тебя на зависть романтичная работа!

Эта неожиданная лесть выбивает меня из колеи. Я даже теряюсь. Комплименты у нас не в чести. Общение с Розмари обычно смахивает на рыцарский турнир, где каждая старается выбить другую из седла. Ужасно изматывает. Иногда я мечтаю, чтобы мы просто поболтали по‑женски – обсудили сериалы, покупки, как это делает Джесс со своей матерью. Но, опять‑таки, Розмари мне не мать. И никогда не заменит мне маму.

В горле встает комок.

– Вообще‑то… не очень… Я просто фотографирую. А после десятка‑второго свадеб их уже не различаешь.

– Если только свадьба – не твоя собственная, – со значением говорит Розмари, устремив на Лайонела обожающий взгляд, – ни дать ни взять юная новобрачная.

Я поеживаюсь. Терпеть не могу, когда Розмари впадает в сентиментальность.

– Пожалуй… – соглашаюсь неохотно, хотя согласиться с Розмари для меня все равно что признать поражение. Но тут я решаю смириться. В конце концов, возможно, я в ней ошибаюсь. Вдруг она действительно хочет со мной подружиться, как утверждает Лайонел.

– Ничего, милочка. – Розмари похлопывает меня по руке и тянется за вином. – Придет и твой черед.

Она ведь не хочет меня задеть, просто пытается быть дружелюбной, верно?

– Кому‑нибудь еще вина? – Наполнив свой бокал, она держит бутылку на весу.

– Отлично! – сияет Лайонел.

– Я одна не потому, что не могу найти мужчину. Просто сама так хочу, – как бы между прочим замечаю я. – А ухажеров хватает. С лихвой.

– Еще бы, ты ведь такая хорошенькая.

Я слышу это от Розмари? Похоже, она и вправду пытается навести мосты. А я – форменный параноик.

– Хотя в мое время, если девушка не выходила замуж до тридцати, она считалась старой девой.

Ох. Вот видите? Стоит на секунду утратить бдительность – и тебе вцепляются прямо в глотку.

– Сейчас‑то все по‑другому, любовь моя. – Лайонел добавляет себе картофельного салата и ветчины, даже не подозревая, что рядом с ним его жена и дочь ведут Третью мировую войну. – Времена изменились. Моей Хизер, должно быть, женихи проходу не дают!

Он смотрит на меня с восхищением. Приятно. Хотя бы в глазах Лайонела я самая красивая, талантливая и умная женщина в истории человечества.

– Ну, пусть «с лихвой» – это легкое преувеличение… – иду я на попятную, пристыженная неизменной преданностью Лайонела, – но не в этом дело.

– Ах, не в этом? – манерно чирикает Розмари, накрывая своей ладонью папину. Посторонний принял бы этот жест за бесспорное проявление любви. Ну а по мне, так он скорее собственнический. Написала бы уж сразу на лбу: «Руки прочь, это мое!»

– Нет, дело совсем не в этом, – выразительно повторяю я. – А в том, что… – И осекаюсь.

Видите ли, я уже и сама понятия не имею, в чем, собственно, дело. В этом споре мне точно не победить. Смотрю на Розмари – та аж светится от удовольствия – и сдаюсь.

До поры до времени.

После обеда мы выходим в сад: распиваем на газоне «Пиммз»[20]и играем в шахматы. Лайонел, заядлый шахматист, соорудил огромную доску прямо во дворе, и, когда Розмари уходит прилечь («Эта жара смертельно утомляет!»), мы принимаемся таскать метровой высоты пластиковые фигуры по черно‑белым квадратам. Мы с Лайонелом лучшие друзья, но во время партии в шахматы – непримиримые соперники.

– Шах и мат! – триумфально объявляю я, бухая на землю «слона».

Лайонел закусывает мундштук трубки.

– Чушь!

Скрестив руки на груди, наблюдаю, как он расхаживает взад‑вперед, сосредоточенно сведя брови.

– Ну? Признаешь поражение? – поддразниваю я.

– Ни за что! – Запустив пальцы в непокорные кудри, он продолжает мерить шагами доску. – Этого не может быть.

– Может, может.

Диалог отработан до мелочей. Всякий раз, когда я выигрываю, реакция у папы одна и та же: удивление, протест и, наконец…

– Господи, и как ты только умудрилась?

Он замирает на месте, руки в боки, на лице недоумение.

– У меня был хороший учитель, – отвечаю я. Как всегда.

– Ты мне льстишь, – бормочет он, ласково похлопывая меня по плечу. – Я играл отвратительно, пока не познакомился с твоей мамой. Я тебе рассказывал про нашу первую партию?

– Вам было по восемнадцать лет, и вы учились на первом курсе Кембриджа. – Эту историю я знаю наизусть.

– Верно. – Лайонел погружается в воспоминания. – Мой преподаватель организовал шахматный турнир с одним из женских колледжей, а я даже не собирался идти, потому что у меня было назначено прослушивание для пьесы, в которой мне очень хотелось сыграть.

– «Герцогиня Мальфи»[21], – подсказываю я.

– Точно! (Он так радуется, что я это помню.) Но в последний момент передумал и записался на турнир. Проводился он в банкетном зале. Я вхожу, ищу глазами свою соперницу. И вижу ее – в солнечных лучах она сидит и ждет меня…

– Ослепительная рыжеволосая красотка, которая играла в шахматы как русский гроссмейстер.

– Она сделала меня в шесть ходов. Шесть ходов! – Лайонел качает головой, будто даже сейчас, спустя столько лет, не может в это поверить.

Мы замолкаем, смакуя воспоминания, как дорогое вино.

– Мне ее не хватает, – говорю я наконец.

– Знаю, ласточка.

– Как было бы здорово, если бы сейчас она была здесь, с нами…

– Тогда бы я сделался двоеженцем.

Криво улыбаюсь в ответ на его слабую попытку пошутить. Понимаю, он пытается меня подбодрить, но все равно больно.

– Мне просто хочется, чтобы все было по‑другому.

Попыхивая трубкой, Лайонел внимательно на меня смотрит. Глаза у нас с ним почти одинаковые – миндалевидные, бледно‑серые, с темно‑синими искорками.

– Хизер, будешь много мечтать, не заметишь, как жизнь пройдет.

Видно, что вполне серьезен, и все‑таки я не могу сдержаться.

– И что?

Он выпускает из уголка рта струйку дыма, и она завивается спиралью.

– Жизнь слишком коротка, чтобы тратить время впустую. Даже секундочку грех потерять! Твоя мама меня этому научила.

Он умолкает, наблюдая за птичкой, которая парит у фонтана.

– Знаешь, я где‑то прочел: завтрашний день – фантазия, вчерашний день – сон, и только сегодняшний существует. Потому мы и говорим: «настоящее».

Я молча обдумываю эти слова. Как глубоко! Интересно, что за мудрец это сказал? Какой‑нибудь буддистский монах или другой высокодуховный человек, который всю жизнь творил добро, которого все любили и уважали. Он наверняка не окружал себя вещами. У него и пары сандалий‑то, должно быть, не было. Не говоря уже о дорогущих босоножках, окончивших свой жизненный путь в мусорном ведре. Мне вдруг становится так стыдно…

– Кто это сказал? – спрашиваю с благоговением.

Напившись из фонтана, птичка улетает, и папа поворачивается ко мне:

– Кажется, Джоан Коллинз.

Он берет меня под руку, и вместе мы медленно бредем к дому.

Глава 7

Возвращение в Лондон обычно занимает целую вечность. По какой‑то странной причине, которую мне до сих пор никто не удосужился объяснить, на шоссе вечно «ведутся дорожные работы, извините за неудобства». То есть извините за то, что вам часами приходится торчать в пробках. За то, что вы всю дорогу тащитесь со скоростью – максимум – 50 километров в час. За то, что вам приходится выписывать зигзаги между оранжевыми конусами, которые вырастают под колесами как грибы после дождя. При этом я ни разу еще не видела, чтобы на дороге кто‑то действительно работал. Одна из загадок жизни.

Таинственное явление, вроде кругов и фигур на полях, размышляю я, ускоряясь на подъездной дороге. Вот бы пробки и ремонтные работы исчезли из моей жизни навсегда! Только представьте – свободное шоссе. Я бы и глазом моргнуть не успела, как оказалась дома.

Прибавив газу, выворачиваю ручку громкости радио до предела, чтобы заглушить шум ветра. Я как следует подготовилась к неизбежному Великому Стоянию: захватила несколько дисков, запаслась продовольствием в виде мешка лакричных конфеток. Если уж суждено торчать на шоссе часами, пусть мне составляют компанию хиты «Дюран Дюран» и мои любимые желто‑розовые подушечки. Забросив конфету в рот, впиваюсь зубами в мягкую, сочную кокосовую начинку.

Спустя двадцать минут во мне просыпается смутное беспокойство. Не пойму, в чем дело, но что‑то явно не так. Я лечу на всех парах, верх убран, волосы заправлены под платок, чтобы не спутались… но как будто чего‑то не хватает. Музыки? Нет, сэр: Саймон Ле Бон[22]во всю глотку распевает «Рио». Еды? Нет, сэр: выковыряв застрявший в зубе кусочек лакрицы, снова запускаю руку в пакет. Фары забыла включить? Но еще не стемнело, и мне нужен только ближний свет. Горит? Да.

И тут до меня доходит.

Оранжевые конусы. Их нет.

И я до сих пор не застряла в пробке! Улыбаюсь, сама не веря своему счастью, и жму тапочкой на акселератор. Если так и дальше пойдет, попаду домой меньше чем через два часа.

Даже через час сорок две минуты. Сворачивая на свою улицу, я бросаю взгляд на часы: мировой рекорд, определенно. Сбросив скорость, ползу вдоль обсаженного деревьями тротуара. Разыскивается место для парковки. Навалившись грудью на руль и закусив губу, стреляю глазами вправо‑влево. Не то чтобы я очень надеялась. За все годы, что я живу в этой квартире, припарковаться поблизости еще ни разу не удалось. – Вот бы мне попалось местечко… – еле слышно шепчу я. – Чуть‑чуть места, мне много не надо…

Но машины стоят плотно, бампер к бамперу. Откинувшись на сиденье, жму на газ. Опять придется объехать весь квартал. Причем, вполне возможно, раз десять. И в итоге оставить автомобиль где‑нибудь в километре от дома, а потом тащиться по темным переулкам, которые, вероятно, кишат насильниками, убийцами и… господи боже!

Воображая наш тишайший райончик в виде бандитского гетто, из тех, что встречаются в фильмах с Аль Пачино, я зазевалась и чуть не въехала в «ренджровер». Он как раз отъезжает от тротуара и выруливает на проезжую часть, мигая правым поворотником. Узрев прямо перед собой эту махину, бью по тормозам.

Шины визжат, и голова у меня резко дергается, как у тех манекенов, на которых проверяют безопасность автомобилей. Всматриваясь в лобовое стекло «ренджровера», одними губами произношу: «Извините».

Боже правый, это он!

Коротко кивнув в ответ, сосед разворачивается, объезжает меня и уносится прочь.

Я сижу в полной прострации, слушая, как гудит, удаляясь, четырехлитровый мотор, и рассматривая в зеркале заднего вида клубы выхлопных газов. Как это похоже на меня! Чуть не воткнулась в него на всех парах, идиотка. Подавленная, опускаю голову и упираюсь лбом в руль, прямо в блестящий логотип посередине. Закрыв глаза, вновь и вновь прокручиваю в голове эту сцену, чтобы себя помучить. А каким взглядом он наградил меня, отъезжая… Стойте! Он уехал, а это значит…

Поднимаю глаза. Там, где только что стоял его автомобиль… прямо напротив моего дома… мне явлено истинное чудо нашего времени. Место для парковки.

Я особенно не думала о том, что скажу потенциальному жильцу. Если честно, положив трубку вчера вечером, я и не вспомнила‑то ни разу про незнакомца с забавным именем и американским акцентом. Была занята: общалась с Лайонелом, пыталась избегать Розмари (что требует особых усилий), а также открывала для себя новые радости жизни – нестись на полной скорости по шоссе и парковаться прямо у двери.

Но сейчас шесть вечера. Он придет через час. И я размышляю. Что ему сказать, о чем расспросить, какие установить правила? А самое главное, думаю я, стоя перед открытыми дверцами шкафа в старом халате, с тюрбаном из полотенца на голове, – что, черт подери, мне надеть?

Проходит полчаса, а я ни на йоту не приблизилась к ответу. Пол вокруг меня завален одеждой. Джинсовая мини‑юбка? Коротковата. Пляжное платье из прошлогоднего отпуска на Ибице? Чересчур неформально. Новый топик от Карен Миллен? Претенциозно.

Выдохшись, присаживаюсь на край кровати и пялюсь на пустые проволочные вешалки, которые траурно позванивают в шкафу. В такие критические моменты я обычно звоню Джесс спросить совета, но она сейчас в Индии. Несколько минут задумчиво грызу пальцы, а потом, вконец отчаявшись, все‑таки ей звоню. И нарываюсь на голосовую почту. Вот невезуха. На моем электронном будильнике 18.50.

Черт побери. Надо принимать решение. Итак. Мне нечего надеть. Обычная история. Абсолютно весь мой гардероб вызывает у меня глубокое отвращение. Но, поскольку у меня нет ни кредитки, ни денег, ни времени, придется встречать будущего жильца либо в старом халате и с полотенцем на голове, либо…

Ай, ладно! Чувствуя себя героиней передачи «На старт, внимание, к плите!»[23], где надо за пять минут приготовить что‑то сногсшибательное из трех жухлых морковок и засохшего куска сыра, хватаю с кровати несколько вещей наугад и начинаю одеваться.

19.05. Он опаздывает. Я в гостиной, бегаю из угла в угол, нервно затягиваюсь сигаретой и выглядываю из окна, но так, чтобы меня не было видно. На улице никого. Рассеянно тереблю мокрые волосы – в надежде, что они лягут элегантными локонами, а не будут проволокой торчать в разные стороны, так что Джона Фриду[24]с его притирками удар бы хватил, – выпускаю дым на оконное стекло и тут же спохватываюсь. Черт!

Правило номер один в списке, который я набросала, задумав дать объявление, гласит: в доме не курить.

Рывком поднимаю оконную раму, принимаюсь остервенело размахивать руками и только через пару секунд понимаю: в пальцах у меня по‑прежнему зажата сигарета. Да что ж такое! Тушу окурок в пустой кофейной чашке на каминной полке.

Правило номер два: не использовать предметы посуды в качестве пепельниц.

19.12. Заблудился он, что ли? Я стою у задней двери, которая выходит на маленькую, поросшую жимолостью лужайку – я называю ее своим садом, а Розмари презрительно окрестила «двориком». В руке у меня стакан. С некоторых пор я перешла на джин с тоником – меньше пахнет, и вообще, я же бросила курить, вы помните?

Позвякивая кубиками льда, пытаюсь представить, что американец подумает про мой садик. Должно быть, сочтет его очаровательно старомодным. Вероятно, он еще не бывал в Англии, представляет себе Лондон по фильмам Ричарда Кертиса[25]и думает, что тут Хью Гранты по улицам ходят. Конечно же он засыплет меня вопросами про наши традиции, про королевскую семью и Дэвида Бекхэма. Важно показать себя хорошей хозяйкой – любезной, остроумной, гостеприимной…

19.18. Где он, мать его так? Я успела опрокинуть два джин‑тоника и уже начинаю дергаться.

– Только не говорите, что меня кинули, – бурчу я, наматывая круги по квартире и чувствуя себя влюбленной девушкой, чей кавалер не явился на свидание. Ой… Организм дает понять, что ему срочно пора в туалет. – Не говорите, что после всех моих стараний…

Ладно‑ладно, сама знаю, это сильно сказано. На мне юбка, по которой утюг плачет, и купленный на рынке марлевый топ с вышивкой, на губах – капля блеска. Но я же действительно старалась!

– Чего нельзя сказать о нем, – бормочу я, дернув за хвост рулона туалетной бумаги с такой силой, что хромированный держатель оскорбленно дребезжит. – Он даже не соизволил появиться!

Дата добавления: 2015-11-30