Образ. Рассказ второй. 7 страница

Иду, смотрю на молодую женщину, что несет хлеб на помойку, а вижу не её, а моего кроткого и смиренного ангела, плачущего невидящими глазами в очках с толстенными линзами, с его такими сегодня смешными и неуместными «кусячила» и «шпекулярила».

Плоть едина (ЖЖ-13.01.10)

На днях прочитал, что в Африке несколько католических священников отделились от своего Папы. И по причине вовсе не догматической, а по самой что ни на есть житейской: отцы заявили, мы хотим иметь жён, и жить с ними в законном браке, как и все остальные нормальные люди.

Разумеется, что эти чернокожие ксёнзы уже имеют жен, живут с ними, но открыто не афишируют. Начальство об этом знает, но закрывает глаза, понимаем, мол, вас, наши африканские братья, нелегко вам там, в такой жаре, бороться с искушениями. Только верующему человеку, особенно священнику, так жить невмоготу. Нельзя самому нарушать принятые нормы благочестия и одновременно с этим учить паству нравственности, вот и восстали.

Тяжело нашим католическим братьям без матушек, раз решились ради них даже на раскол. Да и вообще, тяжело священнику одному, и не только когда он молод, но и во многих других отношениях. Вот, был у меня один знакомый целебатный батюшка, сейчас связь, к сожалению, прервалась, а тогда я, ещё, не будучи священником, заезжал к нему на приход. Как-то приезжаю, и неожиданно попадаю на его день рождения. Захожу в церковный дом, а там яблоку упасть негде, и одни женщины. Суетятся, готовят что-то на кухне, кто-то с тарелками бегает. Обстановка самая что ни наесть празднично приподнятая, женщины все в белых блузках, а под платочками угадываются тщательно уложенные головки.

Потом вижу, как из духовки достают огромный корж и выводят на нём кремовые «38». Я служу уже десять лет, но мне, наверно и на 120-летие такого торта не дождаться, какой моему приятелю тогда испекли.

Я видел глаза моего товарища, когда вся эта орда тётенек в белых блузках наступала на него с тортом наперевес и с дружным пением «Хэпи бёздей ту ю». Поверьте, это были глаза мученика.

Да-да, матушка нужна священнику, ещё и как каменная стена, за которой он может в любой момент спрятаться от таких вот почитательниц, а их бывает много, особенно у отцов молодых и видных собой. Ведь в храм приходит множество женщин, оставленных своими мужьями, или любимыми. Нередко в семьях между супругами не хватает тёплого человеческого общения, да и других нестроений полно. А батюшка по роду своего служения должен их выслушать, поговорить с ними, обнадёжить. Он никогда не будет на тебя зло кричать, и тем более не ударит. Вот и создаётся у женщины иллюзия, что этот священник и есть тот самый единственный долгожданный принц, который тебя понимает. Вот он, цель и смысл горькой несчастной нереализованной бабьей судьбы. И женщина начинает действовать. И иногда такое действие принимает совсем нешуточный оборот. Порой, даже присутствие законной матушки не спасает.

Однажды, ещё диаконом, после службы, разоблачаемся в ризнице с моим отцом настоятелем. Снял он с себя облачения, привёл в порядок волосы перед рукомойником, а потом достаёт из куртки пистолет и кладёт его в карман подрясника. Я с удивлением смотрю на оружие. Он перехватывает мой взгляд и говорит со вздохом: - Не подумай чего, газовый. Не знаю уже что и делать. Ты не обращал внимания на такую большую девушку, обычно стоит возле левой колонны? – Это такая здоровенная, типа метательницы молота? – Вот-вот, она самая. Проявляет ко мне, что говорится, повышенное внимание. Подойдёт на исповеди и давай, мол, ты мой избранник, и будешь моим, а я, если что решила, то привыкла своего добиваться. Ты на мне должен жениться и всё такое прочее. Объясняю ей, у меня жена есть, дети, а она мне – это не проблема. Жена – не стена, пожила с тобой, поживёт и без тебя.

Стала подлавливать после службы, а на днях неожиданно напала. Я, вообще-то мужик не самый слабый, но она меня обхватила, приподняла над полом и впилась в губы. Я трепыхаюсь, как рыбка на крючке, а освободиться не могу. А она мечтательно: - Какие у тебя многообещающие губы. Вот, купил пистолет, может, испугается. Дома телефон приходится отключать, перед матушкой стыдно.

Я сразу вспомнил историю про одного знакомого батюшку, он служит вторым священником в митрополии, в старинном храме. Храм стоит почти в центре города, на улице, идущей параллельно главной. Однажды утром он готовится к поздней литургии. И вдруг слышит звон разбитого стекла и видит большой камень, влетающий в алтарь. И это уже не в первый раз. Батюшка подскакивает к разбитому окну, и видит пьяного, у них там, напротив храма, питейное заведение. Здоровенный амбал стоит, никуда не убегает, нагло улыбается и показывает батюшке фигу. Но это мне можно фигу показать, но не моему товарищу. Он пришёл в семинарию после окончания военного училища, и, не переставая ощущать себя военным человеком, окормляет наших ребят из ОМОНА, воюющих на Кавказе. Имея многолетнюю привычку носить при себе оружие, ещё после чеченских кампаний, в которых принимал непосредственно участие, он всегда имел с собой большой газовый пистолет, точную копию боевого ТТ.

Без лишних слов он сбрасывает с себя фелонь и со своим огромным чёрным пистолетом выбегает из церкви. Пистолет хоть и газовый, но палит, словно настоящий. Бьюсь об заклад, что хулиган в своей жизни никогда так не бегал. А народ долго ещё вспоминал эту необычную картину – батюшка во всём облачении, и с пистолетом в руках, молча преследует улепётывающего от него и истошно вопящего мужика. Но окна в храме после этого случая бить перестали, и фиги тамошним батюшкам больше никто не показывал.

Я представил себе моего отца настоятеля с пистолетом, преследующего наглую девицу, и долго потом ещё смеялся.

Трудное это дело найти семинаристу настоящую подругу жизни и помощницу. Да и где? Не станет же он искать её по дискотекам и ночным клубам. Поэтому в нашей среде существует традиция сватовства. Завтрашний священник узнаёт, что у такого-то батюшки дочь на выданье и едет свататься. Вот и к нам как-то, однажды, приехал один такой молодой человек, хотел с моей дочкой познакомиться. Приезжали с отцом священником, очень хорошая потомственная священническая семья. Звоню дочери, так, мол, и так, приходи, купцы приехали. Та всё сразу поняла и отвечает: - Папа, я не приду, извинись за меня, но я матушкой становиться не буду. – Почему, дочка, ты же с нами в храме с младенчества? – Нет, папочка, я буду жить нормальной человеческой жизнью, буду иметь выходные и отпуска, а так как вы с мамой: всю жизнь в деревне руины восстанавливать, да пять – шесть человек детей растить, не хочу.

Всё правильно, быть настоящей матушкой – это подвиг, и не каждая девушка на него согласна.

А иногда ребята идут к старцу, просят благословения на брак с тем, кого он им предложит. Какие порой трагедии происходят после подобных «благословений». Разве это дело монахов благословлять на счастливый брак?

После многих лет общения в священнической среде я неожиданно для себя сделал вывод. Вот, сколько бы мы раз не встречались, какие бы темы не обсуждали, но мы никогда не говорим о женщинах. Тем более о матушках, о них, или только хорошо, или ничего. Не существует для нас такой темы. Да и отцы, если где и собираются на какой - нибудь праздник, а потом садятся за стол, то с ними практически не бывает женщин, тем более чужих. Отцов можно упрекать, как и остальных людей во многих грехах, но в изменах матушкам, практически никогда. Если священник загулял, то это, как правило, от отчаяния, значит в семье его совсем плохо.

Наверно это от того, что отцы очень дорожат своими подругами, жениться нам можно только один раз. Здесь мы как те минёры, только минёр, если ошибётся, погибает на месте, а священник мучается всю оставшуюся жизнь. Да и познают женщину будущие священники только после брака, поэтому жены для нас всегда остаются единственными в нашей жизни. Даже после смерти подруги священник обречён на одиночество.

Помню, к нам на праздник из соседнего благочиния приехал пожилой уже протоиерей. Внешне батюшка очень походил на артиста Леонова, а поскольку родом он был из рязанской деревни, то и речь его была подчёркнуто колоритной. После службы за праздничным столом отец Геннадий выпил рюмочку и сразу же стал быстро и много говорить, и всё про женщин, и всё плохо. И такие они, и сякие, эти Евины отродья. Мне потом сосед за столом шепнул, что от батюшки, ещё совсем молодого, только назначенного в сельский приход, ушла горячо любимая им жена. И ушла к соседу в ту же деревню. Жила рядом, а над бывшим мужем потешалась. Периодически она возвращалась обратно, а потом снова уходила. Женщина постепенно деградировала, начала пить горькую, и при встрече с бывшим мужем могла крикнуть: - Что, блаженный, ты хочешь сказать, что ты нормальный мужик? Да настоящий мужик меня такую давным-давно бы удавил, а ты всё принимаешь и принимаешь.

А он сам детдомовский, всю жизнь мечтал о семье, детях. И что-то в душе его, в конце концов, повернулось, и он возненавидел весь женский род. Жил один, никому не разрешал себе готовить, и даже постельное бельё сам стирал.

Я общался с ним всего несколько раз, а он, видя во мне благодарного слушателя, всё рассказывал байки из жизни священников в той епархии, в которой служил раньше. – Вот, был у нас, значиться, один батюшка, это ещё в советские годы. Хороший батюшка, основательный. Служил в одном селе, много лет отслужил, и решил, он, значиться, в конце концов, застрелиться. У меня от рассказов отца Геннадия начинало всё в голове путаться. Ну как можно быть основательным батюшкой, и, в конце концов, решить покончить с собой? В другой раз он мог начать рассказывать уже о другом священнике, который пришёл к выводу, что ему необходимо утопиться. Правда, все попытки суицида оставались нереализованными и заканчивались без смертоубийства.

Через некоторое время я стал обращать внимание на то, что кроме меня батюшку никто больше не слушает. Поговорил с одним отцом из благочиния, где служил отец протоиерей: - Странная картинка у меня складывается от рассказов отца Геннадия, такое впечатление, что в епархии, в которой он служил ещё в советские годы, значительная часть отцов страдала каким-то маниакально депрессивным синдромом, и всё норовила свести счёты с жизнью. Мой собеседник грустно улыбнулся: - Всё, о чем он рассказывает это его собственные мысли и переживания. Это он сам, впадая в отчаяние, думал с собой покончить. Его постоянно мучил вопрос, почему Бог с ним так поступил, почему попустил совершиться предательству? Он часто стоял на грани того, чтобы уйти из священства и вновь жениться, но такой поступок сам же считал изменой Богу, а кроме Христа у него никого больше не осталось. Мы к его рассказам привыкли и не обращаем на них внимания, а ты человек свежий, вот он тебе и изливается. А вообще, так как отец Геннадий, у нас никто больше молиться не умеет, он ведь не просит, он кричит Богу.

В том же самом благочинии, откуда был отец Геннадий, служил и ещё один, уже маститый, протоиерей. На него посмотреть, так чисто русский богатырь, грудь косая сажень, и кулаки, каждый по пуду весом. А матушка перед ним, ну просто девочка, но, как мы заметили, слушается он её беспрекословно. Словно она у него генерал, а он так выше старлея и не дослужился.

И, наверное, понимая, что нас такое главенство женщины в священнической семье искушает, однажды сам рассказал удивительную историю их совместной жизни.

- Я ведь священником стал ещё в семидесятые годы, вспоминаю, как невесту тогда искал такую, чтобы один раз и на всю жизнь. Познакомили меня с моей будущей невестой. Маленькая, стройная, словно берёзка. Вот, думаю, такая маленькая и будет жить со мной тихо и мирно, не станет мне указывать и поучать. А вышло-то всё, как раз, наоборот. Как стал я священником, принял приход, так и начала моя благоверная со мной спорить. Всё ей не так, что ни скажи, что ни сделай, ну никак я ей не угожу.

Я уж с ней и по - хорошему говорил, и голос на неё повышал, а она ни в какую, не уступает и всё тут. И вот, однажды, не выдержал я, думал попугать её кулаком, а не рассчитал, она как раз на него и напоролась. Упала моя матушка на пол, лежит и не дышит. Я за голову схватился, ещё бы, матушку свою убил! Ведь она хоть и вредничала, но меня-то, всё одно любила, и я в ней, честно сказать, души не чаял. И вот такой несчастный случай. А священник, если человека убил, даже если и случайно и не по своей вине, служить у престола больше не имеет права.

Закричал я тогда страшно, упал перед ней на колени, прижался к губам, а дыхания нет, бесчувственное тело. Поднял я её на руки, а её руки свисают точно плети. Положил её на кровать, зачем-то пледом накрыл и поехал к владыке.

А уже поздно, я к нему домой приехал. Доложили ему, он меня встречает: - Что стряслось, батюшка, почему такая срочность, ты что, до утра подождать не мог?

- Владыка, я матушку убил, не хотел, а убил, под руку она мне попала, а я силу не рассчитал. Снимаю с себя крест и кладу его перед архиереем на стол: - Не имею я больше права такого, оставаться священником. Владыка мне: - Ты, брат, не дури, возьми крест обратно, только я могу решать: быть тебе у престола или нет. Лучше давай ка о твоей матушке помолимся.

А я развернулся и, ничего не говоря, в отчаянии выбежал на улицу. Еду в автобусе и думаю: - Подвёл я всех, всю Церковь подвёл. Теперь будут в советских газетах писать, что церковник мракобес жену до смерти забил.

Домой иду, а ноги не слушаются. В один день я потерял всё, и любимую, и право быть священником. Думаю, сейчас помолюсь и пойду в милицию сдаваться. Подхожу к двери, а она вдруг сама открывается, и моя ненаглядная кидается мне на шею. – Ты где пропадал?! Ужин давно остыл, а ты всё не идёшь и не идёшь, не знала, что и думать. Стою, как вкопанный, и понять не могу: я что, сплю? Ущипнул себя, а она не пропадает, улыбается мне. – Ты как себя чувствуешь, - спрашиваю? – Да, вроде ничего, только голова немного побаливает.

Утром снова в область, к владыке, только уже в кабинет. Захожу, а у него на рабочем столе - мой крест. Я на колени, и ползу: - Прости владыка, матушка моя воскресла, и не помнит, что я её убил. Он берёт со стола мой крест, подходит ко мне, а потом размахнулся, и к-а-а-а-к перетянет меня по спине цепью. А потом спрашивает: - Больно? – Больно, - отвечаю. – Это хорошо, на всю жизнь запомни эту боль, и ещё запомни, никогда, и ни при каких обстоятельствах, не снимай с себя крест.

Потом улыбнулся: - А теперь возвращайся домой к матушке, и терпи. Всю жизнь её терпи, это твой второй крест. Вот так бывает, жизнь поворачивается.

Года через два после нашего знакомства с отцом Геннадием, мне вдруг сообщили, что он скончался. Мы собрались на отпевание в храме, который он и построил. Оказалось, что батюшка в последний год своей земной жизни узнал от врача, что тяжело болен, и что ему необходима срочная операция, а иначе он умрет. – Операция, - спрашивает? Какая операция?! Да, для меня эта болезнь награда, Господь меня пожалел, и к Себе призывает. А ты хочешь, чтобы я и дальше страдал?

Свой последний год он не выходил из храма, служил каждый день. Ездил на исповедь к отцу Иоанну Крестьянкину. Умер тихо и мирно, боли его не посещали. Утром совершил литургию, причастился. Пришёл домой, почувствовал себя плохо, лёг на кровать и уснул.

На поминках хлопотали сердобольные старушки, кормили отцов деревенскими пирогами. Жалели отца Геннадия: – Отмучился, сердешный. Он, хоть, и не любил наш бабий род, но человек был добрый. Только мы никак понять не могли, отчего он нас так всё чудно попрекал? Как выпьет за праздничным столом рюмочку: - Вы, - говорит, - потомки Евы искусительницы и предательницы, повадно вам Адама мучить, а то, что Адам страдает вам, конечно же, всё равно. Махнёт рукой: - Э-э-эх, и заплачет.

- Он, хоть, и с чудинкой был, женщин у себя в доме на дух не терпел, но как узнает, что в какой семье кормилец помер, так придёт и денег принесёт, и потом не забывает, особенно если в семье малые дети. Очень уж он детей любил, а своих у него не было.

Сегодня всё стало просто, захотели - сошлись, не понравилось – разбежались. Может, и остаются священнические семьи последним островком верности, в напоминание миру, что любовь и преданность это не выдумка, и если люди одумаются и снова захотят любить, то им будет у кого поучиться.

По грибы

Нет, как бы метеорологи нас ни успокаивали, а климат меняется, причём очень быстро и по всей планете. Факт этот установлен, и обсуждению не подлежит, это, как говаривал знакомый путеец в мою бытность работы на железной дороге, «здесь ни к одной бабушке не ходи». Привыкаешь к новой реальности: летом грибов нет, как отрезало, а сейчас, чуть ли не в середине октября, гуляя по лесу, я набрал две полные корзины боровиков.

Правда, денёк выдался дождливый. Кроме меня да бабушки Раи, что взялась проводить меня до заветного грибного местечка, в лесу никого. Конечно, в дождь логичнее оставаться дома, но ещё неделю назад, запланировав в этот день отправиться в лес, всё боялся, как бы не сорвалось моё мероприятие. Потому на нудный мелкий дождик, зарядивший ещё с вечера, я и внимания не обращал.

Ещё мне нужно было побыть одному и в тишине обдумать одно очень важное в моей жизни предстоящее событие. Вскорости я должен был во второй раз стать дедом, этот факт меня радовал и одновременно волновал. Ладно, если бы мы ждали внука, но нет, снова девочка. Только внучка у меня уже есть, и этот маленький человечек по имени Елизавета – для меня самоё дорогое существо на свете.

Всё в моей жизни имеет единичное измерение: у меня есть мама и отец, и никогда, слава Богу, не было ни мачехи, ни отчима. Жена – тоже одна, и кроме неё, по большому счёту, я больше никого не любил. Наша дочь у нас единственная, и внучка до недавнего времени была единственная, и вдруг в нарушение устоявшейся традиции должна появиться вторая малышка.

Если бы это был мальчик, я и встречал бы его как единственного, и моя любовь к нему была бы особой, ведь внуков у меня больше нет. А как будет сейчас? Как стану делить любовь? Что же, я должен перенаправить часть моих дедовских чувств с Лизаветы на маленькую Полинку? Или как это бывает?

Попробовал осторожненько обсудить эту тему с матушкой, а она смеётся: «Угомонись, дед, любовь не делится, она способна только умножаться».

- Дошли, батюшка, вот оно, это место. Побегай здесь по краешкам, а я назад. Дорогу-то запомнил, не заблудишься? Вот и славно, погуляй пока, а я печку натоплю, супчик тебе приготовлю.

В деревне дом бабушки Раи крайний, стоит перед самым лесом. Это удобно, обычно я бросаю у неё велосипед и пешком иду в лес. В то дождливое осеннее утро она заставила меня переодеться в подменку:

- В хату вернёшься, а одёжа твоя вот она, суханькая дожидается. Как найдёшь.

Часа через три я возвращался назад, гружёный под самую завязку белыми грибами, вымокший и бесконечно счастливый. Мои тревожные мысли отошли на второй план, может, матушка и права, действительно, время покажет.

Пока переодевался в сухое, Раиса достала из печи горшок с пахучим борщом и сковородку сосисок, поднявшихся на свином сале. В русский печи даже сосиски превращаются в царское блюдо, хотя, может, мне это так после прогулки по свежему воздуху показалось.

- Давай, давай, присаживайся. Это вот тебе, чтобы не заболел, а этим закусывай, — бабушка сидит и смотрит, как я ем. — С утра ты сегодня какой-то смурной ходил, случилось что?

- Нет, тёть Рай, всё в порядке. Просто тема меня сейчас одна занимает… — И поделился с ней своими мыслями.

- Вишь ты как, — удивляется моя собеседница. — Да, тут подумаешь. Нас с моим Ваней-покойничком одним сыночком Господь благословил, а вот у нашей мамки нас было пятеро. Война началась, а мы мал мала меньше. Мне в 1941 исполнилось три года, а Витька, наш самый младший, родился именно 22 июня, в день начала войны. Рожает она дитя, кладут его к ней на грудь – и в этот момент рядом с роддомом завыла сирена.

Перед войной мы жили под Москвой в Дмитровском районе. Папа работал директором школы, а мама оставалась дома с детьми. Отцу дали бронь, но когда немец стал подходить к Москве, он ушёл добровольцем. Мы успели получить от него всего одно письмо, долго оно у нас хранилось, и, в конце концов, затерялось. Но мы его так часто читали, что успели заучить наизусть.

Папа писал: «Аннушка, прошу тебя, бери детей и уходи. Немцы мирных жителей специально не убивают, но за войсками, как раз в сторону нашего района, идёт финский карательный отряд. Те не щадят никого, топят детей в колодцах. Аннушка, назад меня не ждите, это письмо наверняка последнее. В такой мясорубке выжить просто невозможно. Прощай и береги детей».

Мамка оставила нас со старшей сестрой, а сама с тремя мальчиками отправилась сюда, здесь в этом доме жила бабушка Нина, папина мама. Мне было три годика, а Татьяна старше меня на шесть лет. Немцев остановили за тридцать километров от нашей деревни, и мы продолжали ещё три месяца жить вдвоём, пока мама не вернулась и не увезла нас с собой. Все три месяца мы ходили побираться по соседям, те знали, что папка наш, бывший директор школы, пропал без вести, жалели нас и всё это время подкармливали.

Может, и зря мы уехали из Дмитровского района, всё-таки у нас был свой большой дом, отца уважали, и нам, его детям, было бы там полегче, чем здесь. Уже лет через двадцать после войны мамка говорила: «Там, в Дмитровском районе, я была Анна Ефимовна, а здесь – только Нюшка Ячина. Там бы я вас выучила, а здесь вам самим пришлось в люди выбиваться».

Эвакуируясь, всё нажитое пришлось побросать. Батюшка, какие же мы были бедные. У нас, детей, до конца войны под верхней одежкой даже трусиков не было. Это уже после войны бельишко кое-какое стало появляться. И помню, отвернёшь на трусах резинку, а там вши сидят. Как они туда забирались?

Мамка одежду постирает, а стирали щёлоком, и мылись мы тогда золою, мыло было на вес золота. Потом берёт утюг, такой, на углях. Верхнюю крышку утюга открывает и внутрь, словно в коробочку кладёт горячие угли и гладит. Вот только огнём от вшей и можно было как-то избавиться. Мамка гладит, а они лопаются и трещат. Зато не было крыс. После смерти Сталина вши исчезли, но появились крысы.

Бабушка с дедушкой отдали нам свой домик, а сами переселились в другую деревню, и жили от нас отдельно.

Папиных братьев на фронт призвали, а у каждого семья, да ребятишек пять-шесть – самое малое. И почитай, никто домой не вернулся. Только в нашей деревне погибло двадцать девять человек, и всё кормильцы. Вон, мне знакомая бабушка-армянка рассказывала. У них там с умом мужиков в армию брали. Обязательно одного из братьев дома оставляли. Напишут, что глухой или хромой, вот он потом детей своих погибших братьев и растил.

- А государство что-нибудь за отца давало?

- Назначили пенсию в пятьсот рублей. Правда, делили её пополам между бабушкой и нами. Буханка хлеба стоила ровно половину нашей пенсии. Вот и представь, как мы жили. Бабушка в колхоз не вступала, и советскую власть, если как и называла, так только одним словом, — Раиса перекрестилась, — прости меня, Господи, «черти». Потому усадьбу ей и обрезали под самые окошки. Так что по первости кормились мы только лесом.

Николай, наш старший брат, даст каждому из нас по кружке, сам возьмёт огромную бельевую корзину, и все мы идём в лес. Правда, и ягод тогда было куда больше. Вот и набираем, пока корзинку не наполним, сами ягод не едим. Только попробуй, Коля увидит, наподдаст. Корзину наберём, потом ещё каждый в свою кружку с верхом. Брат работу примет, достанет полбуханки хлеба и делит её на пять частей, заработали. Тогда уже радуешься хлебу и вволю заедаешь его ягодами.

В ночь Николай уезжал в Москву. Ягоды продаст, а домой возвращается с хлебом, мыла привезёт. Так и жили.

Однажды мы пошли в лес вдвоём с сестрой, собирали ягоды, и всё время, пока сидели на корточках среди черничных кустов, немного поодаль от нас рыскала огромная серая собака, но близко не подходила. Потом только, уже дома вечером, мамка нам сказала, что наша собака вовсе не собака, а волчица. Значит, где-то рядом находилось волчье логово, и хорошо, что мы не вышли на её волчат. До сих пор помню, как у меня от страха задрожали руки.

Мама постоянно что-то делала по дому, шила или чаще перешивала для нас из всего, что могла достать, какую-то одежонку. Ещё нужно было раздобыть еды, хоть немного, чувство голода – основное чувство моего детства.

Чтобы мы хотя бы ненадолго забывали о еде, она устраивала нам спектакли. Это было наше самое любимое развлечение. Зимними вечерами мы усаживались на печке и зажигали лампу. Свет падал на стенку, и мамка начинала рассказывать сказку. И не только рассказывать, но ещё и показывать нам забавные теневые картинки. Она умела так складывать руки, что на стенке тут же появлялись киски и собачки, орлы, совы, волки, лоси. Мы слушали сказку, затаив дыхание, сопереживая её героям, и радостно хлопали в ладошки, когда видели как сказочный герой, а вернее, его тень побеждала злого Змея Горыныча, жадного купчину или бабу Ягу.

Даже разутыми и голодными мы оставались детьми и очень любили играть. Помню, как будучи маленькими, делали «секреты». Выкапывалась ямка, в неё нужно было положить что-то такое очень красивое, может там, цветочек какой и накрыть его стеклышком. Найти в те годы кусочек стекла считалось большой удачей. А уж если это было цветное стекло, так тем более, ведь через него можно было смотреть на солнце.

Ещё мне очень хотелось иметь свою куклу. И первая кукла у меня появилась, когда мы вступили в колхоз, а Коля, он тогда учился в шестом классе, стал работать трактористом. Ему на зиму выдали ватный костюм, фуфайку и тёплые штаны. Мы с подружкой тихонько добрались до этих штанов, они хранились на чердаке, и превратили их в шорты. А из ваты и тряпочек пошили себе куклы. Только играть приходилось тайком, но всё одно — нам за них досталось.

Помню, мамка меня сперва отлупила, а потом обняла и заплакала. Целует и плачет, целует и плачет. Она всех нас очень любила, но в чувствах своих никого не выделяла, наверно, чтобы не обижать остальных, правда нас, меньших, всякий раз старалась приласкать или прижать к себе.

Огромным трудом каждому купили свои валеночки, всем чёрные, а Коле – беленькие. Как он их берёг. В хату придёт, валеночки снимет, почистит и на печку сушиться. А бывало сушил и в самой печи, клал сверху на дрова и оставлял. Однажды мамка не проверила и зажгла печку с Колиными валеночками, те и сгорели. Уж как крепился Коля, он же из нас самый старший, мы его за отца почитали. И потом таки не сдержался и заплакал в голос, так ему валеночки было жалко, и его мамка тоже обнимала и целовала, словно маленького. А мы никто не смеялся, все понимали – остаться зимой без валенок, особенно Коле, для всех нас беда.

В детстве я была очень любознательная. Меня интересовало всё, что происходит вокруг, как растёт травка и куда бежит муравей, почему соловей поёт только в мае, а потом умолкает? Когда мама уходила на работу, главным по дому оставался брат Николай. Однажды я в чем-то провинилась и, спасаясь от наказания, пряталась в картофельных грядах, наблюдая за маленькими букашками. Я лежала среди ботвы, совершенно забыв обо всём на свете. До сих пор помню, как мне тогда было хорошо.

Долгое время мы с младшими братьями оставались некрещёными. И однажды летом, это уже после войны, наши соседи привезли батюшку. Скорее всего, он служил в городе, там в сорок четвёртом вновь храм открыли. Мамка с соседкой тётей Валей, тоже солдатской вдовой, быстро наполнили корыто водой, и священник принялся нас крестить, а мой средний брат Витя почему-то отказался раздеваться и убежал.

Он у нас вообще был такой стеснительный. Мамка устроила его на лето подпаском, пасти деревенский скот. По договору пастух должен был кормить мальчика обедом, а Витька стеснялся и отказывался, уверяя, что мамка его сама дома кормит. Когда пастух садился перекусить и звал к себе подпаска, тот отворачивался, чтобы не смотреть на еду, и ел только вечером, после того, как пригоняли стадо.

В церковь мы не ходили, но церковные праздники знали и очень любили. Помню Рождество Христово. Морозец, дымы над избами, что столбики стоят, и над всем селом запах печёного хлеба. Праздновать тогда разрешали Новый год, Рождество не позволяли, а как народ отучишь? Мамка раскатывает тесто, потом получившийся блинок сует в печку и через несколько секунд он уже большая горячая лепёшка, с молоком, ох как вкусно!

На Рождество собираемся у деда с бабушкой. У них детей — десять человек, вот все внуки, кто ещё мал и не перебрался в город, идут к ним в гости. А внуков-то, человек, почитай, под шестьдесят. И мы собираемся идти, а мамка даёт нам подарочек – коробок спичек. Идём, предвкушая как поедим сейчас творожку и маслица с тёплыми лепёшками. Хорошо, на душе сладостно.

Перед войной, пока храм не закрыли, все ходили на службу, а потом в нём устроили колхозную лесопилку.

Так и собирались, в Перново к тёте Кате – на Петра и Павла, в Старово — к дяде Ване на Смоленскую, а к нам – на ноябрьскую Казанскую приходили только бабушка с дедом, очень уж мы были бедные, всех нам всё одно было не угостить. А старших мы ждали, знали, что они сейчас гостинчик принесут, и всё гадали, может даже вкусненького сальца достанется.

И вот видим, идут! Дедушка с бабушкой, идут, родненькие! Полушубочки на них такие чёрненькие, по коленочку, а на плечах по палке, а на палках узелки. Подарки несут, подарки! Слава тебе, Господи, идут!

Тётя Рая убирает посуду, и я высыпаю прямо на стол содержимое обеих корзин. Бабушка перебирает грибы и всё не нахвалится:

Дата добавления: 2015-11-30