Краеугольный камень

В конце 60-х мой папа получил назначение в Гродно, и я оказался в замечательном городе, городе двух религий: православия и католицизма. Тогда, помню, службы шли в двух православных храмах, и в двух бывших католических монастырях. Всё остальное было, или закрыто и перепрофилировано на что-нибудь более полезное, психдиспансер там, тюрьма, или, более радикально, – взорвано.

Нас мальчишек манили к себе храмы, но не с целью молитвы, а как часть какого-то неведомого нам мира. Мечталось, что в их подвалах хранятся интереснейшие таинственные вещи, и так хотелось пробраться туда и посмотреть.

Не так давно уже к нам в церковь пришла целая ватага местных пацанов, нашли меня и просят, вот точно так же, показать им наши подвалы. Говорят, мол, у вас тут старинные гробы хранятся, и ещё, почему-то, целый арсенал оружия. Так что, вспомнив своё детство, пришлось устроить им экскурсию по храму и по подвалам.

Нам экскурсий никто не устраивал. В православных храмах постоянно кто-нибудь дежурил, так что нас неизменно отлавливали и выталкивали на улицу, то же самое было и в фарном иезуитском костёле, а вот у бенедиктианцев мы почему-то могли погулять вволю. Там служил старенький ксёндз, и казалось, что он в нём вообще один. Весь комплекс монастыря, его кельи, были приспособлены под общежитие, а, видимо, в его трапезной части размещался городской морг.

Уже учась в институте, мы там отмечали свадьбу одной нашей девочки, прямо в бывших монашеских кельях. Келий было много, а туалет один, и наши подвыпившие девчонки тогда пришли и смеялись, рассказывая, как ходили курить в туалет, и долгое время не пускали туда этого самого старичка ксёндза, который тоже жил здесь же в общежитии. Он стоял и терпеливо ждал их, а они подглядывая на него через щель в двери, пускали через неё в его сторону дым от сигарет.

Детьми мы облазили все закоулки храма, правда в подвал, так и не попали, но зато в одной из ниш я видел огромные книги на неизвестном языке, сейчас понимаю, что это была латынь. Книги были непередаваемо огромных размеров, они лежали друг на друге, точно элементы гигантского конструктора. И с ужасом представлялось, что если эта стопа на тебя завалится, то точно раздавит. А может просто мы были очень маленькие, и всё, что видели вокруг себя в древнем готическом храме, казалось нам невероятных размеров.

Гуляя рядом с костёлом, я впервые узнал и о такой красивой католической традиции, которая называется «конфирмация». Сейчас я могу со знанием дела рассказать о таинстве миропомазания, и его особенностях в католицизме, а тогда мне всё это было непонятно, завораживало.

Представляете, в один из тёплых дней конца весны, начала лета весь город внезапно расцветал, словно белыми цветами, маленькими невестами, в красивых белых платьях до пят. И маленькими кавалерами в чёрных костюмчиках, белых рубашках и галстуках бабочках. В сопровождении взрослых дети 10-12 лет собирались в кафедральном соборе. Там, в определённый час начиналась богослужение, при котором сам епископ совершал помазание отроков миром, после которого они имели право принять первое причастие.

К этому дню все: и дети, и их родители, и священники напряжённо готовились. Дети в обязательном порядке изучали Священное Писание, катехизис, основы своей веры. Сдавали экзамены преподавателям священникам, а потом проходили свою первую исповедь. Сейчас это официально совершается при всех католических костёлах, а тогда, видимо, учёбу с детьми должны были проводить родители, а потом уже дети проходили испытание в храмах на право принять таинство миропомазания и впервые причаститься.

Во дворе костёла стоял большой деревянный крест. У католиков есть такая традиция, устанавливать поклонные кресты. Они их ставят на въездах в сёла, на перепутьях дорог, и вот возле церквей. Такие кресты обычно очень просты в устроении, их сбивают из двух прямых, как мачты, стволов, и указывают дату установки. Крест освящается и верующие, проходя на службу и после неё, прикладываются к нему. Со временем, когда крест приходит в ветхое состояние, его заменяют и ставят новый.

Вот, как-то, играя возле костёла, наш старший товарищ, Эдичка, по-моему, ему было на тот момент 13 лет, вдруг предложил: «Пацаны, а давайте крест этот завалим, он уже в земле подгнил, я проверял. Так что если мы на него хорошенько попрыгаем, то он завалится. Вот будет хохма, придут завтра эти «женихи» с «невестами» на службу, а их крест валяется». Эдичка знал, что на следующий день у поляков состоится конфирмация, и детей поведут в храмы.

Нас было трое, я не помню, как звали второго мальчика, но он тоже горячо поддержал предложение Эдика. Мы тут же побежали к кресту. Первым разбежался Эдик и ударил по кресту ногами изо всех сил, потом побежал второй мальчик и тоже ударил, а потом наступила моя очередь, и я уже было готовился побежать, но посмотрел на крест, и не смог. Я ничего не знал о Христе, совершенно. В школе мне говорили, что Его нет, и никогда не было, что всё эти разговоры о Нём – только обман и пережитки прошлого, но ударить по кресту почему-то не смог.

И даже больше, мне стало как-то неловко, я потерял всякий интерес к происходящему и, словно дистанцируясь от всего, зашёл в храм. В нём шли последние приготовления к завтрашнему празднику. Маленькие католики проходили проверку знаний по Закону Божию, а потом расходились по кабинкам на исповедь. Я видел, как мои ровесники становились на коленки, и что-то горячо говорили священнику, но не на ухо, как это делается у нас, а через деревянную решётку. Мне всё было интересно и непонятно. Это сейчас я знаю, что они делали в тот вечер, а тогда для меня это был «тёмный лес».

Папа говорил мне, своему некрещёному сыну, что мы православные, а католичество не наша вера. И я твёрдо знал, что это не наша вера, а мы – православные, хотя, что это такое, тоже не знал.

А мои друзья в это время всё прыгали и прыгали на крест, били и били его, но крест устоял.

Прошло что-то около месяца с того памятного дня, и мы с Эдиком собрались «пострелять болтами». Это сегодняшним мальчишкам нет нужды делать самодельные бомбы. Заходи в любой магазин и набирай себе полные карманы взрывалок, и взрывай, пока не оглохнешь, или взрослые по шее не надают. А тогда всё приходилось делать самим.

Технология забавы была простой. Брались два одинаковых больших болта и такая же гайка. На один болт накручивалась гайка, и в неё нужно было счищать серу со спичек, а потом, сера прессовалась вторым болтом Порой, чуть ли не весь коробок мог уйти, зато уж если жахнет, так жахнет, звук такой, будто граната взорвалась.

Мы с Эдиком стали счищать серу. Смотрю, он всё чистит и чистит. «Ты чего, — говорю, — так много кладёшь? Разорвать может. Дели на два раза». Эдик в ответ смеётся: «не дрейфь, мы с тобой сейчас весь дом переполошим».

Но случилось то, чего я и боялся. Болты нужно было, размахнувшись, запустить или в кирпичную стену, или ударить об асфальт. До стены было далеко, поэтому он бросил его на дорогу, но то ли рука у него сорвалась, то ли болт заскользил, только рвануло рядом с моим товарищем. Грохот действительно удался на славу, аж, уши заложило, но зато и болты разорвало. Один из кусков, по одному ему известной траектории, полетел и ударил Эдика в лицо, прямо под глаз. Мальчик упал и потерял сознание.

Я оттащил его в сторону с проезжей части дороги и побежал к нему домой, звать маму.

Недели три Эдик пролежал в больнице с завязанными глазами, а когда повязку сняли, то поняли, что видеть он теперь сможет только одним глазом. Правда, по окончании школы он умудрился поступить в какое-то военное училище.

Второй мальчик, время стёрло из памяти и его имя, и внешность, в этом же году, катаясь на велосипеде, попал под машину. Слава Богу, всё обошлось, но мальчик долгое время ходил с костылём. Как сложилась его дальнейшая судьба, я не знаю.

Уже много лет спустя, придя в Церковь, я понял, что страдание моих товарищей стало следствием того бесчинства, что творили мы тогда, накануне дня конфирмации. В те годы, понятное дело, все эти события не увязывались у меня в одну логическую цепочку.

После того, как я навсегда уехал из города моего детства, только один раз мне повезло снова попасть на праздник конфирмации. И снова нарядные дети. Девочки, словно маленькие невесты, и мальчики, вышагивающие в своих костюмчиках, подобно юным кавалерам, в сопровождении суетящихся взрослых, спешили в храмы. Город преобразился и расцвёл. Как хорошо, что у нас рождаются дети, как хорошо, когда их наставляют в отеческой вере, как радостно видеть их спешащими в храмы.

Я специально никуда не торопился, а стоял напротив высокого холма, на котором возвышается готическая громада бенедиктианского собора, и любовался детьми. Все они дружно направлялись к воротам храма, и, проходя мимо поклонного креста, прикладывались к нему и крестились по-своему.

Того самого креста, что стал в те далёкие годы для нас с друзьями подобием разделяющего Рубикона. Смотрел и думал о себе, уже священнике, и том мальчике 12-ти лет, ничего не знавшем о Кресте Христовом, которому вменилось в праведность только то, что однажды, собираясь разогнаться и ударить по Кресту ногой, он почему-то не смог, остановился, да так и «не поднял на него пяту».

Красные маки Иссык-Куля (ЖЖ-26.08.10)

Один мудрый человек, некогда живший в Китае, однажды сказал, что после пятидесяти жизнь у мужчины только начинается. Что имел ввиду мудрый китаец никто не уточняет, а потому и понимает это каждый как хочет. Кто-то заводит любовницу, а некоторые почитатели китайской философии и вовсе меняют старых жён на ровесниц своим дочерям. И совершают этим большую ошибку. Ну, вы сами подумайте, что будет со старым, повидавшем виды мотором, если в нём заменить отработавшую деталь на совершенно новую. Или, что тоже самое, нашить на ветхую одежду заплату из небелёной ткани. Мотор окончательно выйдет из строя, а ветхая одежда придёт в совершенную негодность. Тот же конец ждёт и радикалов, сделавших неверные выводы из изречения мудреца.

А я его понял, этого китайца, когда ранним июльским утром зазвонил телефон и дочь измученным, но бесконечно счастливым голосом поздравила меня с моей новой ипостасью. – Папуля, ты стал дедом.

Правда, в тот момент только теоретически, а вот, когда в роддоме взял на руки этот крошечный спящий комочек и осторожно прикоснулся губами к его пушистому затылку, вот именно в тот, уже и практически. Две маленькие-маленькие ножки, с комфортом разместившиеся на моей ладони, творили во мне новую реальность.

Вернувшись домой, первым делом отпечатал большую фотографию малышки и, поместив в целлофановый файл, прикрепил на дверь холодильника. Тот стоит у меня в комнате, а потому я могу постоянно любоваться моей внучкой. Ребёнок появился на свет в тяжёлые дни, когда Москва, и не только Москва, задыхались от удушливого смога. Не имея возможности уехать из города, мой ребёнок страдал от жары и духоты в наглухо задраенной клетушке громадного человеческого пчельника на улице, прости их Господи, 26-ти Бакинских комиссаров, а я страдал здесь, у себя в деревне.

Всякий раз, подходя к фотографии, дед, то есть, я, словно заклятие, с чувством произносил, что-то наподобие: - Моя ты, ласточка, бедный мой ребёнок. И скорее всего от бессилия и невозможности что - либо изменить, всякий раз открывал холодильник, и что-нибудь оттуда съедал.

Силу любви измерить невозможно, каким прибором её измеришь, зато можно посчитать число раз хлопающей дверцы холодильника, что матушка и сделала. И стоило мне только произнести: «Моя ты, ласточка», - как тут же в ответ раздавалось неизменное: – Отойди от холодильника! Поначалу для меня было загадкой, как она узнаёт, что именно в этот момент я берусь за ручку дверцы. Даже оглядывался кругом, может, где-то в зеркале отражаюсь? А потом понял, и в дальнейшем любить приходилось молча. И ещё матушка добавляла масла в огонь: - Я, - говорит, - сталкивалась с «сумасшедшими» бабушками, сама такая. Но с фактом «сумасшествия» дедушки встречаюсь в первый раз.

Со временем, слава Бог, смог и пожары закончились, но, как известно, беда не ходит одна: у ребёнка начались газики и колики. И снова разрывается дедово сердце и побуждает к мысли, как помочь тому ненаглядному комочку с пушистой макушкой. Узнаю, что в этом деле многое зависит от рациона кормящей мамочки. Ей нужно есть мясо индейки, но кто побежит в магазин за индюшатиной, кто будет готовить из неё котлеты, набивать фаршем зелёные перцы? Понятно кто. Но чтобы загрузить матушку продуктами, и отправить её в столицу, нужно ещё и найти эту самую индюшатину, мы-то не в Москве живём.

- Батюшка, - это моя жена, - давай завтра после литургии съедем в N-ск, помнится, у них в «ашане» индейкой торговали. Ну что же, в N-ск, значит в N-ск. Я хорошо знаю этот город, ещё бы, целых десять лет проработал на тамошней железнодорожной станции. Спасибо тебе добрый город, в трудную минуту ты дал мне кусок хлеба. Правда этот кусок доставался тяжёлым трудом, но вспоминаю то время хорошо, может, если бы не было тех десяти лет, я бы и не стал тем, кем стал.

Въезжаем в город, идёт четырёхполоска, вокруг всё знакомые места. Вот здесь, где-то в этих домах, уже точно и не помню, заходил к баптистам, это было в самом начале моего духовного поиска. Вспоминаю их с большой теплотой, эти люди когда-то научили меня читать Евангелие.

А вот здесь, и меня, словно пробивает током. Да-да, именно здесь я в последний раз видел Генку Булыгина, мы работали вместе с ним в одной бригаде. В тот вечер я стоял на этой остановке в ожидании рейсового автобуса. И вдруг вижу Генку, он шагает прямо по середине проезжей части, по двойной сплошной. И ему плевать, что спешит поток машин, он идёт и смотрит не на дорогу, а куда-то вверх. Мне стало жутко, не может человек в нормальном состоянии спокойно идти среди мчащихся автомобилей. Скорее всего, он пьян, но Булыга даже не качался. Двухметрового роста, с широченными плечами. У него не было фигуры гимнаста, скорее он напоминал собой громадный шкаф, и этот «шкаф» шёл, тяжело перенося тяжесть своего тела с одной ноги на другую. Догоняя его, машины резко тормозили, и старались объезжать не задев.

Опасаясь, что он меня заметит, я инстинктивно прижался спиной к каменной стене остановки. Но он не увидел, он вообще никого видел, потому, что смотрел куда-то вверх, над крышами домов.

На работе у нас Генку побаивались из-за его громадности и непредсказуемости. У него был такой вид, что встреть бы я его где-нибудь в подворотне, ему и говорить бы ничего не пришлось, я сам и без лишних слов отдал бы ему кошелёк. Человек огромной силы, он легко исправлял неценра, одной рукой поднимая вагонную сцепку. Не помню, чтобы Булыга когда-нибудь улыбался. В свободную минуту степенно, не говоря ни слова, садился за стол играть в карты. Играя сосал беломорину, периодически, раз за разом зажигая потухшую папиросу. Вокруг Генки постоянно, словно прилипалы вокруг акулы, кружились почитатели. Потому, если все места за игровым столом были заняты, кто-то немедленно вставал и уступал ему место: - Гена, пожалуйста, садись, я специально держу для тебя местечко. Если «прилипал» за столом никого не оказывалось, ему достаточно было только сказать кому-нибудь: - Свали, - и тот немедленно уходил.

Самое начало 90-х, время крушения устоявшегося прошло и начало всеобщего хаоса и неразберихи. Но заводы ещё работали, и по железке шла основная масса перевозимых по стране грузов. Это потом, уже после повальных грабежей на железной дороге, люди стали предпочитать автомобильный транспорт. С тех пор множество громадных тяжёлых фур заполонило собой все наши автотрассы.

А мои товарищи предпочитали «брать» цистерны со спиртным. Спирт шёл такими объёмами, что никто и не видел большой беды в том, если рабочий человек и зачерпнёт ведёрко, другое из многотонной бочки. Убытку немного, и социальная справедливость, вроде как восстанавливается. Этот шальной спирт погубил тогда многих. Жители близлежащих селений тоже спешили к нам со своими сосудами. Людей отгоняли, но бывало, что и им перепадало. Как-то на запасной путь для ремонта колёсной пары загнали одну такую бочечку. Весть о ней моментально разнеслась по всей станции, и народ потянулся. Запасная ветка располагалась немного в стороне от других путей, и её особо не охраняли, потому и черпали из неё бесконтрольно в течение нескольких дней. Потом пришли какие-то люди и стали спрашивать, не видали ли мы женщину, такую вот, и описывали как она выглядела и во что была одета. Только разве тут всех упомнишь? Любителей выпить возле бочки отметилось множество. Но женщину, в конце концов, нашли, надышавшись по неосторожности спиртовыми парами, она потеряла сознание, упала в цистерну и утонула. А народ-то не в курсе и пьёт спиртовую настойку на человечине. У нас ещё оставался этот спирт, когда мы узнали, где нашлась пропавшая женщина. Кто-то из наших, помню, предложил: - Мужики, давайте его выльем, противно как-то. Но Генка, спокойно разбавив спирт в кружке, сказал: - Ишь, чистоплюи. Пейте, зараза к заразе не пристанет, - и выпил. Этот случай ещё больше отвратил меня от Булыги.

В воскресенье после службы по дороге в N-ск проезжаем через городок, что рядом с нашим посёлком. Пару лет назад в нём прямо на трассе открыли небольшую «пятёрочку». Предлагаю матушке: - Давай остановимся, может, здесь мясо поглядим? – Думаю, не стоит напрасно терять время, едем в «ашан», там уж наверняка. Мы ищем купить бедро индюшки. Матушка хочет приготовить фарш и набить им зелёные перцы. Грудку мы уже покупали и крутили из ней котлеты, но для перцев грудка не пойдёт, нужно чтобы фарш был хотя бы немного пахучим.

Прежде я ещё никогда не бывал воскресным днём в таком большом супермаркете. Уже возле магазина, во время бесплодных попыток найти свободную парковку, я дал себе слово приезжать сюда только по будням. Потом всюду искал свободную тележку, и вот, наконец, мы попадаем в сам магазин. Наверно Мальтусу его теория о грозящей планете перенаселённости, со всеми вытекающими из этого факта последствиями, пришла во время точно такого же посещения современного ему супермаркета. Бесконечные вереницы снующих тележек, до краёв наполненных множеством лотков, пакетов, коробок. Как же мы много едим, однако, особенно когда волнуемся. И семьи вроде небольшие, а продуктов закупается превеликое множество. Содержимым одной такой тележки можно неделю кормить какое-нибудь африканское племя средней величины, а мы берём всё это из расчёта на трёх, ну, предельно - на четырёх человек.

И ещё, смотря на это множество людей, я понял, что индюшатины нам не найти. И точно, какая тут может быть индейка, если куриные голени разлетаются, словно мороженое при плюс тридцати.

- Бедная моя ласточка. Не нашёл дед для тебя индюшатины, а значит с маминым молочком придут к тебе злые аллергены. И снова, несчастный мой ребёнок, у тебя разболится животик. Ты будешь плакать там, в Москве, а дед безмолвно страдать возле своего холодильника.

От Булыги, да и от всех остальных, я старался держаться подальше. Работа составителя тяжёлая, с непривычки и отсутствия навыка к физическому труду первые полгода моя телогрейка не просыхала от пота. Ребята в бригаде, если было нужно, всегда приходили на помощь, но и с их стороны я не видел желания взаимного общения. А причиной всему было то, что я постоянно носил при себе Новый Завет, и как только выдавалась свободная минутка, открывал и читал его где придётся. Помню, однажды Булыга смотрел-смотрел в мою сторону, и, наконец, спросил: - Сектант, что ли? Я не стал рассуждать с ним по поводу моих духовных исканий, и просто ответил: - Да, что-то, типа.

С тех пор за мной прочно закрепилось прозвище «сектант», зато уже никто не приставал с предложением выпить, или перекинутся в картишки, а главное это объясняло, почему я не ворую.

Однажды летом иду на работу в вечернюю смену. Мой путь на электричку всякий раз проходил мимо институтских дач. Так вот иду и вижу старика. Тот вышел из своего крошечного домика и что-то мастерит на пороге. Когда он посмотрел на меня своими старческими беспомощными глазами, я, как это принято во всех деревнях, поздоровался с ним, словно со старым знакомым. Старик тоже приветливо кивнул мне в ответ. Иду дальше и, вспоминая отца, думаю про стариков: - Дорогие вы наши, живите долго, радуйте нас самим фактом вашей жизни, дайте нам подольше ощущать себя детьми.

Этот старик всё никак не уходил у меня из головы, и на работе во время обеда я зачем-то рассказал о нём остальным. Все промолчали, правда, никто и не посмеялся. Работы в ту ночь было мало, ребята спали, а я вышел из будки полюбоваться рассветом. Солнце вставало у нас прямо над большим намывным озером, окружённым зарослями камыша, и, отражаясь в воде, превращало всё вокруг в огромный солнечный костёр. Вдруг слышу шаги, оборачиваюсь и вижу Булыгу. Он подошёл вплотную и протянул мне свою огромную ладонь: - А ты человек, уважаю, - и впервые обратился ко мне по имени. – Ты чего не отдыхаешь? – Любуюсь, - отвечаю, - жалко проспать такую красоту. Мой товарищ улыбается, кстати, я тогда, чуть ли не в первый раз увидел его улыбку. – Да, красиво, я тоже люблю природу. Ты знаешь, я ведь не местный, и родился не здесь. Моя родина далёкая Киргизия. Маму по окончанию института направили работать во Фрунзе, там она и встретила моего отца. Он тоже русский, но из местных. Мы постоянно жили в городе, а в мае и на всё лето отец отправлял меня к бабушке на Иссык-Куль. Ты что-нибудь слышал про Иссык-Куль? Я говорю: - Фильм такой есть «Алые маки Иссык-Куля». Генка доволен: - Точно, у нас снимали.

И он стал рассказывать о чудесном горном озере с прозрачной зеленоватой водой. Он говорил о горах Тянь-Шаня, о лесах в предгорье, о стадах пасущихся овец, о рыбинах, что ловили они с отцом в горных речках. Но самое главное, словно делясь со мной сказочными драгоценностями, он заговорил про красные маки. – Саня, ты не поверишь, целые долины из красных маков, они растут сами по себе, их никто не сеет. Ты бежишь и врезаешься в них, словно ледокол в льдину, а потом плывешь по красным волнам. Они хлещут тебя по лицу, а когда подрастаешь, по груди, а потом уже только по рукам. Падаешь на спину, лежишь и долго-долго смотришь через красные лепестки на солнце и бездонное небо. Саня, там всё другое, там нет зла, там другой воздух, другие люди. Все они добрые и улыбаются друг другу.

Я слушал Булыгу и не верил своим ушам. Генка может говорить такие слова и даже строить из них длинные фразы. Его лицо, преобразившись, перестало быть угрюмым и страшным. Передо мной стоял поэт. Иногда, из-за нахлынувших чувств ему не хватало слов и он, активно жестикулируя, помогал себе руками.

Генка рассказывал, что когда ему исполнилось двенадцать лет трагически погиб отец, и мама, тяжело заболев, вместе с мальчиком вернулась в Подмосковье. Они жили в семье его пьющего дяди. Мать, постепенно теряя разум, оказалась в интернате для умалишённых. А мальчик продолжал жить у родственников. Сам дядька мужик неплохой, но пьющий, а из-за этого в семье возникало множество проблем. Поэтому в армию Булыга ушёл с радостью, лишь бы больше не слышать постоянную ругань домашних. После армии женился и вошёл в дом жены примаком.

- Живу здесь уже дольше, чем когда-то во Фрунзе, а всё никак не привыкну к этим людям. Тёща с женой регулярно отоваривают талоны на крупу и макароны. У нас весь дом забитым мылом, солью, спичками. Крупы портятся, кругом летает моль. Одно выбрасывается, другое завозится. Зачем? Жить только ради утробы скучно. Узнали, что на железке воруют, так и требовать начали, мол, неси спирт, торговать станем. Я не выдержал, и поднадавал однажды и жене, и тёще, те в ванной закрылись и орут на весь дом: «Помогите, убивают»! Милиция приехала, трое суток дали.

И если бы это только у меня одного. Вон, на днях встречаю, - и он назвал имя нашего товарища, - идут с женой под ручку, она у него женщина культурная, в банке работает. Он накануне отгул брал, на рыбалку ездил. Так не он, жена интересуется, мол, ночью удалось чего стащить? – А спирт, - говорит, - брали? – Брали, - отвечаю. – И она с таким сожалением: - Наверное, вкусны-ы-ый. И к мужу: - Люди дело полезное делают, о семьях заботятся, а у тебя, дуралея, одна рыбалка на уме.

Кругом одно пьянство, я и сам, замечаю, втягиваться начал. Уже не могу после смены, чтобы не набраться. А выпью, нутро злобой наливается, и ещё больше тянет в себя залить. Сил нет сопротивляться, чувствую что погибаю. Тут, знаешь, чего я надумал, хочу назад вернуться, в Киргизию. У меня там от бабки на Иссык-Куле дом остался. Осенью беру отпуск и махну на разведку. Посмотрю как там с работой, чем заняться можно, и наверно уеду. Мать с собой заберу, ей там легче станет. Поверишь, спать ложусь, глаза закрываю и вижу эти бескрайние поля красных маков. И снова бегу по ним, словно в детстве.

Кстати, не хочешь мне компанию составить? Соглашайся, с табельщицей договорюсь, и рванём мы на Иссык-Куль. Маки, правда, уже отцвели, зато всю остальную красоту я тебе покажу. Уверяю тебя, ты полюбишь эти места, да так, что и возвращаться не захочется. А главное, поймёшь, что значит почувствовать себя счастливым.

И действительно договорился, а у меня не хватило духа ему отказать. Да и зачем, когда ещё удастся побывать среди такой красоты? Вот вскоре после этого разговора я и увидел Генку, идущим по дороге среди машин. Шофера, обгоняя, что-то ему кричали, а он, словно это его не касалось, продолжал упрямо идти по проезжей части, до тех пор, пока вовсе не скрылся из виду.

Этой же ночью он заявился пьяным на работу, переоделся, взял канистру и пошёл искать спиртовую бочку. Нашёл её в транзитном парке, забрался наверх, и хотел уже было сорвать крышку, но не учёл, что в отличие от сортировки, где мы постоянно работали, в транзитном парке натянуты провода высокого напряжения. Может, человек моего роста до них бы и не достал, но двухметровому Булыге они легли точно на переносицу.

Только под утро на Генку случайно наткнулся кто-то из охранников. Удивительное дело, но его сердце работало. И проработало ещё целый день, хотя мозг был уже мёртв.

Не знаю как матушка, но я возвращался из N-ска в подавленном настроении, объездили весь город, а индейки не нашли. С какими глазами я подойду к холодильнику? Едем мимо нашей «пятёрочки», и снова предлагаю матушке остановится, но так, больше для очистки совести. Она соглашается, и о чудо! На одной из полок нас, словно, дожидается одинокая стопка из двух лотков обвалованного бедра индейки. Свежайшее охлаждённое мясо, именно такое, какое мы полдня искали в N-ске.

Этим же вечером кручу фарш из индейки, а в голове почему-то крутится: «красные маки Иссык-Куля, красные маки Иссык-Куля…». Да что они ко мне привязались? И снова вспоминается Генка, как он чуть было не увёз меня в горы Тянь-Шаня, и его слова: - Там ты поймёшь, что такое почувствовать себя счастливым. Не знаю, Гена, попаду я когда-нибудь на Иссык-Куль, тем более в мае месяце, когда зацветают красные маки? Скорее всего, мне их никогда не увидеть. Только я и без них чувствую себя счастливым. После появления внучки, такое состояние, будто вернулся назад ровно на четверть века, в дни, когда у меня родилась дочь, и всё ещё только начинается.

Одного только не пойму, зачем меня сегодня в холостую прогоняли в N-ск? Ведь у Господа просто так ничего не бывает, во всём есть свой смысл.

Стоп! Гена, ты же погиб где-то в эти дни. Точно-точно, в двадцатых числах августа. Значит, вот зачем я катался, чтобы вспомнить о тебе. А ведь ты у меня даже в помяннике не записан.

И оставив крутить мясорубку, пошёл и записал в своей тетради за упокой: «Геннадий», открыл скобки, и хотел было написать «Булыга», но потом подумал и вписал «Иссык-Куль»

Кузьмич (ЖЖ-30.01.09)

После войны мужчины в наше село возвращались по одиночке, в разное время. И возвращение каждого из них было праздником для всего села. 9 мая каждый год праздновался у нас как Великий день. С утра все ветераны, надев ордена и медали, уходили в соседний поселок, где установлен памятник тем воинам, которые не вернулись с полей сражений. Там обычно проходил митинг, а потом бывшие солдаты шли пешком в село.

На подходе к крайнему дому, по заведенной традиции, накрывался стол и все сельчане, кто не воевал, но ждал своих все эти четыре года, вместе с детьми, а потом и внуками, стояли и встречали мужчин. Им каждому подносили по стопке водки, и потом кто-нибудь из молодых говорил благодарственное слово. Ветераны расходились по домам и начинались застолья с песнями и танцами. Веселилось все село.

Время шло, и с каждым годом ветеранов становилось все меньше и меньше. Раны и годы делали свое дело. И, в конце концов, последним солдатом Великой войны в нашем селе остался Иван Кузьмич.

Кузьмич человек судьбы удивительной. Это человек – везунчик. Представьте себе: во время войны он умудрился выжить дважды в авиационных катастрофах. Он служил во фронтовой авиации, летал на тяжелых бомбардировщиках стрелком- радистом. Дважды его самолет сбивали немцы, и он падал на землю, дважды погибал весь экипаж, кроме Кузьмича. После войны, вернувшись домой, бывший летчик решил изменить в корне свою жизнь и несколько раз порывался уехать из села. Собирал чемодан и, не считая нужным даже свою супругу поставить в известность об очередном маршруте своего путешествия, отправлялся в путь. Ему, как мужчине ладному и привлекательному, несомненно, удалось бы начать новую светлую жизнь в каком – нибудь городе. И, если бы не пристрастие Кузьмича к выпивке, то осталась бы его Анна Ивановна соломенной вдовой. Но проходило время, и возвращался Кузьмич, как правило, без вещей с пустым чемоданом, а порою и вовсе без него.

Приближаясь к старости, Кузьмич стал трепетно относиться к собственному здоровью: перестал пить крепкие напитки и перешел на пиво, и то, не более одной бутылочки в день. Дотошно допытывался у врачей о способах лечения без таблеток. И через какое-то время стали обращать внимание на то, что Кузьмич практически перестал болеть. Все старики помирают, а Кузьмич как заговорённый.

Много ходил по лесам, работал на огороде, косил и заготавливал сено, держал коровку. Любил плести корзинки, и у многих они остались как память о нем. В свои 90 лет он без видимого напряжения обкашивал вокруг храма гектар наших церковных площадей. Как-то увидел его хромающим и спросил участливо: «Заболел, Иван Кузьмич»? «Нет,- отвечает, - на гвоздь наступил».

Все ветераны войны упокоились на кладбище, а Кузьмич знай себе, только пивко баночное попивает, как молодой, - на ходу. Захожу в магазин в поселке, а старичок наш с молоденькими продавщицами балагурит. Почтенная Анна Ивановна, лет на восемь будучи моложе мужа, уже давно не вставала с постели, а Кузьмич надумал в дом отдыха ехать, да в последний момент не заладилось что-то, и не решился.

Как-то, наверное, на мое сто двадцать пятое приглашение Кузьмичу задуматься о возрасте, зайти в храм и покаяться, ну хотя бы в сквернословии, тот неизменно отвечал: «Нас, батюшка, в детстве этому не научили». И хоть кол ему на голове теши. «Кузьмич, а чему тебя учили?» - спрашиваю. И тот, как-то разоткровенничавшись, рассказал мне следующее.

«Мы жили в одном селе, в котором издавна стоял монастырь. В двадцатые годы, когда я ходил в школу и стал пионером, наша пионервожатая на уроках труда водила нас на территорию монастыря бить там окна. Вот этому мы и учились, и преуспели так, что скоро ни одного целого окна в монастыре не осталось. Учились иконы жечь и вообще, всему самому тогда, как считалось, полезному».

Спустя какое-то время я волею случая попал в тот самый монастырь, о котором мне рассказывал Кузьмич. Школа в селе уже была новая, но стояла в аккурат на месте прежней. Так что до монастыря было рукой подать. Встретился с настоятелем монастыря, мы с ним хорошие знакомцы, и рассказал о Кузьмиче, который хулиганил в древнем монастыре, стоявшем еще до старообрядческого раскола.

Наместник монастыря очень обрадовался моей информации. Сам будучи историком, он писал новейшую, самую грустную главу из истории древней святыни. Сожалел, что живых свидетелей разгрома монастыря в 20-е годы уже не осталось. А тут такой подарок – непосредственный участник событий, да еще и с прекрасной памятью.

«Отче, жди, на следующей недели будем»!

И действительно, монахи приехали, как и обещали. Мы нашли Кузьмича во дворе его дома. Увидев монахов, да еще идущих к нему в дом, тот оробел. А когда я ему радостно сообщил, что это монахи с его малой родины, той самой, где он с другими малолетними «кузьмичами» рушил древнюю святыню, участник понял: будут бить.

Сперва он, было, решил убежать от нас, но потом, осознав, что мы его все равно догоним, напустил на себя вид выжившего из ума. Ничего не знаю, ничего не помню, пустил слюну и запричитал. Сколько я не пытался тогда призвать Кузьмича к совести, все было напрасно.

Разочарованные монахи уехали, и я спросил старика: «Ты чего дед цирк устроил? Люди к тебе из далека приехали, их история разгрома монастыря интересует, а ты единственный свидетель. Кто им еще чего расскажет»?

«Ошибаешься, батюшка, я не свидетель, я участник. Вот, ты сам посуди. Той училки пионервожатой уже нету, да из всего моего класса, почитай, никого не осталось- один я. А кто-то ведь должен за все это отвечать? Я бы им сознался во всем, а они на меня в суд бы и подали, и плати им до конца дней».

Через какое-то время, проходя мимо деревенской общественности, я слышал, как дед бахвалился, что провел монахов вокруг пальца, «Ничего они у меня не получат!» - радостно восклицал он.

Кузьмич, после визита к нему монахов, прожил еще год и умер в возрасте 92-х лет. Перед смертью не болел и дня. Пришли к нему утром, а он лежит на диване уже холодный.

После отпевания старика я с грустью сказал: «Так ты, Кузьмич и не покаялся. И куда ты теперь»? Думал, что про себя, а оказалась, что спросил вслух, и меня услышала его бывшая соседка.

«Ты, батюшка, за Кузьмича не беспокойся, он и не из таких передряг выходил. Так что выкрутится, ему не впервой!» - с полной уверенностью успокоила она меня.

Лицом к лицу

Когда-то давно, это ещё в прежнем храме, по воскресным дням после службы я брал запасные дары и шёл в городскую больницу. Сейчас в обычае «дневной стационар», и люди, которые лечатся, днём находятся в палатах, а по вечерам и на выходные их отпускают домой. Если сегодня воскресенье, а человек лежит в палате, значит он серьёзно болен.

Поговоришь с ним, предложишь исповедоваться и, если больной соглашается, то после исповеди его и причастишь. В такой ситуации подготовка постом необязательна, «страдающий плотью перестаёт грешить».

Случались и накладки, бывало, и на сектанта нарвёшься, всегда нужно быть начеку. Помню, как одна иеговистка, прежде спокойно себе лежавшая на кровати, после того, как я достал дары, внезапно вскочила и принялась метаться по палате, истеря и опрокидывая табуретки.

А однажды такой казус вышел: разговариваю с одним пожилым человеком, а в палату заходит молодая женщина, лет тридцати, и обращается ко мне:

- Батюшка, я хотела бы причаститься, но у меня с собой денег нет.

И вместо того чтобы её успокоить, мол, не нужно денег, я зачем-то решил над ней подшутить, и сказать: «Ладно, возьмём щенками». Но откуда здесь было взяться щенкам? Зато в ушах у неё висели маленькие золотые серёжки. Потому и выдал:

- Ладно, возьмём серёжками.

Женщина в страхе схватилась за ушки и, прежде чем я успел ей еще что-то сказать, немедленно выбежала из палаты. Представляю, что она сейчас обо мне рассказывает.

В одно из таких посещений заглядываю в палату к сердечникам и вижу на подушке под стёклами очков страдающие серые глаза. Из-за очков глаза смотрелись огромными, и казалось, они занимают всё пространство измученного болезнью лица.

На больничной койке лежала женщина лет пятидесяти пяти, рядом с ней стоял штатив с капельницей. Бледный цвет её кожи слился с таким же цветом больничного белья, и только большие печальные глаза выдавали, что это живой человек. Не знаю почему, но мне вдруг стало её бесконечно жалко, и в то же время я понимал всю беспомощность своего положения: чем может священник помочь страдающему сердцем? А потом неожиданно для самого себя наклонился над ней и с неуклюжей нежностью погладил женщину по щеке. Что-то ещё наговорил ободряющего и вышел.

Прошло время, и как-то в храме по окончанию службы замечаю женщину, стоящую поодаль от амвона и смотрящую на меня, не отрываясь. Она смотрела, но подойти не решалась, и тогда я сам подошёл к ней. Её лицо было мне незнакомо, но глаза – эти серые глаза за стёклами очков – я уже где-то определённо видел.

– Батюшка, вы меня не помните? Я та самая пациентка из кардиоотделения, вы ещё в палату ко мне заходили.

Только тогда я смог её вспомнить. Мы познакомились, звали её Анной.

Она стала приходить в храм, а когда меня перевели на другой приход, одной из первых начала приезжать к нам на службы. Я познакомился с её семьёй, сыном музыкантом и внучкой Машенькой.

Когда-то это была большая дружная семья, но практически вся спилась. Глеб, её сын, всё время старался загрузить себя работой, ездил играть на свадьбах и юбилеях, лишь бы у самого не оставалось времени на водку. Машеньке тогда уже исполнилось 15 — внешне очаровательный подросток с упоением бросился во все тяжкие. Я приходил к ней в палату, когда её вывели из наркотического передоза, и Машенька играла со мной, смеясь и закрывая личико больничным одеялом.

Через восемь лет она неизвестно от кого родит мальчика и умрёт под забором в чужом городе. Я понял, что Анна-то и отозвалась тогда на мою мимолётную ласку потому, что сама уже и не помнила, когда хоть кто-нибудь из окружающих её пожалел. Потому и стала ко мне тянуться, и в храм пришла.

После рождения внука Глеб начал думать о том, чтобы навсегда уехать из России.

– Как здесь можно жить, ну, ты сам посуди, батюшка? Всюду грязь, пьянство, а люди какие злые. Вечером домой идёшь – так всего боишься: если не наркоманы ограбят, так милиция прибьёт.

Сначала он хотел перебраться в Канаду. Уж каким образом он всё это планировал сделать, не знаю. Потом с Канадой не заладилось, и он надумал ехать в Израиль. Оказалось, что его дед по отцу был украинским евреем. Пришлось больше года списываться с Украиной, посылать запросы на подтверждение национальной принадлежности деда и собирать справки.

По первости, пересекаясь с Глебом, я выслушивал о том, какой мягкий климат в Канаде, какое у канадцев трогательное отношение к окружающей их природе. И вообще нигде, как в Канаде, нет такого количества наших соотечественников, там огромные славянские общины. Я его слушал и радовался:

- Как славно, ну, хоть где-то нашему человеку хорошо живётся.

Потом в его монологах стала проскакивать критика в адрес канадских чиновников, препятствующих Глебу воссоединиться со своими славянскими братьями. Зато порадовал позитив в сторону израильских властей:

– Молодцы евреи, своих не бросают, — радостно сообщал он. А ещё у них там отлично развита медицина, в Израиле прекрасный климат, и, несмотря на кажущуюся жару, лёгкий ветерок с моря никогда не позволяет её ощущать. Война вовсе не чувствуется, словно её и нет. Да и народу там нашего полно, — улыбается Глеб, — так что скучать не придётся.

Уже через несколько месяцев было известно поселение, куда переедет семья Анны, узнал я и о сумме подъёмных, и о том, что пенсия, которая назначена бабушке, – это совершенно немыслимые для нас 800 долларов. Находясь в хорошем настроении, Глеб, добрая душа, и мне, было, предложил переехать в Израиль.

– Я бы с удовольствием, — отвечаю, — но, увы, у меня для тех мест кровь неподходящая. А во-вторых, я же православный священник, и если оставлю Россию, то это никак не будет связано с переездом, а если и случится, так только разве что в случае бегства.

– Глеб, — спрашиваю, — а ты сам в Израиле-то был, посмотрел хотя бы, куда семью везёшь?

– Зачем, — искренне удивляется мой собеседник, — ещё насмотрюсь. Батюшка, поверь, там, наверняка лучше, чем здесь.

Не только Анна с сыном и правнуком решили перебраться в Израиль, многие наши ищут себе пристанище подальше от дома. Вот и из нашего посёлка большая семья во главе с бабушкой Зиной эмигрировала в Австралию. Правда, хоть они туда и уехали, но связи с нами не порывают. Вот дочь с мужем приезжали недавно, а Зина, та вообще, раз в два года на бывшую родину, как штык. Рассказывают, что в Австралии практически всей семьёй пришли в церковь, здесь-то только бабушка молилась, а там, молодцы, всей семьёй уверовали.

Слушая их рассказы, я наконец узнал, где же на самом деле находится рай земной. Господи помилуй, как же там хорошо, как же люди, в принципе, такие же, как и мы, сумели организовать свою жизнь. Народ повально занимается спортом, любит природу, боготворит детей, и друг к другу все относятся словно родные. А тамошние чиновники реально стараются помочь человеку. Вот вам и ссыльные каторжники.

Мне Зинина дочь рассказывала, как однажды, проезжая по федеральной трассе, остановилась в стихийно возникшей пробке. Оказалось, что дорогу в этот момент переходит маленькая птичка наподобие нашей трясогузки. И никто не посмел ей мешать, водители стояли и ждали. А ещё я узнал о том, что мишки коалы, бывает, засыпая, падают с высоченных деревьев прямо на асфальт и разбиваются, и это становится подлинной трагедией для всех австралийцев.

Но самое удивительное, Зине за четвёртую часть от назначенной ей в Австралии пенсии администрация города выделила великолепную двухкомнатную квартиру с видом на океан. И вообще до океана ей всего-то десять минут ходьбы. Я слушал рассказ. И, сравнивая их жизнь с нашим выживанием среди вездесущей грязи и вечной нищеты, думал:

- Господи, как же Ты нас наказал. Хотя, в Африке народу ещё тяжелее живётся, но это, правда, слабое утешение.

Я понимаю Лёху-спецназовца, почему он так радовался, что после долгих мытарств по Европе сумел перебраться в Швейцарию, купить там дом и получить швейцарское гражданство. Лёха в своё время служил в одном из наших самых элитных спецподразделений, ещё Афган захватил. Так что, честно скажу, кто-кто, а уж он-то заслужил право жить по-человечески.

Лёха так радовался новоселью, что не совладал с эмоциями. И вечером того же дня, отметив окончание всех формальностей, немного выпил и разрядил рожок из «калаша» в сторону соседского гаража.

Уже утром к его дому направлялась внушительная делегация соседей во главе с полицейскими и представителем местной администрации. Соседи несли в руках импровизированные плакаты с надписями типа: «Русская мафия, убирайся домой».

Ну, вот что за люди эти швейцарцы? Никакой толерантности. Он что, убил что ли кого? Автомат оформлен, всё чин чинарём, подумаешь, пошумел немного. Так ведь это же от радости. Просто они нас не любят. И Лёху вынудили уехать из Швейцарии.

Хотя, может, это и к лучшему. Ещё непонятно, кто больше потерял: Лёха или его несостоявшиеся соседи? С ним бы им было, по крайней мере, нескучно. И ещё вопрос, смог бы наш человек, тем более, такой как Лёха, жить среди этих сытых швейцарцев?

Вон, рассказывают, работает там один наш общий знакомый, сам он человек верующий. У него юридическая контора в Женеве. Постоянно летает по всему миру, но основное дело у него сосредоточено именно в этой стране. Так вот жалуется:

- Не могу я жить среди этих людей, не могу, душно. Вот вроде всё у них есть, всего вдоволь, жизнь комфортна, живи – радуйся. Всё на благо тела и удовлетворение всё более возрастающих его потребностей. Вдуматься, на Женеву с населением в 170 тысяч человек – восемь публичных домов. И каждый пытается заполучить клиентов, улучшая обслуживание.

Только одного, по словам этого молодого человека, словно бы нет у сегодняшних швейцарцев – души. Хотя, если вдуматься, ну зачем тебе душа, если перед тобой на выбор восемь домов терпимости.

Поэтому и не стал он перевозить туда семью, а сам раз в месяц летит в Россию. И ещё раз в три месяца – на несколько дней на Афон. Там побудет, молитвой надышится и, подобно ловцу жемчуга, захватившему воздуха, ныряет обратно в Женеву.

Лёха, покинув недружественную ему страну, вместе с отцом Виктором, бывшим своим сослуживцем, заехал однажды в Оптину пустынь. Товарищ водил его по монастырским храмам, подводил к мощам, учил прикладываться к иконам, но Лёха как человек неверующий на все попытки друга рассказать ему о Боге в ответ лишь вежливо зевал.

И вот, во время прогулки повстречался им один оптинский монах, человек сложной судьбы, большого роста и такой же физической силы. Вот ему-то Лёху и представили, с сожалением добавив, что он человек неверующий. Батюшка, положив на лысую спецназовскую голову свою огромную ладонь, спросил маленького Лёху:

- А ты чем занимаешься, неверующий человек?

Бывший швейцарский подданный засопел было носом, но отец Виктор пришёл на помощь и быстро сказал:

- Бывший спецназовец, а теперь вот – «крутой».

– Значит, неверующий, да ещё и «крутой», — задумчиво проговорил батюшка, — это плохо. Значит, чадо, страшно тебе будет, когда убивать станут.

Сказал и пошёл по своим делам.

В сердцах Лёха решил немедленно покинуть негостеприимную Оптину и зашагал к своему мерседесу. И уже было отъехал, но что-то заставило его вернуться. Ругаясь разными словами, он нашёл своего друга и признался, что ему страшно, может быть, впервые за всю его жизнь, и остался в монастыре на неделю. Так начался путь человека к Богу.

Когда Зина в первый раз приехала из Австралии на побывку, то за несколько месяцев объездила множество святых мест, останавливаясь пожить и поработать в монастырях. И отовсюду везла в пакетиках земельку.

Я когда в первый раз её провожал, то увидел содержимое её чемодана. Складывалось такое впечатление, что в путь собирается не обычный турист путешественник, а почвовед-исследователь. Одних только «проб» земли у неё было больше двадцати, а добавьте сюда ещё и масличко от чудотворных икон и мощей, а ещё ладан, веточки растений и крошечные пузырьки с водичкой со святых источников.

Короче говоря, таможенники за голову схватились от такого количества подозрительных предметов, никак не понимая смысл возить в чемоданах вместо бутылок из дьюти-фри обыкновенную землю с одного конца планеты на другой. Пакетики с землёй и бутылочки с маслицем у неё отобрали на анализы и дослали по указанному адресу только через несколько месяцев.

В этом году Зина вновь продолжила свои поездки, но, уезжая, отдала мне целый пакет с маслами и ладаном:

- Снова на таможне замучают, а мимо пройти и не купить не могла, так пускай в храме останутся. И ещё, батюшка, я, наверное, в последний раз уезжаю из России. Съезжу к детям, навещу их и вернусь домой, не могу я на чужбине. Вот и детям предлагаю: «Давайте вернёмся». А те в ответ недоумевают: «Какое вернёмся!? С таким трудом удалось перебраться в Австралию, в этот рай на земле, а ты говоришь, вернёмся!»

Мне тоже чудно было слушать Зину.

- У тебя такая квартира в таком городе, на побережье океана, а ты хочешь вернуться сюда, в нашу неустроенность, неуверенность в завтрашнем дне, в наше беспробудное пьянство и мат. Подумай, дорогая моя, очень хорошо подумай, вам повезло, вы всей семьёй вытянули счастливый билет, не жалеть бы тебе потом.

- Батюшка, — плачет женщина, — когда я вернусь, в общине найдётся для меня работа? Я готова делать всё, что угодно, мыть, стирать, сторожить, только бы здесь, среди вас, на родной земле, в неё же и лечь хочу. И ещё я несколько лет откладывала из пенсии, накопила немного денег и купила кусочек земли в Шамордино возле монастыря. Хочу завещать его моим детям. Они сегодня живут в Австралии, им хорошо – и слава Богу. Но вдруг и им когда-нибудь также нестерпимо захочется вернуться. Пускай знают, что есть у них маленький кусочек родины, дом для души.

Не знаю, наверно, я никогда не смогу её понять. Хотя, может это сродни тому чувству, которое я испытывал в армии? Каждое утро мне на завтрак полагался маленький цилиндрик сливочного масла. Я смотрел на него, и целый год, каждое утро думал:

- А ведь дома я мог позволить себе съесть хоть целую пачку этого самого масла, но не ел. И не ценил саму возможность.

Никогда прежде до ухода в армию мне и в голову не приходило, что я на самом деле счастливый человек. У меня есть дом, у меня есть родители, которые меня любят, у меня есть друзья, любимая девушка. И вдруг меня в одночасье лишили всего. И этот кусочек масла вырастал в моих глазах в огромную ценность даже не тем, что его можно было намазать на хлеб и съесть, а тем, что его вкус становился для меня минутным возвращением домой из реальности, в которой я никому не был нужен и где меня никто не любил.

Ещё вечером мне позвонила Анна и предупредила, что завтра заедет попрощаться. Хочет благословиться перед отъездом в Израиль. На следующий день мы встретились и с полчаса проговорили с ней ни о чём. Можно было бы просто молчать, но молчать неудобно. Нужно говорить и смеяться, а то ненароком ещё и заплачешь.

Я проводил её до калитки и благословил.

- Не забывай молиться о нас на Святой земле. И обязательно причащайся, помни, в причастии мы всегда будем вместе, как бы ни были далеки друг от друга.

Она уходила, а я смотрел ей вслед. Уходил мой старый друг, уходил навсегда. И хотя уже всё чаще и чаще приходится прощаться с теми, кто стал тебе по-настоящему дорог, никак не могу к этому привыкнуть.

Доброй тебе дороги, Анна. И ещё, человека, который когда-нибудь там, на чужбине, пожалеет тебя в минуту страданий и хотя бы раз, но с искренним чувством, погладит тебя по щеке.

Ломка (ЖЖ-24.09.10)

Путешествовать автомобилем удобно, и с этим фактом не поспоришь. Зато нигде, как в плацкартном вагоне ты не встретишь такого количества потенциальных собеседников. В машине крути баранку и слушай авторадио, а в поезде слушаешь голоса реальных людей. Тем более, что вагонные встречи, как правило, дальнейшего развития не имеют. Потому и собеседники нередко доверяют друг другу самые сокровенные сердечные помышления. Во всяком случае, так было раньше, наверняка так будет и впредь.

Уже в последний момент к нам в купе заселились молоденькая мамочка с десятимесячной девочкой. Подумалось: - Ну, вот ты и поспал. Наверняка об этом же подумали и остальные. За что и были впоследствии посрамлены. Потому, что этот кудрявый ангел за время дороги не то что не заплакал, она даже ни разу не закапризничала. Постоянно весёлая, девочка улыбалась нам непосредственной очаровательной улыбкой, от которой и нам, людям взрослым, тоже хотелось улыбаться.

Я почти не помню как выглядела младенчиком моя дочка. Зато помню как ездил за продуктами в столицу, как простаивал в очередях, чтобы купить какой-нибудь еды. Как мы её лечили, и как учили. А вот, о том, как укачивал ребёнка на руках минут по сорок, гулял с коляской и ещё многое другое – уже и не помню. Только однажды, и это почему-то отпечаталось на всю жизнь, ей тогда было немного больше годика, мы пошли гулять на стадион. Дитя ходило ещё совсем неуверенно, и поминутно присаживалась на траву. Тогда я взял её на руки, стал кружить и подбрасывать малышку в воздух. Девочка смеялась, а я, приближаясь своим носом к её маленькому курносому носику, заглядывал в её широко открытые глаза. От этого ребёнок смеялся ещё громче, а у меня в душе всё замирало от счастья. Но дети вырастают быстро, и за всей этой житейской суетой не успеваешь насладиться их детством.

Мы растим детей и справедливо рассчитываем в старости на их ответную благодарность. Но иногда слышишь, как сетуют старики на невнимание внуков. А это уже, извините, перебор. Внуки даются нам в радость, как награда. Дедушкам и бабушкам не нужно думать как и чем накормить ребёнка, нас не касаются бессонные ночи, это уже их, родительская проблема, нам же остаётся только наслаждаться общением с маленьким человечком. Вот и подумаешь, кто кому должен быть благодарен? И я не понимаю стариков, добровольно лишающих себя счастья общения с внуками.

Одна молодая женщина жаловалась мне на свою маму. Дочь практически одна поднимает двоих маленьких сыновей погодок, муж вынужден работать и днём, и ночью. А мать, живя от них в десяти минутах ходьбы, не зайдёт, чтобы помочь. – Она у тебя, что старая больная женщина? – Нет, батюшка, моей маме всего 53, но она устраивает свою личную жизнь. Вышла замуж, ублажает супруга, а на нас времени у неё уже не остаётся.

Возможно, вы со мной и не согласитесь, но я думаю, что у человека в 53 личной жизни быть уже не должно. Конечно, если люди думают о «стакане воды», или бегут от удушающего одиночества – их можно понять, а если бегут от внуков именно к личной жизни, то извините. Старикам ли думать о постели. Благо у нас, людей верующих, существует система постов, которая, не нарушая физиологии, с годами настраивает человека больше на духовное. Похотливая старость явное свидетельство неверия.

Гродно встречал меня прекрасной солнечной погодой. Бабье лето, тепло. Я иду по улочкам старого города и наслаждаюсь. Когда живёшь в этом городе и наблюдаешь его каждый день, то и не замечаешь происходящего вокруг. А такому как я, наведывающемуся сюда раз в год, все изменения немедленно бросаются в глаза. В этот раз Гродно превзошёл самого себя. Готовясь к встрече и желая меня порадовать, он украсил себя множеством цветов. В местах, где в прошлые годы велись реставрационные работы, все они как-то разом завершились, и стены домов старого города радовали яркими свежими расцветками. Словно все они раскрасились одновременно в течение нескольких последних дней. И это тот Гродно, который в годы моей юности я привык наблюдать в постоянно серых тонах. А если на этот серый тон нанести ещё и несколько мазков в виде часто моросящего унылого дождичка, то можно понять, почему мой старый школьный приятель Серёга Ломов однажды в зоопарке, указав мне пальцем на одинокую печальную птицу Марабу, сказал: - Вот эта славная птичка и есть символ нашего города. Они похожи друг на друга и точно также одинаково печальны.

Я уверен, сегодня Серёга взял бы свои слова обратно. Гродно преобразился и превратился в настоящий европейский город, ухоженный и потрясающе красивый. И ещё, любого, кто приезжает сюда из наших краёв поражает царящая вокруг чистота. Как удалось внушить местным жителям не бросать мусор себе под ноги, для меня так и остаётся загадкой. Вокруг, сколь бы я не всматривался, не нашёл ни одного плаката с призывом, типа «не сорите, люди».

Только знаете, мне вдруг подумалось, что чистота на улицах резко ограничивает меня в моём самовыражении, перестаёшь быть свободным. Пускай я не мусорю у себя в посёлке, зато у меня всегда имеется такая возможность. Могу, если будет такое желание, выйти на улицу и вывалить здесь же на дорогу помойное ведро, но я, в отличие от других, этого не делаю! И для меня это ещё и повод гордится собой. А здесь везде чисто, словно древние каменные мостовые нарочно помыли с мылом. И нет повода почувствовать себя лучше других.

Иду через старый город по улочкам прежних веков и понимаю свою ущербность, прямо – таки ломка какая-то начинается. И вдруг, вижу! Посередине этой ухоженной мостовой валяется свежая пачка из под сигарет, с такой уже ставшей мне родной надписью: «курение убивает». Я даже было вздрогнул от неожиданности, нате вот, мол, вам, аборигены, получите. Видать не я один прибыл этим утром в славный город Гродно, и ступил из вагона московского поезда на их ухоженный привокзальный асфальт. Скорее всего, это кто-то из наших не выдержал и расписался этой пачкой по их парадной мостовой. И я его понимаю, нечего ограничивать нашу внутреннюю свободу.

Конечно, это шутка, только не зря говорят, что в каждой шутке есть и доля истины. Что такое чистота на улицах, и вообще, кому она нужна? Неужели те же прибалты были когда-то культурнее белорусов? Да никогда, но в советские годы, когда мы ездили в Друскенинкай за колбасой, то поражались ухоженности и чистоте их улиц. Сегодня думаю, что таким образом тогдашние литовцы выражали нам, всем остальным советским людям, протест против их насильственного присоединения. А ещё это служило поводом кивнуть в нашу сторону и сказать что-то типа: «эти русские свиньи снова приехали за нашей колбасой», с чем было трудно поспорить.

В Китае чистоты на улицах добиваются мобилизацией множества уборщиков. Очевидцы рассказывали, что наблюдали такую картину. Стоит толпа китайцев в ожидании речного трамвайчика. Трамвайчик приплыл и увёз толпу, после которой остановка превратилась в сплошную помойку. Но тут же появилось несколько дворников, которые быстренько навели идеальный порядок. И так до следующего речного трамвайчика. В Сингапуре за брошенный мимо урны окурок можно налететь на штраф в тысячу долларов. Интересно, что движет белорусами, почему за несколько лет страна так внешне преобразилась? Надеюсь, не ради того, что бы теперь им самим кивать нам в спины?

Каждый год в Беларуси проходит праздник урожая, отсюда и название: «Дождинки». Всякий раз празднуют в каком-нибудь районном центре, и каждый год этот центр меняется. Отзвучали весёлые мелодии, раздали подарки передовым механизаторам, и объявляется город, который будет принимать у себя это мероприятие на следующий год. И немедленно в назначенном месте начинаются работы по его подготовке. Прокладываются новые дороги, перекрываются асфальтом уже действующие. Пешеходные дорожки оформляются бордюрным камнем и укрываются каменной плиткой, в одних местах строят фонтаны, где-то устанавливается бронзовая скульптура. Если есть в городе какие-то исторические памятники, то и они приводятся в надлежащий вид, как, впрочем, и фасады жилых и административных зданий. Кстати, за все эти дни я не встретил ни одного гастарбайтера из Средней Азии.

У нас в посёлке в самом центре вмурован в асфальт громадный металлический транспарант: «Чисто не там, где убирают, а там, где не сорят», а в поселковой администрации даже имеется чиновник, ответственный за уборку мусора, но, это почему-то не работает. Наверно стоит послать его в Китай перенимать их китайский опыт. Хотя можно так далеко и не ездить. В соседнем селе кто-то предварительно очистив лес вокруг московских дач, развесил таблички:"Кто будет сорить, на того наведу порчу". Я у тамошнего батюшки всё добиться хотел, не его ли рук дело. В ответ он только смеётся: - Не важно чьих, главное, что действует. А что, стоит подумать.

В таких размышлениях я и бродил в одиночестве по городу, заглядывая в, некогда, дорогие моему сердцу места. Зашёл и в главный корпус своего института. При мне в нём было много света и свободного пространства, широкие красивые коридоры, огромные окна. Сейчас ничего этого нет, и каждый квадратный сантиметр полезной площади приспособлен под новые кабинеты и аудитории. От этого прежняя красота здания померкла, и оно стало больше походить на общежитие, зато и число факультетов увеличилось почти втрое.

В фойе на первом этаже появились портреты прежних ректоров. Художник изобразил их в одинаково дорогих старинных шубах и с цепью на шее, напоминающей бургомистерскую. В одном из них я узнал и нашего бывшего ректора. Вот бы он удивился, увидев себя в такой шубе с цепью. Ректор читал у нас на факультете лекции по гельминтологии в общем курсе зоологии. Рассказывая обо всех этих паразитах, он словно артист пантомимы с помощью искусных жестов представлял нам как корова слизывает с травы яйца какого-нибудь цепня, как потом они движутся по организму и выделяются из него естественным путём. Для того, чтобы познать нужно полюбить, и чувствовалось, что человек любит объект своего исследования, сроднился с ним и воспел в своих лекциях. На одной из них он при помощи всё тех же жестов показывал на себе круг движения аскарид в человеческом теле. Увлёкшись, он так откровенно тыкал пальцем себя в разные места, а потом, представляя, как ребёнок засовывает этот же пальчик в ротик, ректор залихватски сунул палец себе в рот и облизал. И немедленно девушка с первого ряда, сидящая как раз напротив кафедры, издав характерный звук, закрыла рот ладонями и выбежала из лекционного зала.

Говорили, что наш ректор был контужен на фронте и имел орден «Александра Невского». Так что цепь на его портрете выглядит вполне заслуженной.

На противоположной стене портреты профессоров, все в каких-то шутовских средневековых шапках. Видимо в средние века они так и ходили, но на старике Акулинина она не смотрелась совершенно. Хотя дед и в правду любил пошутить. Во время его экзамена кто-нибудь из студентов обязательно дежурил под окошками аудитории. Если профессор был не доволен ответом, то зачётка несчастного могла вылететь в форточку птичкой, или юркнуть мышкой под шкаф с заспиртованными препаратами. Причём Акулинин был настолько великодушен, что предлагал студенту самому решать лезть ли тому под шкаф или бежать на улицу. А ещё он обожал студенток в миниюбках, и по этой причине в дни сессии коридор перед кабинетом анатомии больше напоминал улицу красных фонарей, а не серьёзное учебное заведение.

Смотрю на портрет моего старого доброго учителя, и в ушах снова слышится его заразительный смех, да такой, что я и вправду рассмеялся. Хочется с кем-нибудь поделиться смехом, рассказать о тех временах, но я один. Оборачиваюсь в надежде найти собеседника. У окна девушка пьёт кофе со скучающим видом. И нет ей никакого дела до седеющего бородатого дядьки, стоящего у портрета профессора Акулинина, который успел умереть ещё задолго до её рождения.

Непредсказуемости профессора у нас не боялся один только Славка Михневич. Потому, что он вообще никого не боялся. Славка был везунчиком, ему везло, можно сказать, просто вызывающе. Он никогда, подобно нам, не готовился к экзаменам. Ему достаточно было пролистать треть вопросов, чтобы они обязательно попались ему в билете. Девчонки от него были без ума. А когда на улицах города появились первые продавцы лотереи «спортлото» Славка немедленно выиграл тяжёлый мотоцикл с коляской. Мы, помню, смехом потребовали отпраздновать такую удачу. Тогда везунчик тут же вновь вытянул лотерейный билетик, и не глядя на выигрыш, вручил одному из нас: - Гуляем, ребята. Разворачиваем, а там 50 рублей, тогда это были большие деньги.

И однажды, словно снег на голову, узнаём, что Слава женится на Галочке, студентке с нашего же курса. Галочка, невзрачная дурнушка, зато папа председателя колхоза – миллионера. Сегодня жениться на деньгах стало нормой, но тогда ещё в цене была любовь, и потому мы слишком прозрачно намекали красавчику Славке на это обстоятельство. Поначалу он даже было обижался, но поскольку по сути-то мы были правы, перестал дуться и мы остались друзьями. Зато Галочка, понимая, что она не ровня мужу, и наши намёки слишком похожи на правду, ревновала Славку к фонарному столбу, и даже иногда поколачивала его. А после того, как он однажды пришёл на занятия с синяком под глазом, мы под общий смех подарили ему мотоциклетный шлём в качестве ночного колпака.

Помню, это уже лет через десять после окончания института, во время одного из моих приездов в родной город, меня неожиданно окликнули на улице. Оборачиваюсь, Славка, собственной персоной! Мы обнялись, и посыпались вопросы: - Ты как? – А, ты как? – Славка, у меня в этом году дочка в школу идёт, а у вас с Галочкой, детки, небось уже классе в четвёртом. Мой однокашник слушает меня, улыбается и молчит. – Слав, ну, чего ты всё молчишь, как жена, дети? – Саша, у меня нет детей, и Гали нет. Она погибла сразу же в первый же год после окончания института. Мы уже ребёнка ждали. Не знал? Ах, да, ты же был в армии.

В тот год мы закупали элитных животных и перевозили их в хозяйство. Машина, в которой она ехала, перевернулась. Бычкам хоть бы что, а Галочка умерла, и ребёночек наш так и не родился.

Недоумеваю: – Так ты, что же до сих пор один?! И это с твоей-то внешностью и везением? Ведь столько лет прошло. Неужели никого больше не встретил, или бывший тесть против? – Славка пожал плечами: - Да, нет, вы же сами меня называли счастливчиком. Карьера моя пошла круто в гору, сам уже руковожу немалым хозяйством, дом полная чаша, и тесть здесь не причём. Наоборот, как встретимся, так и он меня агитирует. Только, вот не ожидал, что действительно полюблю и окажусь однолюбом.

Дата добавления: 2015-11-30