Богдан-Ігор Антонич

Народився бог на санях

в лемківськім містечку Дуклі.

Прийшли лемки у крисанях

і принесли місяць круглий.

Ніч у сніговій завії

крутиться довкола стріх.

У долоні у Марії

місяць — золотий горіх.. «Різдво»

32. Олександр Довженко. «Україна в огнІ»

«Украина в огне» — особенное произведение. Пронзительное, настоящее, живое. Ни одного фальшивого слова, ни одной неискренности, одна только правда о людях, о истории, о человеческих душах. Когда читаешь его, то слезы на глаза наворачиваются. Немногие во времена тоталитарной системы находили смелость не врать, не скрывать, не «подмалевывать» лишнего... Одним из плеяды бескомпромиссных правдоборцев в украинской литературе был Александр Довженко. Киноповесть «Украина в огне» была запрещена. Александр Довженко тяжело переживал это, потому что его выстраданная правда, которая прошла сквозь сердце, была так грубо придушена, приостановлена на пути к читателю, зрителю, потомку...

Конечно, время расставляет все по местам. Теперь мы имеем возможность читать прекрасные произведения писателя и узнавать правду о нелегких временах войны, когда на территорию мирных трудящихся украинцев-хлеборобов пришел враг, чтобы изувечить жизнь невинных людей, превратить их в рабов, вывезти на принудительные работы. Но опасность подстерегала с обеих сторон: после войны люди, которые находились на оккупированных территориях (или, тем более, побывали в плену), были объявлены изменниками... Еще и до того в начале войны официально писали о борьбе «малой кровью на территории врага»... Но, к сожалению, не так произошло, как думалось. Александр Довженко, создавая многогранную панораму исторических событий, не украшает действительность. Он прямо говорит о существовании как выдающегося героизма, силы духа, высокого понимания чести и патриотизма, так и о людях с мелочными душами, трусах, изменниках: «Души у людей были маленькими, карманными, портативными, вовсе не приспособленными к большому горю».

Больно писателю и от отсутствия национального сознания некоторых людей. Но столько пылких и мужественных фигур в повести А. Довженко, что своей несокрушимостью, героизмом они ярко контрастируют с «портативными душами». В центре повести — семья Лаврентия Запорожца, который вместе с женой воспитывает пятерых сыновей и дочь Олесю. Каждому из них выпала своя судьба. Олеся попадет в фашистскую неволю, переживет побег, страдание, голод и скитания, проторяя путь домой. Возможно, образ Олеси является аллегорией образа Украины... Олеся не только украшение всего села, но и для своих лет мудрая девушка, такие простые и такие глубокие слова говорит она в произведении: «Мы женщины, Христа. Мы матери нашего народа. Нужно все перенести, нужно родить детей, чтобы не перевелся народ. Глянь, что делается. Множество миллионов погибает... Я верю, Христос, верю! Ни за что не будет по-немецки, ни за что!». В трагические военные времена, когда под угрозой оказалась жизнь народа, именно его существование, в настоящих душах проявляются вечные ценности, с них будто осыпаются иллюзии, пустые слова и пустые лозунги. Лаврентий Запорожец так оценивает ситуацию: «Привыкли к классовой борьбе, как пьяница к самогону! Ой, приведет она нас к гибели... Я не знаю сегодня классовой борьбы и знать не хочу.

«Зачарована Десна»

До чего же красиво и весело было в нашем городе! тыквы цветут, картофель цветет Цветет малина, смородина, табак, фасоль А подсолнечника, а мака, свеклы, лебеды, укропа, моркови! ати.

- Ничего в мире так не люблю, как сажать что-нибудь в землю, чтобы произростало Когда вылезает именно из земли всякое рослиночка, вот мне радость, - любила повторять она

Город к тому переповнявсь растениями, что где-то среди лета они уже не помещались в нем Они лезли друг на друга, переплетались, душились, карабкались на хлев, на крышу, ползли на плетень, а тыквы свисали с забора прямо на улицю.

А малины - красной, белой! озоли на детских руках Вдоль забора, по старой навесом, росли крупные кусты смородины, бузины и еще каких-то неизвестных растений Там неслись куры тайком от матери Туда мы редко лазили Там было темно, навет ь днем, и мы боялись гадюки Кто из нас в детстве не боялся змеи, так за всю жизнь и не увидев ее нигде?

Возле хаты, стоявшей в саду, цвели цветы, а за домом, против сенных дверей, у вишен, - поросшая полынью старая Погребной с открытым люком, откуда всегда пахло плесенью Там, в подвале, в сумерках прыгали ли лягушки Наверное, там водились и гадюкки.

На Погребной любил спать дед У нас был дед очень похож на Бога Когда я молился Богу, я всегда видел в углу портрет деда в старых срибнофольгових одеждах, а сам дед лежал на печи и тихо кашлял, слушая и моих молитьов. В воскресенье перед богами горела маленькая синенькая лампадка, в которую всегда набиралось полно мух Образ святого Николая также был похож на деда, особенно когда дед время подстригал бороду и выпивал пере ед обедом рюмку водки с перцем, и иметь не ругалась Святой Федос больше походил на отца Федосья я не молился, у него была еще темная борода, а в руке герлыга, одетая почему-то в белый платок А вот Потому г, похож на деда, тот держал в одной руке круглую солонку, а тремя пучками второго будто собирался взять зубок чеснокнику.

Звали нашего деда, как я уже потом узнал, Семеном Он был высокий и худой, и лоб у него высокое, волнистые длинные волосы седые, а борода белая И была у него большая грыжа еще с молодых чумацких лет П пах дед теплой землей и немного мельницей Он был грамотным по-церковному и в воскресенье любил торжественно читать Псалтирь Ни дед, ни мы не понимали прочитанного, и это волновало нас, как странная тайна, щ в предоставляла прочитанному особенного, необычного смыслмислу.

Мать ненавидела деда и считала его за чернокнижника Мы не верили матери и защищали деда от ее нападений, потому Псалтырь внутри был не черный, а белый, а толстая кожаная обложка - коричневая, как гречишный и мед или старая халява итоге, иметь украдкой таки уничтожила Псалтырь Она сожгла его в печи по одному листочку, боясь курить сразу весь, чтобы он случайно не взорвался и не разнес печечі.

Любил дед хорошую беседу и доброе слово Порой по дороге на луг, если кто спрашивал у него дорогу на Борзну или на Батурин, он долго стоял посреди дороги и, размахивая кнутом, кричал вслед прохожему:

- Прямо, и прямо, и прямо, и никуда же не обращайте Добрый человек поехала, дай ей Бог здоровья, - вздыхал он ласково, когда путник, наконец, исчезал в кустах

- А кто она, дед, человек та?

- А бог ее знает, как я знаю Ну, чего стоишь как вкопанный, обращался дед к лошади, садясь в телегу - Но, трогай!

Он был добрый дух луга и рыбы Грибы и ягоды собирал он в лесу лучше нас всех и разговаривал с лошадьми, с телятами, с травами, со старой грушей и дубом - со всем живым, что росло и двигалось вокруг

А когда мы вот время наловим волоком или топчийкою рыбы и принесем к шалашу, он, улыбаясь, укоризненно качал головой и говорил с чувством тонкого сожаления и примиренности с течением времени

- А, разве это рыба!

Тут дед заводил нас в такие сказочные дебри древности, мы переставали дышать и бить комаров поджилки и на шее, и тогда уже комары нас поедом ели, пили нашу кровь, наслаждаясь, и уже давно вечер надх ходил и крупные сомы уже походили в Десне между звездами, а мы слушали, раскрыв широко глаза, пока не засыпали в душистом сене под дубами над заколдованной реки Десна.

Лучшей рыбой дед считал линину Он не ловил линей в озерах ни волоком, ни топчийкою, а то будто брал их из воды прямо руками, как китайский фокусник Они бы сами плыли ему в руки Говорили, он н знал такое словово.

Летом дед частенько лежал на Погребная ближе к солнцу, особенно в полдень, когда солнце припекало так, что все мы, и наш кот, и собака, и куры прятались под любисток, смородины или в табак Тогда ему была н самая утеха.

Больше всего на свете любил солнце Он прожил под солнцем около ста лет, никогда не прячась в холодок Так под солнцем на Погребной, круг яблони, он и умер, когда пришло время

Погуляв круг пчел и наевшись огуречных бутонов, наткнулся я на морковь Больше всего почему-то любил я морковь Она росла в нас равными вьющимися рядами везде между огурцов Я оглянулся, не Обзор ться кто Никто не смотрел Вокруг только дремучий табак, и мак, и кукурузные тополя и подсолнухи Чистый полуденное небо, и тихо-тихо, будто все заснул Одни только пчелы жужжат и откуда-то из-за табака от Погребной, доносился дедов кашель Здесь мы с Пиратом и бросились к моркови вырывает одну - малая Гичка большая, а сама морковка мелкая, белая и совсем не сладкая Я за вторую - еще тоньше Третью - тонкая А моркови захотелось, вплоть дрожу весь! укати смачного.

Долго что-то ходил по городу После моркови я высасывал мед табачных цветов и из цветов тыквенных, что росли под забором, пробовал зеленые калачики и белый, еще в молоке, мак, отведал вишневого клея из вишен, понадкушував на яблоне десяток зеленых кислых яблок и хотел уже идти домой Когда смотрю, - баба снует у моркови, деда иметь Я - бегом А она - глядь, и за мной А я тогда, - куда его бежать? угого.

- Куда ты, хотя бы тебе ноги высохли!

Я - в табак «Побегу, - думаю, - в малину, и рачки под табаком» Пират за мной

- Куда ты табак ломаешь, чтоб тебе руки и ноги поломало!

Не вдаваясь глубоко в исторический анализ некоторых культурных пережитков, следует сказать, что у нас на Украине простые люди в Бога не очень верили Персонально верили более в Матерь Божию и святых - Николая угодно ника, Петра, Илью, Пантелеймона Верили также в нечистую силу Самого же Бога не то чтобы не признавали, а просто из деликатности не решались утруждаты непосредственно Повседневные свои интересы простые люди хорошего воспитания, к которым принадлежала и наша семья, считали по скромности недостойными божественного вмешательства Поэтому с молитвами обращались к мелких инстанций, к тому же Николая, Петра и др. В жи нок была своя стежка они доверяли свои жалобы Матери Божией, а та уже передавала сын или Святому Духу-голубьголубу.

Верили в праздники Помню, баба часто говорила мне: «А чтоб тебя побило святое Рождество» или «Разрази праздника Пасха»

Итак, бросившись через табак в сад, прабабушка бухнулась с разбегу на колени Так как дед любил солнце, так его мать, ее, как я тоже уже только потом узнал, звали Маруся, любила проклятия Она проклинать ала все, что попадалось ей на глаза, - свиней, кур, поросят, чтобы не скугикалы, Пирата, чтобы не лаял и не гидив, детей, соседей Кота она проклинала ежедневно по два-три раза, так что он чуть позже был Косью заболел, пока не сдох где-то в табакюні.

Она была маленькая и такая прыткая, и глаза были такие видящие и острые, спрятаться от нее не могло ничто в мире Ей можно было по три дня не давать есть Но без проклятий она не могла прожить и дня Во они были ее духовной пищей Они лились из ее уст потоком, как стихи из вдохновенного поэта, по малейшему поводу У нее тогда блестели и алели щеки Это было творчество ее пылкой, темной, престарелой душї душі.

- Матерь Божья, Царица небесная, - кричала баба в самое небо, - голубка моя, святая великомученица, черт его, невежды, святым Твоим омофором! Мик ему, Царица милосердная, и повикручуй ему ручечки и нижечкы, порази ему, праздники Владычице, пальчики и суставчикы Царица небесная, заступница моя милостива, заступися меня, за мои молитвы, бы рос он не вверх, а вниз, и чтобы не услышал он ни кукушки святой, ни Божьего грома Николаю-угоднику, скорый помочнику, святой Юрий, святой Григорий на белом коне, на белом седле, накажите его своей десницей, чтобы не ел той морковочкы, и хотя его пранци и язвы съели, и хотя его червь источилала...

Баба крестилась в небо с такой страстью, вплоть трещала вся от крестов

В малине лежал поверженный с небес маленький ангел и плакал без слез С безоблачного голубого неба как-то неожиданно упал он на землю и сломал свои тоненькие крылья у моркови Это был я Притаившись в м малине за смородиной, я слушал бабьи молитвы, как завороженный Я боялся пошевелить пальцем, чтобы время Матерь Божия не видела с неба, я тут в малине Даже Пират, и тот смотрел из-под смородины на бабу с испугомляком.

Вот тогда-то впервые в жизни и решил я творить добрые дела «Не буду, - думаю, - есть скоромного целую неделю! ясь на ласточек, я подумал: «Вот, если бы выпали из гнезда ластовенята! стовенята не падали разинув рты, они жалобно пищали, а вокруг гнезда надо мной их родители постоянно сновали и носили им комам комах.

«Что ж еще сделает?» - Думал я, оставив ласточек - Пойду на улицу уважать великих людей Дед говорил, что за это прощается много всяких грехов на том свете Пойду снимать перед ними шапку и говорить «здравствуйте» Шапка раз валялась в лодке Это была старенькая деда шапка Теперь уже нет таких шапок не шьют, и колодок таких уже нет Она была толстая и своим видом очень напоминала медный каза н И тяжелая тоже была, как добрый казаной казанок.

Сначала она долго лежала в сенях под шагом Кошка выводила в ней котят, а сейчас котят баба потопила в копанке и шапку выбросила в лодку, так и пахла она уже не дедом, а котами Однако разбираться ь никогда не было Чтобы было что снять с головы для уважения Я надел шапку по самый рот и вышел за воротарота.

Улица была пуста Все великие люди работали в поле Только возле магазина, на крыльце, как раз против колодезного журавля, сидел в черном сюртуке лавочник массе, очень похож на ласточку Но перед массе я н не хотел снимать деда шапки Дед говорил, что в массе не было души, а только сама пара, поэтому он и обманывал всех, кто к нему не заходил За это Бог справедливо наказал его, повелев ворам с воим обокрасть его лавочку рублей, говорили, на десять, после чего жена и дети его долго кричали и плакали и сам он громко кричал от бедности и навлек на всех холеру Наш отец хоть и смия вся по массе, как с шута, однако жалел и в беде всегда помогал ему и ни разу не задел, даже нетрезвомерезий.

Где же его найти человека для уважения?

Дед Захар был кузнец, хотя я никогда не видел, чтобы он что-то ковал Вся моя жизнь ходил мимо наш дом с целым снопом длинных удочек и так стучал сапогами, что мы просыпались ночью, как от грома, когда е др. возвращался время из рыбы У него были большие сапоги и такие тяжелые ноги под ними будто сгибалась земля и ходил немного будто приседая, как на сене или на ступе Борода у него была, как и в нашей го деда, совсем уже седая, только посередине, там, где был рот, как ткнули что-то рыжим Квачаачем.

После рыбы дед Захар зажигал сигарету и долго сидел у дома на колодке, глядя в одну точку, словно на поплав Курил он такой свирепый табак возле него никто не мог стоять близко Его обход дили куры и поросята, собаки обошли огородами, и невестка Галька спала в кладовке и часто плакала нашей матери, что дед ее задушит своим табаком, и выбрасывала его свитку улицу Говорили, что деда Ю арочного запаха боялась даже рыба и плохо у него клевала Его издали было слышно обонянием Когда он проходил мимо наш дом, над улицей долго висел его табачный следует Сей??табачный следует висеть еще к олись в моих картинах о родную Землю, где составит мой предок раз все свои мозоли поверх белой рубашки под яблоней среди яблок и груш, и морковь жить в картинах, и грех, и бабьи проклятие, а тем время иду я, расстроенный мальчик, к старому кузнеца искупить первой игрей гріх.

- Здравствуйте, дедушка!

Ответа не было Дед меня не заметил

«Наверное, не услышал, - подумал я - Надо вернуться назад и сказать еще раз, громче»

- Здравствуйте, дедушка! делать? ь?

Я вышел из переулка на улицу в надежде, не идет ли еще кто-нибудь, кого бы я мог почтить Улица была пуста Даже массе, и тот куда-то исчез У меня защемило в горле, какая скука взяла, а тут еще шея поча ала болеть от шапки Я постоял немного и пошел еще раз к деду творить добрые делділа.

- Дед, здравствуйте!

- Да иди ты к черту!

Услышав такие слова, я с перепугу подскочил и, в отчаянии, забыв мгновенно о спасении грешной души, быстро помчался домой Проскочив тихонько через двор в сарай, я снова лег в лодке на деда мехов ро и подумал: «Засну Засну и вырасту во сне Дед сказал, что я во сне ростату».

Размышляя, поплакал я немного, вспомнив Страшный суд, посмотрел на ластовенят и, свернувшись в бубличок, жалобно вздохнул: «Ой-ой-ой, и зачем я родился на свет, не надо было рождатись» который маленькие кий лежу я в дедовом лодке и столько знаю неприятных и досадных вещей Как неприятно, когда баба проклинает или когда долго идет дождь и не утихает Неприятно, когда пиявка впивается в Жижка, или когда лают н а тебя чужие собаки, или гусь шипит у ног и красным клювом дергает за штаны А как неприятно в одной руке нести большое ведро воды или полоть и пасынковать табак Неприятно ходить босиком по стерне или сми смеяться в церкви, когда сделается смешно И ехать на телеге с сеном неприятно, когда вез вот-вот перевернется в реку Неприятно смотреть на большой огонь, а вот на малый - приятно и приятно обнимать жеребенка Или проснуться на рассвете и увидеть в доме теленка, что нашлось ночью Приятно бродить по теплым лужам после грома и дождя, или ловить щучок руками, скаламутившы воду, или смотреть, как тянут волока Приятно найти в траве птичье гнездо Приятно есть пасху и пасхальные яйца Приятно, когда весной вода заливает дом и сени и все бродят по воде Приятно спать в лодке, во ржи, в просе, в ячмене, во всяком семенах на п ечи И запах всякого семян приятный Приятно таскать копны к стогу и ходить вокруг стогов по семенам Приятно, когда яблоко, о котором мы думали, что кислое, оказывается сладким Приятно, когда зевает дед и когда звонят к вечерне летом И еще приятно, и очень любил я, когда дед разговаривал с конем и жеребенком, как с мужчинами Любил я, когда кто-то на дороге незнакомый, проходя мимо, говорил нам: «Здравствуйте» И любил, когда дед отвечал: «Дай Бог здрастувать» Любил, когда напоминала большая рыба в озере или в Десне на закат Любил, уезжая на телеге с луга, смотреть лежа на звездное небо Любил засыпать на во с и любил, когда вез останавливался возле дома во дворе и меня переносили, сонного, в дом Любил скрип колес тяжелыми возами в жатву Любил птичий щебет в саду и в поле ласточек любил в сарае, коростелей - на лугу Любил плеск воды весеннего И лягушачье нежно-печальное кваканье в болоте как спадала вода весенняя Любил песни девичьи колядки, веснянки, обжинки Любил удары яблок в саду вечером в присм ерку, когда падают они неожиданно, исподтишка вниз в траву Какая-то тайна, и грусть, и вечная неотвратимости закона чувствовали всегда в этом падении плода И гром, хотя мать и пугалась его, любил я с дождем и в итром за его подарки в саді вітром за його подарунки в саду.

Но больше всего в мире любил я музыку Когда спросил меня кто-нибудь, которую я музыку любил в раннем детстве, какой инструмент, которым музыкантов, я бы сказал, что больше всего я любил слушать клепки косы К Когда тихого вечера, где-то перед Петром и Павлом, начинал наш отец клепать косу под домом в саду, это и была для меня очаровательная музыка Я любил ее так и так жаждал, как бы ангелы жаждут церковного колокола на Пасху, прости, Господи, за сравнение Порой и до сих пор кажется мне, что и сейчас поклепай кто-нибудь косу под моим окном, я сразу помолодел бы, подобрел пал к работе Высокий, чисти и звон косы предвещал мне радость и удовольствие - сенокос Я помню его с самого детстваалечку.

- Тише, Саша, не плачь, - приговаривал мне прадед Тарас, когда я начинал чего-то там реветь, - не плачь, дурачок Поклепаемо косу, и поедем на сенокос на Десну, и накось сена, и наловим рыбы, и нава Арима каші.

И я примовкав, а Тарас тогда, дедов отец, брал меня на руки и рассказывал о Десну, о травах, о таинственных озера - Дзюбина, Церковное, Тихий, о Сейм А голос у него был такой добрый, и взгляд глаз и огромные, как корни, волосатые руки были такие нежные, что, наверное, никому и никогда не причинили зла на земле, не украли, не убили, не отняли, не пролили крови Знали труд и мир, щедрость и добрро.

- Напораем сена и наварим каши Не плачь, мальчик

И я примовкав тогда, потом тихонько, самыми кончиками пальцев, одривавсь от земли и сразу же оказывался на Тихом, на Церковном, на Сейме Это были лучшие в мире озера и реки Таких больше нет и не будет е никогда нидде.

Так, говорю, рассуждая в лодке на кожухе, медленно закрыл я глаза Мне стало темно в голове Закрывая глаза, и по сей день я не имею тьмы в душе Еще светит мозг мой непрестанно и ясно, освещая и видимое и невидимое без всякого числа и время без порядка в бесконечной череде картин Картины плывут, несутся воды Дунаем, Десной, весенняя вода на Десне, Дунае Облака по небу плывут изысканно и свободно и, плывя в просторах голубых, совершают битвы и соревнования в таком числе, что если бы одну тысячную долю суждено укротить и поставить в ясный книжный или картинный ряд, недаром жил бы я на свете и отя гчав начальников и соглядатай своих Недаромдаром.

Чего только не видел на одном только небе!

Беспокойство, движение и борьбу я видел везде - в дубовой, ивовой коре, в старых пнях, в дуплах, в болотной воде, на поколупаних стенах На чем бы не остановилось око мое, везде и всегда я вижу что-то подиб бы не к людям, лошадей, волков, змей, святых что-то похожее на войну, пожар, драку или потоп Все жило в моих глазах двойственным жизнью Все звало на сравнение, все было к чему подобное, давно где-то виденное, уя влены и пережитьите.

Ну что же это я делаю?

Так рассуждая, медленно закрыл, говорю я, глаза и уже начал расти И вот понемногу, тихо, лодка как зашатался подо мной и поплыл из риги в сад по траве между деревьями и кустами мимо Погребной и люби исток, проплыл мимо деда Дед почему-то стал маленький, младшенький от меня сидел у бабы на руках в белой рубашке и ласково улыбался мне вслед А лодка понесло и понесло через сад, пастбище - на Зар иччя, с Заречье мимо хуторов - на Деснеесну.

Сыграй, музыка, спойте, ангелы в небе, птицы в лесу, жабонькы под берегами, дивчаточка под ивами Я плыву по течению, и мир плывет надо мной, плывут облака весенние - весело соревнуются в небе, по опид облаками летит перелетных птиц - утки, чайки, журавли Летят аисты, как мужчины во сне И плав плывет Проплывают лозы, ивы, вязы, тополя в воде, зеленые островрови.

Такое, ну такое что-то хорошее приснилось в лодке Забыл А может, и не снилось, может, и вправду было на Десне? ся святость босоногого детства I табак уже не зацветет для меня в попу ризами, и не испугает меня Страшный Божий суд, если уж не испугал человеческикий.

вечерам мой день, туман поле ясное укрывает, и я смотрю, волнуясь, вокруг, - надо мне спешить Гости плывут на ивовых лодках, волна волну из Десны догоняет, гости думы из далекого теплого кр рая везут мне Чего тебе? обі?..

Много видел я красивых людей, ну такого, как отец, не видел Голова у него была темноволосой, большая и большие умные серые глаза, только в глазах почему-то всегда было полно печали: тяжелые кандалы неписьменнос сти и несвободы Весь в плену у печального, и все в то же время с какой-то внутренней высокой культурой мыслей и чувствеуттів.

Сколько он земли вспахал, сколько хлеба накосил! дтримуючы снизу корочкой хлеба, чтобы не покрапать рядно над самой Десной на траве Шутка любил, точеные, меткое слово! Шаво рыжей бородкой, ничтожной фигурой и якобы имел чин ниже генерала Одно, что у отца было некрасивое, - одежда Ну такой носил одежду некрасивый, такой бесцветный, убогий! бы пренебречь образ человека, античную статую покрыли грязью и рвание Идет, бывало, из кабака домой, плетет ногами, глядя в землю в темном грусти, аж плакать хотелось, спрятавшись в малине с пиратами и все равно был красивый, - столько крылось в нем богатства Косив он или сеял, кричал на мать или на деда, улыбался детей, бил коня, или самого нещадно били полицаи, - все равно Когда заброшенный всеми на свете восьмидесятилетний старик, стоял на площадях бездомный в фашистской неволе и люди уже за старца его принимали, подавая ему копейки, он и тогда был прекрасный Из него можно бул в писать рыцарей, богов, апостолов, великих ученых или сеятелей - он годился на все Многие сделал он хлеба, многих накормил, спас от воды, много земли перепахал, пока не освободился от своего см УТК свого смутку.

Во исполнение вечного закона жизни, склонив седую голову под северным небом, шапку сняв и освятив мысли молчанием, возвращаю я прибит печалью талант к нему, пусть сам продиктует мне свое завещание Вот он стоит передо мной далеко на киевских горах Прекрасное лицо его посинело от немецких побоев Руки и ноги вспухли, и тоска залила ему глаза слезами, и голос уже однимае раз, навеки И я лед ве слышу оте далеко его: «Дети мои, соловьийки...»

А не слишком я славословят старых коней, и село, и старую хату?

Ни Я не приверженець ни старого села, ни стариков, ни старины в целом Я сын своего времени и весь принадлежу современникам своим Когда оборачиваюсь я порой к колодцу, из которого пил когда-то воду, и к моей бело й приветливой хижины и посылаю им в далекое прошлое свое благословение, я делаю ту лишь «ошибку», которую делают и будут делать, сколько и мир будет стоять, души народные живые всех эпох и народов, вспоминая о н езабутни чары детства Мир открывается перед ясными глазами первых лет узнавания, все впечатления бытия сливаются в бессмертную гармонию, человечную, драгоценную Печально и грустно человеку, когда высыхает и слепнет воображение, когда, обращаясь к дорогих источников детства и отрочества, ничего не видит дорогого, необычного, ничто не греет ее, не будит радости ни человечного сумму Бесцветная человек та, какую должность не занимала бы она, и труд ее, не согретый теплым лучом времени, бесцветныйарвний.

Современное всегда на пути из прошлого в будущее Почему я должен презирать все прошлое? в великую эпоху коммунизма!

Было в прошлой жизни моих родителей много неурядиц, плача, тьмы и сожаления Неясные надежды и напрасные надежды находили себе могилу в водке и ссорах А наиболее, чего им отпустила судьба, - работы, тяжелой п труда Все прожили свой век несчастливо, каждый по-своему - и прадед, и дед, и отец с матерью Как будто все были рождены для любви и имели все талант к ней Да, вероятно, не нашли друг друга или не дог лянулы, и гнев и ненависть, которые были противны им всю жизнь, подбросила им гадалка-волшебница, и всю жизнь обманные призраки постоянно беспокоили их и смущали напрасно И всю жизнь их было скорбным, как жизнь древних Они не знали, как изменить его, и, отдавая предпочтение тому, чего не судила им сутки, не порадувалисувались.

Только было это так давно, что почти все уже растаяло в далеком мареве времени, как сон, и потонуло Одна лишь Десна осталась нетленной в утомленной воображении Святая чистая река моих детских незабываемых лет и мечтаний

Нет теперь таких рек, как ты была когда-то, десны, нет Нет ни тайн на реках, ни покоя Ясно везде Нет ни Бога, ни черта, и жаль мне почему-то принимает, что уже нет в реках русалок и водяных-мирошн ников Нету Зато многие дачники теперь купается в трусах на зло рабочим людям, в горячий летнее время и, очевидно, на досаду, ибо чего мне до сих пор так стыдно отдыхать там, где работают людиюди?

Тогда Десна была глубокой и быстрой рекой В ней тогда еще не купался никто, и на песках ее почти никто не валялся голый Никогда было всем Были мы тогда трудящиеся или малые Девушки не купались даже в праздник, стесняясь сбрасывать рубашки Мужчинам издревле не пристало купаться по обычаю Женщины же боялись водой смыть здоровья купались только мы, малые Была тогда еще девушкой Десна, а я - удивленным м Аленький мальчиком с широко раскрытыми зелеными глазамими очима.

Благословенна будь, моя нетронутая девица Десна, что, вспоминая тебя уже много лет, я всегда добрел, чувствовал себя неисчерпаемо богатым и щедрым Так много дала ты мне подарков на всю жизнь

Далекая краса моя! проповеди стариков о древности, считал в тебе звезды на перевернутом небе, до сих пор, несмотря время вниз, не потерял счастье видеть эти звезды даже в будничных лужах на жизненных шляха.

33. Андрій Малишко «Пісня про рушник»

Рiдна мати моя, ти ночей недоспала.

Ти водила мене у поля край села,

I в дорогу далеку ти мене на зорi проводжала,

I рушник вишиваний на щастя дала.

I в дорогу далеку ти мене на зорi проводжала,

I рушник вишиваний на щастя, на долю дала.

Хай на ньому цвiте росяниста дорiжка,

I зеленi луги, й солов'ïнi гаï,

I твоя незрадлива материнська ласкава усмiшка,

I засмученi очi хорошi твоï.

I твоя незрадлива материнська ласкава усмiшка,

I засмученi очi хорошi, блакитнi твоï.

Я вiзьму той рушник, простелю, наче долю,

В тихiм шелестi трав, в щебетаннi дiбров.

I на тiм рушничковi оживе все знайоме до болю:

I дитинство, й розлука, i вiрна любов.

I на тiм рушничковi оживе все знайоме до болю:

I дитинство, й розлука, й твоя материнська любов.

34. Василь Симоненко. «Лебеді материнства»

Мріють крилами з туману

лебеді рожеві,

Сиплють ночі у лимани зорі сургучеві.

Заглядає в шибу казка сивими очима,

Материнська добра ласка

в неї за плечима.

Ой біжи, біжи, досадо,

не вертай до хати,

Не пущу тебе колиску синову гойдати.

Припливайте до колиски, лебеді, як мрії,

Опустіться, тихі зорі, синові під вії.

Темряву тривожили криками півні,

Танцювали лебеді в хаті на стіні.

Лопотіли крилами і рожевим пір'ям,

Лоскотали марево золотим сузір'ям.

35. Олесь Гончар. «За мить щастя»

В тропическом городе Рангуне, где молодые смуглолицые солдаты стоят с автоматами на постах в своей зеленоватой, цвета джунглей одежде, в городе золотых пагодхрамов, устремившихся в небо стогами оранжевого жатвенного блеска, в городе, над которым ночь опускается очень рано и в сумраке дворца, словно выхваченного из сказок Шехерозады, вдруг промелькнет лицо с прекрасным профилем камеи, а на сцене, сверкающей восточным великолепием пластики, руки танцовщиц поют, ткут песнь любви под звуки удивительного инструмента (название которого так и осталось тебе неизвестным!),-в тот знойный, тропически влажный рангунский вечер, полный волшебных мелодий, красоты и безудержных грез, мне вспомнилась почему-то эта давнишняя история, история иных широт...

Лето было, первое послевоенное лето, виноградники зеленели, и впервые снопы поблескивали на полях.

Ослепительный день, жнивье светится, и по степной дороге, ведущей от нашего лагеря до ближайшего местечка, рысцой идут кони, артиллерийские наши кони. Только не пушку тянут они за собой, не в артиллерию впряжены, а в обычную бочку-водовозку. Высоко на ней в пилотке набекрень, в медалях во всю грудь восседает Диденко Сашко, артиллерист. О демобилизации думает хлопец, не иначе. Все мы в эти дни только тем и живем, что скоро домой, а там каждого из нас ждет любовь. Того своя, этого своя, а кого еще и просто неведомая, туманная. Насвистывает, напевает бравый солдат, небрежно выпустив на лоб прядь пшеничных волос. Дунайское небо шелковистой голубизной переливается, лето горит, полыхает, пьянит хлопца.

Какое же раздолье вокруг! Во время войны, когда доводилось ему очутиться где-нибудь в степи либо в горах скалистой ночью, в ненастье ли, в метель, не раз подмывало его крикнуть, аукнуть, гогокпуть, да так, чтобы эхо прокатилось по всем Карпатам. Но тогда нельзя было. В те годы люди жили таясь, настороженно, молчком. Передний край шума не любит. Зато сейчас Диденко, выехав за пределы лагеря, волон горланить во всю мочь.

- Го-го-го-го-о-о-о!

- Поешь? - смеясь, спрашивает встречный водовоз из соседнего полка.

- А что, плохо?

- Да нет, не плохо. Точь-в-точь как волк в степи...

- Давай вместе!

- Давай!

Теперь уже в два голоса.

- Го-го-го-го! Го-го-о-о! - звучит, разносится по полям, пока друзья и не разъедутся, я жнецы издали, выпрямившись, в веселом недоумении поглядывают на шлях.

Никто но откликается на Диденково гоготанье.

А хмель солнца будоражит душу, пьянит, и в голову лезет всякое такое, что приходилось не раз слышать: про любовь фронтовую, про знакомства в медсанбате, а то и с местными грешницами - везет же людям! А ему - что ему выпадало! Пушку одну только и знал в жизни, с нею прошел полсвета, сколько грязищи перемесил! Выше туч с нею поднимался, плацдармы держал, за пушечными боями на девчат некогда было и оглянуться. И вот теперь он въезжает в пылающее зноем лето на своей водовозке, изжаждавшийся, одинокий!

Жнивье, свежие, точно литые, клади из снопов, кругом снопы и снопы все отливает золотом, все сверкает под палящими лучами жатвенного солнца.

Только одна кладь еще не завершена, не увенчана короной. Вдруг что-то как живое пламя, ярко-красное, быстрое,- мелькнуло и исчезло позади этого золотого сооружения. И вот уже показались смуглые руки, завершающие свой снопастый труд,- ставят шапкой на кладь последний сноп, и он так весело, так задиристо кверху торчит!

Показалась из-за клади и жница; поправляя сноп, она поглядывает на шлях, улыбается солдату. Красная, как жар, кофтенка полыхает на ней. Волосы темные свободно спадают на плечи. Ноги загорелые блестят. Взяв в руки кувшин, жница запрокидывает голову и пьет, но и тогда она, кажется, не перестает одним глазком весело косить на дорогу. Опустив кувшин, она смело улыбается солдату, словно подзуживает, подзывает к себе этой улыбкой: "Иди, напою и тебя..."

И еще две или три жницы появляются около ее копны и давай подшучивать, давай поддразнивать солдата. Хохочут, показывают что-то жестами, обольщают, манят намеками...

Но тех он как будто и не замечает, впился взглядом лишь в ту одну, что стоит между ними и не участвует в их проделках, в ту, что улыбкой позвала его первая...

А проказницы все не унимаются, визжат, вертят подолами: что ты, мол, за герой, если боишься полюбезничать!..

- Тпру-у!

Бросает вожжи, соскакивает, и уже трещит под сапогами жесткая стерня, бросаются с лукавым испугом и смехом врассыпную жницы, только она остается па месте - неподвижно стоит под своим тугим золотым снопом.

И хотя она первая послала ему улыбку на дорогу и солдат побежал сюда, тоже настроенный па веселье, на шалость, но сейчас уже не было улыбки на ее устах, не было игривости в ее взгляде. Было нечто иное. Что-то совсем другое теперь светилось ил глубины ее погрустневших, карим солнцем налитых очей... Лх, эти очи, в которых затаилась бездна страсти и нежности, и эта кофточка алая, ветхая, что расползается на смуглом теле, и эти орошенные жатвенным потом, полуоткрытые, полуоголенные перси...

Ничто в ней не боялось его, все как будто только и ждало этого мгновения, этой встречи с ним, и в доверии своем становилось ему родным.

Указала на кувшин меж снопами - напейся, мол,- Дидепко поблагодарил, но к кувшину не прикоснулся.

- Звать тебя как?- спросил,- Маричка? Юличка?

Ресницами на миг заслонилась от него.

- Лори...

- А! Лариса по-нашему!..

Золотую соломинку смущенно вертела в руках. Диденко бережно взял у нес эту соломинку - отдала, не сопротивляясь, только вспыхнула, зарделась густо. Чувствуя, как у него захватывает дух от нежности, взял ее руку, маленькую, твердую, в свою большую, грубую. Она не отдернула руки, нс вырывалась, а широко открытыми глазами, ясными и лучистыми, как бы благодарила за то, что он обошелся с нею так ласково.

- Лариса... Лариса...- тихонько повторял он,

А она глядела на него так преданно, как будто всю жизнь ждала именно его.

В черной волне волос, рассыпавшихся по плечам, заметил серебристую ниточку, и это больно отозвалось в его сердце: что так рано ее посеребрило? Какие беды, какие печали? И он исполнился еще более горячим чувством к пей, желанием оберечь, защитить ее, разделить с нею то горе, которое она, видимо, уже изведала в жизни.

Были сказаны какие-то слова - он говорил их посвоему, она - по-своему,и хотя это более походило па язык птиц, да и слова предназначались не для того, чтобы их понять, однао и этот счастливый разноязыкий лепет сближал их еще больше.

Вдали косарь звучно отбивал косу, и перепел профурчал в воздухе, как тяжелый осколок, а здесь, возле нее, солнцем пахли снопы, и она сама, казалось, источала аромат солнца и снопов. Всю бы жизнь не выпускал он ее руки из своей, глубина ее глаз манила, влекла, густо-вишневые губы были так доверчиво близко.

Солдат припал к ним.

Л она как будто только и ждала этого порыва, пылко обвила парня руками и, запрокинутая на снопы, отдаривала его жарким поцелуем - поцелуем страсти, благодарности и отваги. Снопы разлезались, растекались под ними, как золотая вода, опьяняли обоих запахами солнца, а они пили этот напиток сладостно, ненасытно...

Не замечали, что день вокруг них пылает, что по дороге кто-то едет, а рядом давятся смехом жпицы, завистливо выглядывая из-за соседних копен...

Еще не выпустил он ее из объятии, еще глаза ее были полны пьяного солнца, как вдруг она вся съежилась, дернулась, испуганно вскрикнула, и голос ее был полон ужаса и тревоги... "Смерть!" - именно это, наверное, крикнула она ему в предостережение, и солдат, обернувшись, увидел, что и впрямь неминуемая смерть летит на него в образе разъяренного жнеца с серпом в руке. Догадался: муж! Ибо только муж мог мчаться к ним с чувством такой слепой правоты. Бежал прямо на Диденко, тяжело дыша, с черным лицом, с безумными, помутневшими глазами... Серп, выступавший сейчас уже отнюдь не орудием труда, сверкал ослепительно, и с приближением этого смертельного блеска в воображении Диденко в один миг промелькнуло виденное им недавно: молодой боец лежит на винограднике, затоптанный, поруганный, с перерезанным горлом... "Полоснет! Распорет обоих!" Все время чувствуя за собой съежившуюся женскую фигурку, артиллерист привычным рывком выхватил из кобуры свой тяжелый трофейный пистолет...

Грянул выстрел...

В тот же день Диденко сидел на гауптвахте.

Гауптвахта находилась на опушке леса.

В прошлом лес этот был собственностью какого-то графа, а теперь его как будто откупило за сколько-то тысяч иенго наше командование, чтобы устроить в нем лагеря.

Здесь мы живем. В глубине леса - уже наша солдатская цивилизация: посыпанные песочком аллеи-линеики, грибки, красные уголки, целые кварталы аккуратных офицерских и солдатских землянок и, ясное дело, гауптвахте (или "губвахте", или просто "губе") там но место,- она вынесена в сторонку, вот сюда на опушку. Сооруженная наскоро, она, однако, крепко сидит в земле, чуть торчит бревенчатым гребнем, приземистая, лобастая, напоминая темной суровостью облика давних своих пращуров - те сторожевые курени, которые когда-то запорожцы ставили где-нибудь на Базавлуке или Волчьих Водах. Дверь тяжелая, из дубового неотесанного горбыля. Засов на двери да пломба, словно тут склад со взрывчаткой. И никакого окошечка, только узенькая над дверью щель-прорезь, на амбразуру похожая, чтобы миска с постной кашей раз в день сквозь ту амбразуру пролезла.

Тот первый, кто пришел допрашивать Диденко, был уверен, что всему причиной вино. Винных погребов в местечко много, хозяева сейчас как раз допивают прошлогоднее, освобождают тару под молодое. Случается, что и солдат отуманивают...

- Лучше не крути, Диденко, выкладывай начистоту:

в подвалах перед тем побывал?- И серыми холодными щелками глаз пронизывал солдата, полагая, разумеется, что видит его насквозь.- Говори, хмель виноват?

- Хмель, да не тот, что вы думаете,- отвечал солдат.

- А какой? Говори, какой? Ну?

- Не нукайте, не поедете,- спокойно отвечал Диденко. "Ты же сапог, крыса тыловая, разве тебе это понять?"-с презрением думал он и не пожелал ничего больше для протоколов рассказывать. Сколько тот ни бился, а он сидел насупившись, а порой даже песенку угрюмо напевал - про Лизавету из кинофильма.

Перед гауптвахтой плац, "потешное поле", то есть вытоптанная бурая земля, где происходят наши воинские занятия, стоят спортивные снаряды, "кобылы" да "козлы", через которые солдат прыгать должен; еще дальше, за нашим "потешным полем", буйно, как в тропиках, зеленеют виноградники - это уже не наша зона.

Пока мы муштруемся на плацу, пока, обливаясь ручьями пота под нещадным солнцем, вышагиваем, как гусаки, туда-сюда, узник с гауптвахты неотрывно следит за нами.

Сколько ни продолжаются занятия, все выглядывает из прорези над дверью белый Диденков чуб. Иногда мы даже слышим его подбадривающие выкрики:

- Давай, давай, гвардейцы! Выше ногу!

Стоит ли говорить, что симпатии солдатские были целиком на стороне узника? Ведь посажен на "губу" не кто-нибудь, а Диденко Сашко, верный товарищ, один из лучших артиллеристов, золотой хлопец. Да, он под замком, а ты на часах сторожишь его, но разве так просто забыть, что с ним вместе всего хлебнул: и чужих рек, и карпатских туманов, и пылающих плацдармов, где держались до последнего, расстреливая фашистские танки в лоб... Если бы воля хлопцам, они бы наверняка и дня не держали Сашка Диденко в этом арестантском курене. Да и так ли уж страшно то, что он натворил: один выстрел, а перед тем миллионы, миллиарды выстрелов были сделаны по человеку! Не крал, не грабил, из лагеря самовольно не отлучался, а что тому ревнивцу, которого черти откуда-то под руку поднесли... так не в зубы же было ему глядеть, не ждать, пока он серпом распорет гвардейца! Конечно, было бы лучше, если бы старик не скапустился (на следующий день он умер в больнице, хотя Диденко об этом так и не знает), но ведь - нет худа без добра! - Лариса теперь свободна.

Ларисой зовут ее - это было единственное, что знали мы, друзья Диденко, про его любовь. А он, хоть и видел Ларису один только раз, мог рассказывать о ней без конца.

С каким упоением, столпившись у землянки, мы слушали вечером сквозь амбразуру его страстные, влюбленные рассказы о ней, о его Ларисочке, о его счастье... У нас прямо дыхание перехватывало, когда он вспоминал те снопы золотые, и пламя кофтенки, и пылающие уста... Ее глаза, ясные, лучистые, солнцем налитые... Только почему в них было столько грусти и боли? И мы сообща создавали легенду о ее жизни: за нелюба отдана. Бесприданница, наверное, красотой только и была богата, вот и досталась кулаку тому, выжиге старому, который ей, молодой, жизнь загубил... И рисовало дальше солдатское воображение, как безрадостно жилось молодой женщине с немилым, с каким чувством потянулась к юноше незнакомому, который мимо на водовозке проезжал... Наверное, с первого же взгляда поняла: "Он! Это судьба мне его послала!"

- Вот это женщина! Да за такую стоит и в огонь и в воду!- говорили о ней возле гауптвахты.- Вспыхнула в один миг, пренебрегла всеми условностями, безоглядно отдала солдату свою любовь. Он победитель, ну, а она разве не ровня ему? Разве но одержала и она победу над своим рабством семейным, сплетнями, предрассудками? Ведь и впрямь доказала, взбунтовавшись, что свобода и любовь для нее превыше всего!

- Долго ты ждал, браток, зато ж и подвезло тебе!- говорили Диденко друзья.- Это тебе награда за все!

- Орден вечного счастья,- шутил кго-то, а Сашко улыбался.

Слышали хлопцы и раньше, что любовь делает человека сильным, что в любви душа людская расцветает, а тут выпал им случай самим в этом убедиться. Был их друг, как и все, и внезапно из обыкновенного стал необыкновенным, стал сказочно богатым, богаче любых царей, королей! И это был их Сашко Диденко! Словно опоенный чарами, ко всем добрый, он только и жил теперь своими видениями, ее красотой, только и ждал, когда выйдет с гауптвахты и снова махнет к своей цыганочке (так он свою мадьярочку называл)...

- Главное, чтобы водовозку мне вернули,- доверчиво говорил он часовым.Сяду - и галопом к ней! Посажу ее рядом с собой, и айда через весь город: глядите - это наша свадьба, теперь мы уже с нею муж и жена!

Часовых тревожила его безоглядность.

- Закон этого не позволяет,- мягко возражали ему.

- Какой закон? - удивлялся артиллерист, точно с луны свалился.

- Не можем мы жениться на иностранках... Таков закон.

- Против любви закон?! 11с может быть такого закона!

Какой дурень его выдумал! Увидите, я своего добьюсь...

Заметим, кстати, что Сашко Диденко оказался в этом провидцем: отменен был этот закон. Но произошло это значительно позже.

А пока что - небритый, без ремня - похаживает в споем курене неугомонный возлюбленный Ларисы, а разводящий на смену одним часовым приводит других, все более суровых. Некоторые, особенно из свежего пополнения, стоят на посту строго по уставу, с арестованным не якшаются, сказано им, что караулят важного преступника,- какое тут может быть панибратство? Ложка каши, кружка воды - вот и все, что тебе положено. И удивляло их, что после всего этого он еще и напевает, словно ничто его не страшит, словно надеется завтра же выйти с гауптвахты.

Диденко и впрямь жил в эти дни необычайной жизнью: те снопы золотые, они и по ночам в темноте землянки ему сияли. Не подозревал парень, какие тучи собираются над ним.

Тот трагический случай, окончившийся смертью старого ревнивца, вскоре приобрел широкую известность в стране, о нем подняла страшный шум западная печать. Видите, мол, какой разбой чинят советские оккупационные войска, средь бела дня на жатве убивают честных католиков, насилуют их жен. К командованию, которое и не отрицало, что подобный поступок сам по себе непростительный, шли депутации, требовали для виновника тягчайшей кары. Все складывалось не в пользу Диденко. Страна шла навстречу своим первым послевоенным выборам, страсти разгорались, и всюду на бурных предвыборных митингах поступок солдата снова и снова оказывался притчей во языцех, о нем кричали до хрипоты. Тщетно на одном из таких митингов в местечке, где разные партии скрестили свои мечи, сама Лариса взяла Диденко под защиту, крикнула в глаза лидерам: "Лицемеры вы, лгуны! Это мой грех, слышите, мой, а не его!" Ее не хотели слушать, а разъяренные родственники и родственницы мужа чуть косы ей не оборвали.

И оборвали бы, смешали бы с землей, если бы не вступился старый священник, которому она перед тем исповедовалась.

- Omnia vincit amor! [Любовь побеждает все! {лат.)] - крикнул он взбешенной толпе, и хоть его и не поняли, но это подействовало, как заклятье, спасло Ларису от самосуда.

В такой атмосфере, день ото дня накалявшейся, когда сама жизнь Диденко стала выглядеть как бы абстрактной, оказалась на гребне иной волны, иных разбушевавшихся страстей, дело его рассматривал военный трибунал.

За содеянное убйство Диденко был приговорен к высшей мере наказания расстрелу.

Теперь только один человек в государстве мог помиловать его.

Дело пошло в Москву.

Пока ждали ответа, осужденного держали все в той же землянке на опушке.

Диденко, по-видимому, так еще и не постиг до конца, что его ждет. Вся эта история с убийством, судом и приговором касалась как будто совсем не его, все происшествие представлялось ему тяжелым, кошмарным недоразумением, которое вот-вот должно развеяться.

И хотя теперь уже не слышно было его беззаботных напевов, однако духом он не падал, держался со спокойным достоинством, только, правда, сон потерял: с самого рассвета, задолго до начала занятий на плацу, он стоит и неотрывно глядит сквозь амбразуру на плац, на виноградники.

Что ж, был хмель, а теперь похмелье.

Однажды утром, едва только заалела на востоке заря, а чащи огромных виноградников все еще темнели, покрытые седой росой, подернутые нежнейшей утренней дымкой, из этих росистых зарослей вдруг вышла... она. Появилась, как будто вызванная силой его воображения, но не призрачная, а самая что ни на есть настоящая, вынырнула из тумана, из тех виноградных джунглей. Не пламенела только на ней кофтенка, одета она была во все темное, босая, мокрая от росы, волосы небрежно лохматились. Очутившись на безлюдном плацу, беспокойно огляделась и, видимо, зная ужо, куда ей надо, направилась быстрым шагом прямо к гауптвахте.

Часовой, новичок из числа пополненцев, совсем не склонен был подпускать незнакомку к гауптвахте.

- Стой!

Растрепанная, одичалая, она съежилась и в ответ лишь ускорила шаг.

- Стой! Стрелять буду!

Щелкнул затвором и так нахмурил брови, что нельзя было не остановиться. Парнишка-часовой, несомненно, слышавший ужо о диденковской истории, догадался, видно, кто она, стал прогонять; как она ни молила, как ни заламывала руки, он все же прогнал ее прочь, за лагерную зону. Но и там несчастной женщине, наверное, слышно было, как неистово колотит в дверь обезумевший от любви к ней человек, как содрогается землянка от грохота его страшных ударов, от ливня проклятий, вылетающих из его амбразуры...

А она! Весь день отгоняли ее часовые. Только отгонят в одном месте, она вынырнет в другом, мечется, бродит, исчезает и снова появляется, как призрак, как неистребимый дух этих буйно разросшихся виноградников.

К вечеру вахту усилили, однако именно теперь, когда в наряде выпало быть артиллеристам, лучшим друзьям Диденко, они, взяв перед разводящим грех на душу, разрешили влюбленным повидаться.

Словно с креста снятая - такой была она, когда под взглядами часовых подходила к гауптвахте. Часовым Лариса но показалась красавицей - просто измученная, исстрадавшаяся женщина с ввалившимися глазами, горящими, как у тяжелобольной, а вот для него, Диденко, была она, видно, совсем иная. Припав к амбразуре, бедняга даже заплакал, когда она подошла,- заплакал от счастья, что видит ее.

Лариса протянула ему сквозь амбразуру руки, темные, будничные руки, знавшие, видимо, всякую работу, а он, схватив их, стал исступленно покрывать поцелуями.

Часовые из деликатности отвернулись, но все равно до них доносился то ее голос, лепетавший что-то нежно, то его, исполненный глубочайшего чувства: просто не верилось, что те же самые уста, которые только что извергали брань, посылали проклятия всему свету, теперь тают в любовном шепоте, захлебываются соловьиной нежностью.

- Зоренька моя! Цыганочка! Ясочка! Ластонька! Моя горлинка! Счастье мое чернобровое! Оченя мое каре!

Откуда только брались у него, грубого артиллериста, эти слова-ласки, эти напевы души, песни ей, той единственной, которая как будто и в самом деле принесла ему счастье, подняла своею любовью на какие-то доныне неведомые вершины... Что знал он до сих пор, что видел, чем 'жил? Смерть одну только видел, воронки, да грязь, да смрад войны, только и умел, что снаряды фуговать, а вот появилась она, как с неба, солнечным духом снопов, дыханием самой жизни овеяла тебя...

Часовые через какое-то время стали напоминать Ларисе, что уже пора уходить, но она вроде и не слышала, вновь становилась на цыпочки, тянулась всем телом к амбразуре, утопив в ней худое, увитое прядями волос лицо... Что она видела там? Синие огоньки глаз, крутой солдатский лоб, теперь уже остриженный, да широкие скулы посеревшие - вот и все, что могла она там разглядеть, а никак не могла наглядеться: ведь, может, это и было то самое для нее дорогое, один только раз отпущенное ей па земле...

Просунув руки в амбразуру, она гладила ладонями лицо любимого, трепетно голубила, ласкала, и нестерпимо было смотреть часовым на эту нежность, смотреть, как, приблизив лицо к лицу, уже плачут они оба - и он и она. Как будто предчувствовали то, что уже недалеко было.

Ночью был получен ответ: приговор оставить в силе.

Подлежит немедленному исполнению в присутствии военных и гражданских.

Теперь спасти Диденко могло только чудо.

Моросило, и предосенние тучи облегали небо, когда батальоны хмуро выстроились - не на плацу, а на другой глухой опушке над яром,- чтобы вместе с гражданскими, родственниками погибшего, принять участие в последнем трагическом ритуале. Представители местных властей тоже прибыли сюда все в черном, как бы в знак траура.

В старых армиях (а может, где-то и теперь) перед казнью к осужденному заходит священник или пастор на последнюю беседу. Тут таких не было, и тяжесть этой миссии легла па комбата Шадуру, бывшего Диденкова командира. Старый артиллерист, отмеривший, как и Диденко, полсвета со своими пушками, на стволах которых уже и звездочки не помещались, вошел в землянку понурый, с опущенными усами. Не зная, как вести себя, покашлял и, втянув голову в костлявые плечи, присел с краю на холодном земляном лежаке. Не знал комбат, с чего начать, как надлежит отпускать грехи этому несчастному Диденко, которого он даже любил: ведь добрым был он солдатом. А теперь вон как все обернулось: сгорбившись, стоит перед ним артиллерист, без ремня, в безмедальной, неподпоясанной гимнастерке смертника. Неужели это прощальный разговор? Комбату как-то и самому не верилось в реальную неизбежность этого сурового приговора. Однако же он должен был что-то сказать... Что им, смертникам, говорят в такой час?

Понурился Шадура-комбат. Вынул кисет с табаком, взял себе щепотку и Диденко подал и они молча закурили, как будто где-то на огневой между двумя боями.

- Ну вот, Диденко. Воевали мы с тобой, брат, добрый ты солдат был. Я помню, как там, под дотами... и под Верблюжкой... и под Бартом... под Эстергомом,- все помню.

Там пуля миновала, а тут... Что же это получается? На смерть за Отчизну шел, а теперь сам ее запятнал?- Он взглянул на Диденко, ожидая возражений, но тот стоял молча, сгорбясь под накатом землянки, трещал цигаркой.

- Что же ты молчишь?

- А что говорить?

- Тысячу раз жизнью рисковал ты за нее в боях, тысячу раз мог за нее голову сложить. Так разве ж теперь испугаешься? Если в самом деле запятнал и только кровью и можно пятно это смыть,- разве не смоешь?

И снова ждал ответа.

- Эта женщина... Кто хоть она такая? Это у вас серьезно?

Диденко с жадностью, раз за разом затягиваясь, дотянул цигарку до огня, потом сказал вполголоса, твердо:

- Я люблю ее.

Комбат вздохнул, кашлянул, и снова они помолчали.

- Если любовь, тогда другое дело, Диденко... Но сложилось плохо...

- Вы ведь меня знаете, товарищ комбат. Родину, самое святое у человека... разве ж я хотел опозорить... И раз уж так получается... Раз выходит, что только смертью и можно то пятно смыть... Так что ж: я готов.

Спустя полчаса осужденный уже стоял перед войсками над яром, и темные косматые тучи плыли над ним. Дочитывались в суровой тишине последние слова приговора, когда внезапно пронзительный женский крик всплеснулся, как выстрел, над виноградниками и разорвал тишину до туч.

Что можно добавить к этой истории! Как чудо произошло? Как вздрогнули сердца от ее вопля-крика безоглядной тоски и любви, и как опустились дула винтовок, и как улыбнулись те, что пришли сюда быть свидетелями казни? И, наконец, как он, помилованный, шагнул от своей смертной ямы навстречу товарищам, друзьям, командирам, австречу ей, своей бесконечно любимой, которая, раскинув руки для объятий, бежала-летела в счастливых слезах к нему? И как после этого целую ночь веселились войска, и виноградное местечко, и счастливейшие в мире - он и она?

Только чуда не произошло. Вскрик был, и минутное замешательство, и женская в лохмотьях фигура в самом дело выбежала из виноградников, мелькнула перед ошеломленными войсками, да только на миг... Нарушенный порядок быстро был восстановлен.

Тучи над нром плыли, как и плыли. Свершилось все, что должно было свершиться.

36. Григір Тютюнник. «Три зозулі з поклоном»

Любові всевишній присвячується

Повертаючись додому, хлопець помічає, що сусідка Марфа Яркова щось дуже пильно його розглядає. Мати пояснює, що Марфа любила його батька, а він на нього схожий.

Потім мати згадує, що Марфа завжди першою відчувала, коли від тата має прийти лист, бігла до пошти і вмовляла листоношу дати їй хоча б потримати дорогоцінний трикутник. Платила за це карбованець і обливала листа гарячими сльозами. Вона, Соня, все те бачила, завжди бігла за Марфою з поля слідком. Сама ж ніколи так не здогадувалась про листи.

Марфа була молодшою за батька, але він завжди виглядав молодим, був показним, сильним, красивим. Дівчині не пощастило з чоловіком, от і закохалася вона, хоч Михайло приводу не давав, тримався осторонь.

Тільки в останньому своєму листі написав:

"Не суди мене гірко. Але я ніколи нікому не казав неправди і зараз не скажу: я чую щодня, що десь коло мене ходить Марфина душа нещасна. Соню, сходи до неї і скажи, що я послав їй, як співав на ярмарках Зіньківських бандуристочка сліпенький, послав три зозулі з поклоном, та не знаю, чи перелетять вони Сибір несходиму, а чи впадуть од морозу".

37. Василь Стус. «Як добре те, що смерті не боюсь я»

Як добре те, що смерті не боюсь я

і не питаю, чи тяжкий мій хрест.

Що вам, богове, низько не клонюся

в передчутті недовідомих верств.

Що жив-любив і не набрався скверни,

ненависті, прокльону, каяття.

Народе мій, до тебе я ще верну,

і в смерті обернуся до життя

своїм стражденним і незлим обличчям,

як син, тобі доземно поклонюсь

і чесно гляну в чесні твої вічі,

і чесними сльозами обіллюсь.

Так хочеться пожити хоч годинку,

коли моя розів'ється біда.

Хай прийдуть в гості Леся Українка,

Франко, Шевченко і Сковорода.

Та вже! Мовчи! Заблуканий у пущі,

уже не ремствуй, позирай у глиб,

у суще, що розпукнеться в грядуще

і ружею заквітне коло шиб.

«О земле втрачена, явися!..»

О земле втрачена, явися

бодай у зболеному снi

i лазурово простелися,

пролийся мертвому менi!

I поверни у днi забутi,

росою згадок окропи,

вiддай усеблагiй покутi

i тихо вимов: лихо, спи!..

Сонця хлопочуться в озерах,

спадають гуси до води,

в далеких пожиттєвих ерах

моï розтанули слiди.

Де синi ниви, в сум пойнятi,

де чорне вороння лiсiв?

Свiтання тiнi пелехатi

над райдугою голосiв,

ранковi нашепти молiльниць,

де плескiт крил, i хлюпiт хвиль,

i солодавий запах винниць,

як грiх, як спогад i як бiль?

Де дня розгойданi тарiлi?

Мосяжний перегуд джмелiв,

твоï пшеничнi руки бiлi

над безберегiстю полiв,

де коси чорнi на свiтаннi

i жаром спеченi уста,

троянди пуп'янки духмянi

i ти — i грiшна, i свята,

де та западиста долина,

той приярок i те кубло,

де трiпалася лебединя,

туге ламаючи крило? -

Де голубiв вiльготнi лети

i бризки райдуги в крилi?

Минуле, озовися, де ти?

Забутi радощi, жалi.

О земле втрачена, явися

бодай у зболеному снi,

i лазурово простелися,

i душу порятуй менi.

38. Іван Драч. «Балада про соняшник»

Були руки і ноги в соняшника,

Було тіло — шорстке і зелене.

Він бігав наввипередки з вітром,

Він вилазив на грушу

І в пазуху рвав гнилиці,

І купався коло млина,

І лежав у піску,

І стріляв горобців з рогатки.

Він стрибав на одній нозі,

Щоб вилити з вуха воду, —

І раптом побачив сонце,

Красиве засмагле сонце

В золотих переливах кучерів,

У червоній сорочці навипуск.

Воно їхало на велосипеді,

Обминаючи хмари у небі...

І застиг він на роки і на століття

У золотому німому захопленні: —

Дайте покататися, дядьку!

А ні, то візьміть хоч на раму,

Дядьку, хіба вам жалко?!

Поезіє, сонце моє оранжеве!

Щомиті якийсь хлопчисько

Відкриває тебе для себе,

Щоб стати навіки соняшником.

Коментар

У баладному, епічному дусі описує І. Драч соняшника як звичайного сільського хлопчиська з немудрими забавами й радощами. До пари йому й сонце — такий собі дядько в червоній сорочці, що їде на велосипеді. Для хлопчика — це розкіш, предмет захоплення й мрій. І раптом — несподівана паралель. Ліричний герой (він же автор) зізнається у своїй любові до поезії, яка кожному в якусь мить, рано чи пізно, відкривається дивом.

Поєднання звичайного і високого, персоніфікація, несподівана асоціація роблять сам цей вірш оригінальним, неповторним поетичним відкриттям.

39. Ліна Костенко. «Страшні слова, коли вони мовчать»

Страшні слова, коли вони мовчать,

коли вони зненацька причаїлись,

коли не знаєш, з чого їх почать,

бо всі слова були уже чиїмись.

Хтось ними плакав, мучився, болів,

із них почав і ними ж і завершив.

Людей мільярди, і мільярди слів,

а ти їх маєш вимовити вперше!

Все. повторялось: і краса, й потворність.

Усе було: асфальти й спориші.

Поезія — це завжди неповторність,

якийсь безсмертний дотик до душі.

«Українське альфреско»

Над шляхом, при долині, біля старого граба,

де біла-біла хатка стоїть на самоті,

живе там дід та баба, і курочка в них ряба,

вона, мабуть, несе їм яєчка золоті.

Там повен двір любистку, цвітуть такі жоржини,

і вишні чорноокі стоять до холодів.

Хитаються патлашки уздовж всії стежини,

і стомлений лелека спускається на хлів.

Чиєсь дитя приходить, беруть його на руки.

А потім довго-довго на призьбі ще сидять.

Я знаю, дід та баба - це коли є онуки,

а в них сусідські діти шовковицю їдять.

Дорога і дорога лежить за гарбузами.

І хтось до когось їде тим шляхом золотим.

Остання в світі казка сидить під образами.

Навшпиньки виглядають жоржини через тин…

«Маруся Чурай»

Историческое полотно произведения составляет отдельную сюжетную линию, на которой еще раз высветились судьбы героев романа. Их, как и жизненную линию главной героини Маруси Чурай, Лина Костенко ввела в «бурные социально-политические перипетии общественного прогресса Украины XVII века, а еще точнее - периода освободительной войны под предводительством Богдана Хмельницкого». Процесс общественного расслоения как один из основных аспектов общественно-исторического контекста эпохи достоверно выписан Линой Костенко в сцене суда - «с таким выпуклым описанием характеров и конфликтов, где исторический фон оживает в людях, а острота конфликта - осудить или оправдать Марусю, а если судить, то какие грехи ей назначить, - концентрирует в себе не просто моральные принципы, но и социально-классовый статус эпохи, черты ее коллективного портрета».

Поэтому уже в первой части романа можем обнаружить два разных мира, представленные героями произведения, которые определились такими двумя аспектами: во-первых, противопоставлением Сечи и Полтавы, которая представляет собой, по определению Н. Ильницкого, «своеобразное определение исторической перспективы, направления движения жизни», во-вторых по отношению к Марусиной песне, которую воспринимаем как символ народного гения».

Дата добавления: 2015-11-13