Часть шестая. Контрапункт: Эрик и Кристин (1881). 4 страница

– Ты ведь все время был здесь? Почему ты не отвечал?

Он вздохнул и отступил от меня – мгновенье было и прошло.

– Маленький научный эксперимент, дитя мое… исследование любопытного явления, именуемого человеческим поведением.

– А ты не думаешь, что это очень жестокий эксперимент? – сердито ответила я.

– Наука не так жестока, как любовь, – просто сказал он. – Идем со мной. Лодка привязана тут рядом.

И я пошла, повинуясь жесту его протянутой руки… пошла за мужчиной, который стал моим темным ангелом, моим защитником, другом и отцом… пошла за ним в королевство, не знавшее ни заката, ни рассвета, в безвременье бесконечной ночи.

В доме на озере было очень тепло. Контраст с атмосферой снаружи был настолько резким, что я закашлялась, и Эрик тотчас повернулся ко мне с искренним беспокойством.

– Что с твоим горлом? – спросил он с тревогой.

– Всего лишь, простуда, – поспешила я успокоить его. – Я пела без труда, никто ничего не заметил. Мне аплодировали, стоя. О, слышал бы ты это…

– Думаешь, мне было бы приятно слышать, как ты убиваешь свой голос? – зловеще спросил он.

– Эрик, я просто не могла отказаться…

Он в неуправляемой ярости ударил кулаком по клавиатуре рояля.

– Да как ты смела выступать, ты же знала мои указания! Тщеславное, глупое дитя, ты ничему не научилась?

Я добралась до софы и присела на нее в испуге.

– Прости, – простонала я. – Я думала, один раз не повредит.

– Никакой дисциплины, – сердито говорил он. – Не умеешь сдерживать себя. Полагаю, виконт де Шаньи был сегодня в зрительном зале. Полагаю, он прислал тебе в комнату цветы и пригласил тебя на ужин. Сегодня ты пела, чтобы порадовать его, не меня. Ради проклятого мальчишки ты рисковала высотой тона и высоким пианиссимо?

Я зарылась в подушки на софе, напрасно пытаясь убраться подальше от его безумной ярости. Это не был холодный, сдержанный гнев, как по поводу паука, и я внезапно поняла, что при одном неверном слове, эта иррациональная, агрессивная ярость может привести к насилию. Я была так уверена, что он никогда не причинит мне зла, но теперь, увидев эти страшные стиснутые кулаки на рояле, я вдруг вспомнила, как однажды его руки сомкнулись смертельным захватом на моем горле. Я вспомнила и тотчас же удивилась, как я могла об этом забыть. Слезы катились у меня по щекам, я молча склонила голову и без возражений предоставила ему от души проклинать мою детскую глупость. Я не смела шевельнуться или заговорить. Наконец, он умолк, гнев развеялся, и он взглянул на меня с внезапным сожалением и знакомой нежностью.

– Прости меня, – ласково сказал он. – Я забыл, как ты молода, как податлива искушениям, что окружают тебя. Но ты не должна злоупотреблять самым ценным, что у меня есть, и ждать при этом, что я похвалю тебя. А теперь… осуши слезы и высморкайся, милая. Ты же знаешь, я не могу смотреть, как ты плачешь.

– Н-не м-могу, – заикаясь, выдавила я, лихорадочно шаря по карманам, – не могу найти носовой платок. Наверно, ур-ронила, когда мы переправлялись через озеро. У тебя есть п-платки, Эрик?

Он посмотрел на меня с такой грустью, что я едва не откусила свой неуклюжий, глупый язык.

– У меня нет особой необходимости в носовых платках, милая… как видишь, в том, чтобы не иметь носа, есть свои преимущества.

Я прижала руку ко рту.

– Ой, Эрик! Я не подумала, прости! Пожалуйста, не думай об этом, я продышусь.

– Сопящего ребенка я тут не потерплю, – заметил он. – Подожди, я сейчас что-нибудь найду.

Его не было довольно долго, но когда он, наконец, вернулся, он принес около полудюжины обшитых кружевом женских носовых платочков. Я тут же заметила, что они не новые, как и все прочие предметы в моей комнате. В каждый была аккуратно вложена веточка лаванды, и в уголке каждого был вышит инициал М.

– Вижу, ты смотришь на инициал, – утомленно заметил он. – Уверяю тебя, они не принадлежат бывшей поклоннице! Посмотрев внимательно, ты увидишь, что кружево пожелтело от времени и оттого, что ими не пользовались. Их владелица мертва вот уже двадцать лет.

Он отошел к камину, и, глядя на его прямую, напряженную фигуру, я внезапно поняла, кто была их владелица.

– Как звали твою мать? – тихо спросила я.

Он долго молчал, а потом повернулся и посмотрел на меня.

– Мадлен, – сказал он. Он произнес это имя, словно молитву, с невероятным резонансом, от которого каждый из двух слогов еще какое-то время как будто висел в воздухе, словно эхо.

– Какое красивое имя! – воскликнула я с невольной завистью. Мне хотелось еще раз услышать, как он произносит его, но что-то такое было в его взгляде, что я мгновенно передумала. Меня пугало странное сомнение в его глазах, но в то же время мной овладело такое глубокое и примитивное любопытство, что даже смутный страх не мог с ним справиться. Если его мать мертва уже двадцать лет, значит, она умерла в 1861 году, как раз в тот год, когда я родилась в Швеции. Кровь гудела и пульсировала в венах, как будто во всем теле отдавался безумный ритм грохочущего сердца.

– У тебя есть ее портрет? – вдруг спросила я.

Он стоял, напряжен и недвижен, как статуя из черного гранита. А потом из второй шкатулки на каминной полке он достал маленькую двойную рамочку на шарнирах, с двумя выцветшими графическими портретами и протянул ее мне. На одном портрете был темноволосый мужчина среднего возраста, но на редкость привлекательный, с ласковыми, веселыми глазами. На другом же… на другом была я! Старомодная прическа, некоторая жесткость в губах и глазах – и все же, это, без сомнения был мой портрет!

Эрик наклонился, забрал рамку из моей дрожащей руки и положил назад в шкатулку.

– Как это возможно? – прошептала я. – Как это могло случиться?

Он пожал плечами.

– Время от времени определенная структура кости повторяется, без всякой кровной связи. Ни одно человеческое лицо не уникально, милая моя. Возможно даже, что где-то в мире есть еще один бедняга, который выглядит, как я.

– Расскажи мне о ней, Эрик.

– Мне бы не хотелось, – холодно ответил он.

– Пожалуйста! – настойчиво попросила я. – Я должна что-нибудь знать.

– Она была молода и прекрасна, – нехотя начал он, говоря резкими, отрывистыми фразами, как будто короткие предложения причиняли меньше боли. – Она ненавидела меня, и я ненавидел ее. Я убежал от нее, когда мне было девять… Прости! Ты не против? Я не могу говорить об этом!

Он повернулся ко мне спиной и провел руками по каминной полке, плащ взметнулся у его рук, словно крылья летучей мыши. Мгновенье спустя, он довольно резко заявил, что был бы мне очень обязан, если бы я убралась со своей простудой в постель. Достав из кармана пакетик морфия, я печально посмотрела на него, прежде чем положить на рукопись «Торжествующего дона Хуана», где Эрик обязательно его заметит. А потом я поступила именно так, как поступает всякий разумный человек, когда Эрик отдает ему прямой приказ. Я подчинилась без возражений.

Прошло пять дней с тех пор, как Эрик разрешил мне петь. Два дня мне вообще не позволялось говорить, я проводила время, послушно глотая настойки, которые он давал мне через регулярные промежутки времени, сообщаясь с ним, в случае необходимости, с помощью записок. В отношении моего голоса, он оставался так же строг и непреклонен, как и в те времена, когда я знала его как Ангела музыки. Абсолютная преданность собственным вокальным данным, абсолютная покорность его воле.

– Если не будешь молчать, я тебе кляп вставлю, – пообещал он, и, несмотря на мягкий юмор его тона, я инстинктивно чувствовала, что в случае необходимости, он вполне способен выполнить эту угрозу. Он написал дирекции, посоветовав им взять дублершу на время моей болезни, а потом принялся возиться со мной и баловать, как будто мне было четыре года. Большую часть времени я проводила, лежа на софе под одеялом, украдкой поглядывая на шкатулку на каминной полке. Я хотела еще раз взглянуть на портрет его матери, само его присутствие в комнате возбуждало меня, но я понимала, что ради Эрика, я не должна упоминать об этом желании, ставшем уже idée fixe. Не стоило анализировать этот странный, жестокий поворот в наших удивительных взаимоотношениях. Но я постоянно размышляла об этой женщине, на которую я была так похожа, думала, что же она могла такого сделать, чтобы он ненавидел ее и вспоминал об этой ненависти с такой болью. Иногда я думала, а знал ли он хоть одно мгновенье счастья за всю свою жизнь…

Вчера, объявив, что моим голосовым связкам ничто не угрожает, он позволил мне попробовать несколько гамм, с пугающим напряжением вслушиваясь в мой голос. Но очевидно, то, что он услышал, его удовлетворило, и он объявил, что я могу сегодня продолжить занятия, а на следующий вечер – исполнять арию Маргариты.

– … а в этот вечер, если будет достаточно тепло, мы могли бы взять карету и прокатиться в Лес. Ты бы хотела этого, Кристин?

– Да, – сказала я с легким удивлением. Иногда мы катались на лодке по озеру или прогуливались по берегу, но в этот раз он впервые предложил вывести меня в реальный мир наверху.

День прошел так же быстро, как и все другие дни в его обществе. Он позволил мне исследовать его лабораторию, которая оказалась поистине удивительным местом, он отвечал на мои вопросы с поразительной простотой, без малейшего превосходства, рассказы его не были скучными, и он позволял мне ставить любые эксперименты с его изобретениями.

– А ты действительно не против, чтобы я трогала их, Эрик? Я могу сломать что-нибудь так, что ты не сможешь починить.

– Да, – мрачно согласился он. – Да… я думаю, ты вполне на это способна. Но это не имеет значения. Нужно иногда рисковать.

И я знала, переходя от стола к столу, трогая сложнейшие инструменты, располагавшиеся между нами, что он говорит вовсе не о лаборатории.

– Я не знала никого, кто в такой степени принадлежал бы будущему, как ты.

Он пожал плечами.

– Что ж… я никогда не чувствовал себя, как дома, в настоящем времени. Боюсь, что за всю жизнь это просто вошло в привычку – избегать его, как только могу – магия, музыка… наука.

Он резко замолчал и отвернулся, чтобы поправить струйку воды из трубочки. Я поняла, что он сказал больше, чем собирался, и теперь жалеет о том, что выдал, какое мрачное отчаяние скрывается за его гордостью и цинизмом.

Позже в тот же вечер мы покинули подземный лабиринт и увидели двухместный экипаж, поджидавший нас на улице Скриба. К этому моменту я уже достаточно насмотрелась на его чудеса и была наполовину готова поверить, что он способен в любой момент создать карету из ничего. Однако, когда я спросила его об этом, он рассмеялся и сказал, что путешествует так же, как и любой смертный, с тех пор, как отпустил дракона попастись.

– Дракона? – на мгновенье я подумала, что ослышалась.

– Да… бедняга! Он теперь совсем старый и глухой, уже не слышит, как в котле варится гром. Конечно, мне пришлось его отпустить.

В очередной раз мне показалось, что наши миры смешались, и легкая газовая завеса прикрыла границу между реальностью и фантазией. Меня слегка напугало то, что здесь на серых парижских улицах, его власть была ничуть не меньше, чем в таинственном подземном королевстве. Мне было двадцать лет, я находилась в здравом уме и прекрасно знала, что никаких драконов не бывает. Но стоило начать слушать его, и они возникали в его голосе; мечта становилась реальностью, как только я оставляла свое неверие, и я не могла вернуться в этот мир, пока он не отпускал меня. Но что если однажды вечером он решит вовсе не отпускать меня? Впервые я увидела такую перспективу и в тревоге так и прикипела взглядом к тоскливой, знакомой улице. Ощутив мое неожиданное сопротивление, он умолк, освобождая меня. До сих пор я никогда не противостояла призывной силе его голоса, и я понимала, что его задела невозможность увести меня в иную страну. В его глазах пронеслись поочередно сомнение и грусть, мой отказ идти за ним как будто каким-то образом… состарил его.

Мы отправились к воротам Парижа, где Булонский лес раскинул свои регулярные пространства упорядоченной зелени гордым свидетельством нелюбви императора к беспорядку. Какое-то время мы исследовали тихие, пустынные дорожки, на которых в дневное время толпились бы гуляющие. Даже в самые холодные зимние дни сотни любителей коньков тянулись на замерзшее озеро и в шале на острове в центре. Господа, спрятав лица в кашне, возили в санках прелестных дам, а лакеи в ливреях выгуливали борзых, одетых в курточки. Летом по озеру скользили ярко освещенные гондолы, а тысячи счастливых парижан любовались чудесами зоологического сада. Простые человеческие забавы, которых Эрик никогда не мог разделить, даже когда еще жил в мире. Если он и бывал здесь, то только в темноте, когда парк был холоден и пуст, лишен смеха и веселья.

– Это место – настоящий триумф элегантности и искусственности, – задумчиво изрек он, когда через час или около того мы возвращались к карете. – Не хватает только механических уток в озере, но император, конечно, не догадался их заказать!

Я настороженно взглянула на него, не зная, как он воспримет, если ему возразить.

– Я думаю, здесь очень красиво, – сказала я.

Он как будто удивился, но не был недоволен.

– Это все притворство, Кристин, просто хитрый инженерный трюк. Весь парк носит маску. То, что ты видишь – не настоящая природа.

– Что ж, может быть… может быть, как раз реальность я и не хочу видеть.

– Значит, ты не против обмана чувств? – спросил он со сдержанным оптимизмом. – Может быть, в некоторых обстоятельствах, ты могла бы принять… иллюзию?

Мы подошли к экипажу и невольно повернулись лицом к лицу. Медленно, неуверенно, как будто борясь с предостерегающими инстинктами всей жизни, он предложил мне руку в перчатке, чтобы помочь подняться в карету. Впервые он предложил мне прямой физический контакт, и это мгновенье было исполнено огромной значимости для нас обоих. Мне нужно только преодолеть это маленькое расстояние, и я больше не буду для него ребенком. А в лунном свете его рука в перчатке выглядела вполне нормальной; она казалась теплой и сильной и как-то удивительно надежной, как будто это была рука не монстра и убийцы, а нежного, любящего мужчины, ожидающего с бесконечным терпением одного-единственного знака надежды…

В этот момент мимо нас проехала карета, в которой ехало несколько молодых господ, пребывавших сильно навеселе, и Эрик автоматически отпрянул от меня при первом же грубом выкрике.

– Смотрите, как нам повезло! Ночная бабочка! Милая дамочка… может быть, вы лучше присоединитесь к нам?

– Вот именно, милая мадемуазель. Одарите своей благосклонностью более достойного клиента. Тут надо утешить титулованную особу – молодой дворянин изнывает от тоски, отвергнут жестокой дивой!

– Будь ты проклят, Эдуар! – в темном нутре кареты внезапно зазвучал знакомый голос. – Отвратные пьяные свиньи, зачем я только согласился ехать с вами! Поехали же, ради Бога!

– Милый Рауль, что ты переживаешь! Твоя любимая кокетка бросила тебя – все они такие, девочки со сцены! Все, что могут сделать для тебя друзья – это найти тебе хорошую честную шлюху, а кого, кроме шлюхи, можно встретить в Лесу в такое время? Кучер… кучер, подведи-ка туда, будь добр.

– Быстро в экипаж! – ледяным голосом распорядился Эрик, и я тотчас же подчинилась, так торопясь исполнить его приказ, что порвала край платья. Второй экипаж опасно покачивался с другой стороны дороги, молодые люди высаживались из него. Трое парней со смехом вытащили Рауля из кабриолета и бесцеремонно уронили в грязь. Эрик запрыгнул в наш экипаж, захлопнул дверь и приказал извозчику трогаться. И в этот самый момент Рауль посмотрел в окно и узнал меня. О Боже! С каким выражением он смотрел на меня! Я не смогла удержаться и обернулась, а он бежал за экипажем, пока не остановился, сраженный абсолютной бессмысленностью своих усилий. Повернувшись назад на сидении, я обнаружила, что Эрик смотрит на меня, опасно застыв, как хищник из джунглей в засаде.

– Не могу не заметить, что твой молодой человек не лучшим образом выбирает себе компанию, – ледяным тоном произнес он.

А потом до конца поездки он не обращал на меня внимания, глядя в окно в тяжелом молчании, которое словно придавило меня к сиденью.

Когда мы вернулись в дом на озере, он пошел прямо к роялю в гостиной и ударил по клавишам серией диких аккордов. Он быстро переходил в самое черное расположение духа, какое только можно вообразить, и я отчаянно оглядывалась, ища, чем бы отвлечь его мысли от этой несчастной встречи.

– Мне спеть для тебя?

Он перестал играть и сидел с минуту, с заметным усилием пытаясь овладеть собой, а потом заговорил.

– Конечно… твой урок, – он вздохнул. – Я ведь обещал? Идем, ты сама выберешь тему, это тебе в награду за терпение и послушание.

Я выбрала дуэт из Риголетто. Пусть в пении выплеснет свою ярость, пусть избавится от темных эмоций, которые гложут его изнутри. Только когда он даст выход этой дикой злости, можно будет обратиться к нежным бретонским мелодиям, которые, вероятно, вернут ему покой. Наши голоса столкнулись в бурном, почти стихийном ударе, вознеслись ввысь и рухнули в пораженную тишину, которая обычно возникает в ответ на истинный подвиг. Но как ни ошарашил меня собственный успех, я была совершенно не готова к его реакции – оторвавшись от клавиатуры, он в кои-то веки отдал мне должное.

– Теперь тебя ждет триумф на любой сцене мира, милая. Не знаю, понимаешь ли ты, какое счастье твой голос дарил мне все эти полгода, какую гордость вызывали во мне твои успехи.

Я наклонила голову, пытаясь скрыть внезапно вспыхнувшие чувства. Так похвалить – это уж слишком! У меня перехватило дыхание, меня трясло. Теперь я поняла, почему он выражал мне одобрение так редко – мне это не шло на пользу, я просто не могла с этим справиться. Почему-то легче было слушать его мягкую, но непреклонную критику.

– Ты устала, – ласково сказал он. – Наверно, нам следует остановиться.

– Нет… я вовсе не устала, Эрик, ни чуточки. Я просто… я хотела бы продолжать. Пожалуйста.

– Отлично, – он отвернулся и принялся просматривать ноты, давая мне возможность овладеть собой. – Мы возьмем финальную сцену из «Аиды». Я всегда считал, что Аида должна быть в подвенечном платье, как, по-твоему? – девушка, предпочитающая быть похороненной вместе с возлюбленным, предпочитающая умереть в его объятьях под землей, чем жить без него. Жуткая мелодрама, конечно, но на сцене может смотреться практически все, если музыка вытягивает сюжет. В шкафу есть подвенечное платье. Возможно, ты захочешь одеть его.

Я не двинулась.

– Подвенечное платье? – неуверенно повторила я.

Он поднял на меня глаза и быстро отвел взгляд.

– Это всего лишь костюм, – холодно произнес он. – Просто, чтобы ты лучше почувствовала образ… Но, конечно, если ты не хочешь, забудь, что я упоминал об этом, – он начал закрывать ноты. – Наверно, лучше не связываться с этой сценой. Определенно ты еще не готова отвечать на эмоциональные требования «Terra, Addio!».

– Я готова! – возмущенно объявила я. – Я справлюсь! О, пожалуйста, Эрик, позволь мне попробовать! Это такая чудесная роль, такая красивая история!

– Да, – слабым голосом пробормотал он, глядя на свои руки, неподвижно лежавшие на клавишах. – Это очень красивая история.

Больше он ничего не сказал, и мгновенье спустя, я побежала переодеваться.

В отличие от других туалетов, висевших в шкафу, подвенечное платье было новым – с иголочки, сшитым по последней моде из мерцающего белого атласа. Оно сидело на мне идеально, как будто было сшито по моим меркам, и, застегнув все крючки, я вдруг вспомнила слова того человечка в тоннеле.

Значит, это для вас, подвенечное платье и кольцо… Господь, конечно, избрал вас в своей мудрости, так же, как когда-то Он избрал Святую Деву…

С трудом прикалывая вуаль, жалея, что нет зеркала, я закрыла глаза, чувствуя, что это воспоминание грозит вызвать новые слезы. Если бы я получала по франку за каждую слезу, которую пролила за последние полгода, я была бы уже богатой женщиной! Платье раскрылось вокруг меня подобно жестким цветочным лепесткам, и, на самом деле, мне не нужно было зеркало, чтобы понять, как это красиво. У Эрика был идеальный вкус и на редкость острый глаз в отношении деталей. Я подумала, сколько же моделей он отбросил, прежде чем остановился именно на этой. Совершенство, совершенство во всем… На меньшее он не пойдет никогда, если уж задумает что-то. Приложив неимоверное усилие, чтобы овладеть собой, я вернулась в гостиную.

– Эрик…

Он медленно повернулся, и пока он смотрел на меня, нотные листы выскользнули из его руки и разлетелись по полу.

– Оставь! – коротко приказал он, когда я наклонилась, чтобы собрать их. – Обойдемся без аккомпанемента. Начни с этого – «Мое сердце предвидит…».

Я помолчала в нерешительности. Я знала, что эту сцену должен начинать Радамес, было просто нечестно, вот так бросать меня в партию, лишив даже направляющего аккорда.

– Начинай! – повторил он, зловещая нотка растущего гнева в его голосе подействовала на меня, как шпора на норовистую кобылу, и я вступила без лишних мыслей.

«Мое сердце предвидит твое осуждение, в твою гробницу я пробралась украдкой, и здесь, вдали от человеческих глаз, в твоих объятьях я хочу умереть.»

Я ждала, что он вступит с ответной репликой, но он резко отвернулся от меня.

– Это была ошибка… ужасная ошибка! Кристин, прошу тебя, вернись в свою комнату и сейчас же сними это платье!

Он обхватил себя руками за грудь, сжав их с такой силой, что я испугалась и в тревоге шагнула к нему.

– Тебе плохо? – в ужасе прошептала я. – Тебе опять плохо?

– Нет… – его задыхающийся хрип каким-то образом в последний момент обернулся горьким смешком. – Да… наверно, это все-таки что-то вроде болезни. Иди в свою комнату и оставь меня на некоторое время одного, хорошо, милая?

– Но, если тебе плохо, мне лучше остаться…

– Проклятье! – рявкнул он, шарахнув сжатым кулаком по роялю. – Будь проклята твоя чертова невинность! Чертово глупое дитя, живо убирайся из этой комнаты и задвинь засовы на двери! Слышишь? Запри дверь!

Подобрав подол подвенечного платья, я умчалась в свою комнату. Я раньше и не замечала, что на двери есть засовы, но теперь я лихорадочно задвинула их неловкими пальцами, содрала платье и бросилась на кровать, дрожа от ужаса и злости. Внезапно мне отчаянно захотелось к Раулю, милому, безобидному Раулю, товарищу детства, который никогда, никогда не напугал бы меня так. О Боже, как я только могла думать, что Эрика не стоит бояться? Определенно, страшнее человека нет на земле! Этот безумный темперамент, эта откровенная, едва сдерживаемая физическая агрессивность, которая, того и гляди, приведет к насилию!

– Никогда больше сюда не приду! – поклялась я, уткнув лицо в подушку. – Никогда, никогда больше сюда не приду!

Поначалу, услышав, как играет орган, я только глубже зарылась в подушки, заткнув уши руками. Я не хотела больше слышать его ненавистную музыку, я ничего больше от него не хотела. Но нельзя было защититься от нарастающей мощи органного звука, и я медленно, нехотя оторвала руки от ушей и принялась внимательно слушать. Я никогда раньше не слышала эту музыку, но я догадалась, что это – «Торжествующий дон Хуан». Он никогда не позволял мне читать рукопись. Он говорил мне, что она опасна – меня это утверждение всегда удивляло, так как я не могла понять, как музыка может представлять опасность. Ноты проходили сквозь меня, странно требовательные и неодолимые, и я начала раскачиваться в пульсирующем ритме. Все мое тело пронизал ответный трепет, пульсирующее ощущение возникло в запястьях, в шее, в паху – раньше со мной никогда такого не было. Сердце билось все быстрее в одном ритме с ускоряющейся музыкой и почти невольно я начала водить руками по всему телу. Груди отяжелели и соски отвердели под моими пальцами; неодолимая пульсация под животом становилась все напряженнее, рука двигалась все дальше, обнаруживая места, о существовании которых я и не подозревала. Ни невинность, ни невежество не могли защитить меня от музыки, жившей сейчас глубоко в моем теле, безумным импульсом заставлявшей меня извиваться и корчиться, тянуться в тень, словно ища кого-то, незримо находившегося рядом. Я обхватила руками подушку, летя куда-то вместе с музыкой, пока могучее крещендо не разорвалось у меня в голове, захлестнув невероятным ощущением все тело.

Когда орган смолк, я лежала в темноте, в страшном молчании прислушиваясь к замедляющемуся биению собственного сердца. Он это имел в виду, когда говорил, что музыка опасна? Что за странный клубок извращенных эмоций свел нас, и насколько проще и понятнее моя любовь к Раулю в сравнении с этим? Первая любовь, легкая и непрочная, без мрачных теней и ослепительного света моей привязанности к Эрику. О, Рауль! Нас могло бы ждать простое, безыскусное счастье, если бы ничего этого не было, если бы я не узнала Эрика и не заглянула в мир, недостижимый для человеческого воображения. Это так жестоко, так несправедливо, что наша любовь окунулась в кислоту сомнения, когда мы так молоды и могли бы прожить вместе всю жизнь. У нас была бы простая, нормальная, веселая любовь, любовь, неспособная сгореть и обуглиться от собственного огня. Но теперь я другая, Рауль… меня изменил до неузнаваемости мужчина, который вызывает у меня такой страх, что я задвинула засов, не допуская его в свою комнату и в свою постель. И хотя я сбежала от него, я не могу уйти из-под его власти, его музыка подбирается ко мне сквозь стены, пожирает меня, овладевает мной, бросает меня жалкой дощечкой в штормовое море… и я тону. Я думаю о таком, о чем не может и помыслить невинная инженю, я боюсь, что ты никогда не сможешь одарить меня знаниями, к которым я начинаю страстно стремиться. Я не могу вернуться и не смею идти вперед. Море затопляет мой одинокий утес, и скоро волны захлестнут меня. А я не умею плавать! Я не умею плавать! О, Рауль… мне так страшно!

Омерзение и стыд, наконец, выгнали меня на темные улицы, где я мог остаться наедине со своим горем. Если бы не та роковая встреча в Булонском лесу, я не позволил бы себе эту абсурдную слабость – желание увидеть ее в подвенечном платье. Платье оставалось бы, как и кольцо, которое я купил для нее, хорошо спрятано – прекрасный водопад белого атласа, который я печально перебирал бы пальцами в минуты снисхождения к самому себе, а потом решительно захлопывал бы дверцы шкафа, чтобы не видеть… чтобы не было искушения. Страшно подумать, как близок я был к полной потере самоконтроля, как ужасающе легко было в тот момент изнасиловать ее. Что ж, вместо этого, я изнасиловал ее музыкой, и возможно, это преступление было ничуть не легче того, которого едва удалось избежать. Я надругался над ее доверием, разрушил ее редкую и драгоценную невинность – запятнал ту деликатную связь, что установилась меж нами за эти недели. Тишина в ее комнате, по-прежнему задвинутые засовы свидетельствовали о ее ужасе и отвращении.

Я шагал по мокрым мостовым, укрытый маской и плащом, слепо следуя путем, которым ходил уже много раз, и, наконец, оказался перед домом Шаньи. Мальчишка сводил меня с ума. Я настолько увяз в болоте ревнивого страха, что приходил сюда снова и снова под покровом темноты, чтобы мучить себя, наблюдая за ним. Я знал его привычки, я знал, когда он уходит вечером и когда возвращается. Я смотрел, как он садится в карету и выходит из нее, когда один, когда – с друзьями; я наблюдал, как он приветлив со слугами, и слушал его веселый смех. Он был открытым, доверчивым, благородным мальчиком, столь уверенным в своей юности и красоте.

Я забрался на балкон его комнаты на втором этаже и смотрел сквозь полусдвинутые шторы, как он раздевается и бросает заляпанную грязью одежду камердинеру. Я заметил, что в этот раз не было добродушных шуточек. Юноша был мрачен, не улыбался, и, судя по позднему часу его возвращения, оставил свою пьяную компанию в лесу и шел пешком, пока не нашел другой экипаж. Я смотрел на него с горькой завистью. Сияние газовых ламп смягчало линии лица и тела, которые вовсе незачем было смягчать, они выдержали бы и безжалостный дневной свет. Красивый юноша, светловолосый, с гладкой кожей, пропорционально и крепко сложенный. Если уж придираться, то я мог бы отметить не слишком высокий рост, но все равно он был выше Кристин, так что не было смысла убеждать себя, что это имело какое-то значение. Против воли я представил себе, как он медленно снимает с нее то подвенечное платье. Я видел, как ее робкая скромность растворяется в увлеченности удивительными открытиями, а потом в экстазе; и я знал, что потом они будут лежать рядом в темноте… спокойные, насытившиеся, их тела будут все еще переплетены, ее прекрасные волосы будут накрывать их тончайшим плащом…

Дата добавления: 2015-11-14