Двойственная инстанция: одаривание и подавление

Сквозь это сладостное воспевание вещей необходимо слышать истинный императив рекламы: «Смотрите: целое общество занято тем, что приспосабливается к вам и к ва-

¹ Разумеется, следует иметь в виду политическую обстановку в отно­шениях Востока и Запада. И все же можно сказать, что отсутствие рекла­мы, о котором знают эти люди, служит в числе прочих одним из реальных мотивов их предубеждения против Востока.

шим желаниям. Следовательно, и для вас разумно было бы интегрироваться в это общество». Внушение, по словам Пак­карда, происходит незаметно, но целью его является не столько «побуждение» к покупке и порабощение человека вещами, сколько подсказываемое таким дискурсом приоб­щение к социальному консенсусу: вещь — это род службы на благо общества, особое личностное отношение между ним и вами. Независимо от того, строится ли реклама на материнском образе или же на игровой функции, она имеет целью один и тот же процесс регрессии, не дающей дойти до реальных процессов труда, производства, рынка и стоимос­ти, — ведь это могло бы привести в расстройство всю вол­шебную интегрированность общества. Вы не купили эту вещь, вы лишь выразили желание ее приобрести, и тут же все инженеры и техники поспешили вас ею одарить. В индустриальном обществе труд и его продукт оказываются разобщены уже в силу разделения труда. Своего заверше­ния этот процесс достигает благодаря рекламе, когда в мо­мент покупки продукт окончательно утрачивает связь с по­требительским благом: поместив между трудом и продуктом труда огромный образ матери, реклама добивается того, что этот продукт уже рассматривается не как таковой (облада­ющий своей историей и т.д.), а всего лишь как благо, как вещь. Разобщая в одном и том же индивиде потребителя и производителя с помощью материальной абстракции высокодифференцированной системы вещей, реклама, с другой стороны, старается восстановить инфантильную не­различимость между предметом и его желанием, отбросить потребителя к той стадии, на которой ребенок еще не отли­чает мать от ее даров.

Тщательно скрадывая объективные процессы, соци­альную историю вещей, реклама тем самым, через посред­ство инстанции социального воображаемого, фактически утверждает реальный строй производства и эксплуатации. Поэтому за рекламной психагогией необходимо слышать демагогию политического дискурса, чья тактика также ос­нована на раздвоении: социальная действительность раздва­ивается на реальную инстанцию и ее образ, который ее

скрадывает, делает неразличимой и оставляет место лишь для схемы растворения личности в заботливо-материнской «сре­де». Реклама фактически внушает вам: «Общество всецело приспосабливается к вам, так интегрируетесь же и сами в него», — но эта взаимность, конечно, с подвохом: к вам при­спосабливается чисто воображаемая инстанция, вы же вза­мен приспосабливаетесь ко вполне реальному социальному строю. Через посредство кресла, «сочетающегося с формами вашего тела», вы сами сочетаетесь, принимая за него ответ­ственность, со всем технико-политическим строем общества. Принимая вид матери, оно тем самым предохраняет свой при­нудительный строй¹. Здесь нам открывается огромная поли­тическая роль, которую играет тиражирование рекламных изделий и операций: они, по сути, приходят на смену мораль­но-политическим идеологиям прошлого. Более того, в то вре­мя как морально-политическая интеграция всегда шла небезболезненно (ее приходилось подкреплять открытым на­силием), новейшие технические приемы обходятся без реп­рессии: потребитель интериоризирует социальную инстан­цию и ее нормы в самом жесте потребления.

Эта эффективность еще более возрастает в силу самого статуса, которым обладает рекламный знак, в силу того, ка­ким образом он «читается».

Рекламные знаки говорят нам о вещах, но не истолко­вывают их (разве что в очень малой мере) с точки зрения той или иной практики; к реальным вещам они фактически отсылают так, словно это вещи какого-то отсутствующего мира. Это в буквальном смысле «легенда», то есть они пред­назначены лишь для чтения. Не отсылая к реальному миру, они и не совсем подменяют его собой; это знаки, требую­щие от нас особого рода деятельности — чтения.

Если бы они несли в себе информацию, то это было бы полноценное чтение, переход к полю практических поступ-

¹ Да и вообще, под прикрытием системы одаривания явно усиливают­ся все властные структуры — планирование, централизация, бюрократия; партии, государства и их органы упрочивают свое господство под прикры­тием этого образа матери, делающего все менее и менее возможным ре­альный протест.

ков. Но они играют иную роль — указывать на отсутствие того, что ими обозначается. Поэтому их нетранзитивное чтение организуется как специфическая система удовлет­ворения, но в такой системе постоянно работает и фактор отсутствия реальности, то есть фрустрация.

Образ создает пустоту, на пустоту он направлен — именно в этом его «намекающая» сила. Но образ — это пустой при­зрак. Притягивая к себе заряд психической нагрузки, он на­коротко замыкает его на уровне чтения. Слабые и зыбкие желания он ориентирует на определенный предмет, одновре­менно и раскрывая, и маскируя его. Он обманчив, его функ­ция — показываться и не даваться. Во взгляде есть презумп­ция соприкосновения, в образе есть презумпция обладания. То есть реклама не дает ни галлюцинаторного удовлетворе­ния, ни практического опосредования, подхода к миру; со­стояние, которое ею создается, — это робкая и нереализо­ванная попытка, незавершенный жест, постоянная возбуж­денность и постоянная неудача: видения вещей и видения желаний. При чтении рекламного образа стремительно ра­зыгрывается целая психодрама; в принципе она позволяет читателю осознать свою пассивность и превратиться в потре­бителя; фактически же изобилие образов всегда направлено к тому, чтобы не давать человеку обратиться к реальности, чтобы постоянной фрустрацией исподволь поддерживать в нем чувство вины, чтобы блокировать его сознание в состоя­нии мечтательной удовлетворенности. Действительно, образ и его чтение — кратчайший путь отнюдь не к самой вещи, а к другому образу. И рекламные образы сменяют друг друга, словно зачаточные образы в гипнагогических состояниях.

Необходимо постоянно иметь в виду эту функцию обра­за — функцию устранения реального мира, функцию фрус­трации. Только так можно понять, каким способом принцип реальности, устраняемый в рекламном образе, тем не менее эффективно проступает в нем как постоянное подавление желания (последнее превращается в зрелище, блокируется, оставляется неутоленным и в конце концов абсурдно-регрессивно переносится на некоторую вещь). Становится понятной и глубокая согласованность между рекламным

знаком и глобальным строем общества: реклама не механи­чески несет в себе ценности этого общества, она более тонко «протаскивает» общественный строй (в его двойной ипостаси одаривания и подавления) посредством своей двойственной презумптивной функции; это что-то проме­жуточное между обладанием вещью и лишением ее, одно­временно ее обозначение и нацеленность на ее отсутствие¹. Одаривание и фрустрация — две неотделимых одна от другой стороны социальной интеграции. Будучи легендой, любой рекламный образ уже уменьшает тревожную много­значность мира. Но для лучшей удобочитаемости его еще искусственно делают скудным, куцым — сам по себе он все же допускает слишком много интерпретаций, и его смысл дополнительно сужают дискурсом, субтитрами, как бы вто­ричной легендой. При таком чтении образ отсылает только к другим образам. В конечном счете реклама оказывает ус­покоительное действие на сознание с помощью направлен­но организуемой социальной семантики, в пределе ориен­тированной на одно-единственное означаемое — само об­щество в целом. То есть общество играет здесь все роли — вызывая к жизни множество образов, оно старается свести их смысл к одному. Вызывая страх, оно само же и утишает его. Оно утоляет и разочаровывает, мобилизует и демоби­лизует. В сфере рекламы оно создает царство свободных желаний, но желание здесь никогда не освобождается ре­ально (это означало бы конец всего социального строя) — в рекламном образе желание освобождается ровно настоль­ко, чтобы сработали рефлексы страха и вины, связанные с появлением желания. Зачаточное желание, спровоцирован­ное образом, но им же и обезвреженное, отягощенное ви­ной, вновь подпадает под власть социальной инстанции. Это

¹ Данный анализ может быть перенесен и на систему вещей. Посколь­ку сама вещь тоже двойственна, поскольку она всегда не просто вещь, но еще и нацеленность на отсутствие человеческих отношений (как реклам­ный знак есть нацеленность на отсутствие реальной вещи), то она тоже способна выполнять мощную функцию интеграции. Однако ее практи­ческая специфика ведет к тому, что в ней нацеленность на отсутствие ре­альности не столь подчеркнуто, как в рекламном знаке.

избыток свободы, несвободы воображаемой, непрерывный, но строго оркестрированный разгул психических сил, уп­равляемая регрессия, где все виды перверсий получают свое разрешение на благо порядка. В обществе потребления про­цесс одаривания получает грандиозные масштабы, но и про­цесс подавления тоже; в рекламном же образе и дискурсе мы воспринимаем их одновременно, здесь репрессивный принцип реальности срабатывает в самом сердце принципа удовольствия.

Дата добавления: 2015-11-14