Санта не придёт

(to Daniel «Homeless» Mustard)

– Ты ещё здесь?

– Да, я слушаю тебя.

Никак не могу понять, что в её голосе кажется мне необычным. Я вообще с каждой минутой всё меньше понимаю происходящее, мне всё труднее собраться с мыслями, но этот наш странный диалог кое-как помогает оставаться в сознании. Я продолжаю рассказывать ей свою историю, которая по какой-то неведомой причине оказалась ей любопытна:

– Так вот, это очень странное состояние, когда всё предельно ясно, но ты всё равно задаёшься вопросом: это что, на самом деле происходит? Я ведь многократно думал, что вот сейчас, именно сейчас самое время, но всё так и оставалось на своих местах. И в то время, когда я был к этому готов, ничего не менялось. Ничего. Так и проходили дни и месяцы, схема которых была предельно проста: старая литейка – свалка – переулок, старая литейка – свалка – переулок. Сколько времени прошло – не считал. Каждый день мог стать последним, мог поставить жирную точку в моей однообразной и совершенно безрадостной жизни. Каждый день мог вселить мне в голову единственную мысль: «Эй, остановись! Всё бесполезно, рано или поздно ты сломаешься. Фактически ты уже сломлен, просто признай это и прекрати хвататься за своё никчемное существование». Но я отгонял и до сих пор отгоняю эту мысль, не давая ей пустить в моём мозгу корни, хотя, чего греха таить, посещала она меня неоднократно. Так, прошивала навылет, оставляя неприятный след внутри, но не задерживалась.

Сегодня же, как ты слышишь, её я гнать не стал. Сегодня это не нужно. Сегодня мы остались с ней вдвоём: я сижу на своём привычном месте между контейнером для сбора пластиковых бутылок и старым игровым автоматом, заржавленные бока которого вроде как всё ещё позволяют прочитать название игры, для которой он и был создан, – «Охотник на оленей-2». Это очень удобный автомат: сзади у него была крышка, ныне отломанная, которая закрывала нишу с электронными мозгами, а сейчас же, когда все внутренности были выдраны сборщиками цветного металла задолго до меня, в неё удобно прятать снедь, которую удаётся добыть за день. Или сигареты. Что говорить, этот старый игровой автомат, радовавший детишек много лет назад, сейчас мой единственный друг. Настоящий и лучший. Он умеет слушать, никогда не перебивает, помогает сохранить мои нехитрые пожитки от крыс и дождя. Я называю его Джек. Назвал так, чтобы не забыть собственное имя, которым нарекла меня когда-то мать. Когда-то полвека назад. Или даже раньше, я уже не помню.

Джеком кроме матери меня ещё называла покойная жена. Нет, она спокойно живёт где-то в Плимуте со своим бочкообразным мужем, который только и умеет, что торговать подержанными «японками» да играть в бридж. Сбежала к нему десять лет назад, кинув меня одного на улице… С тех пор она для меня мертва. Просто так проще – не надо думать, как у неё там дела, счастлива ли она на новом месте, есть ли у неё дети, исполнилась ли её мечта. Мечта! Ох, это отдельная тема. Магда хотела стать актрисой – такова была цель её приезда в эту большую звёздно-полосатую помойку из другой такой же в ГДР, хотя лучшими её ролями были истеричка-жена и стерва-невестка, а сцены она устраивала разве что на кухне, когда я, валясь с ног от усталости после двух смен, возвращался домой и просил чего-нибудь поесть, чтобы банально не загнуться от голода. Сцены с битьём посуды, криками и слезами. На пустом месте. Ну, или мне казалось так, а у этой фурии в голове была тысяча причин, чтобы наорать на меня и, изловчившись, попасть фарфоровой кружкой мне в голову. Да, был период, я метался в поисках этих причин, заваливал Магду цветами и прочей мишурой, был эталонным любящим мужем – это было несложно, я действительно её безумно любил, но всё тщетно, скандал на скандале, и в один прекрасный (прекрасный ли?) день эта тевтонка собрала вещи и укатила в неизвестном направлении. Потом уже я узнал и про Плимут, и про торговца подержанными «японками». Потом – это на суде, по итогам которого я был лишён абсолютно всего, что мы нажили вдвоём за годы брака. Уж не знаю, анатомией ли, психологией, но моя пробивная немка оказала на судей и своего адвоката такое сильное воздействие, что, как меня уверили там же, в зале суда, все мои планируемые апелляции обречены на провал. Единственное, что осталось у меня, – работа и престарелая матушка, у которой, к слову, я и стал жить – наш дом в Хьюстоне также отошёл бывшей уже жене.

А потом случился пожар. В тот страшный день, подробности которого нет нужды уточнять, огонь забрал у меня единственное доказательство моего существования – мать. Он ведь не спрашивает, что можно, а что нельзя. Просто поглощает всё, чем его кормят. У него нет угрызений совести, чести и достоинства, он никогда не стучится перед входом и не задаёт вопросов. Делает то, чему обучила его хозяйка-природа, и делает это лучше остальных. Имей он человеческий облик, не сыскать лучшего исполнителя для любых работ, будь то врачевание или доставка пиццы, военное дело или ведение бухгалтерии в банке маленького городка. Этот прекрасный и, безусловно, талантливый исполнитель, движимый чьей-то злой рукой, в тот страшный день лишил меня последнего. Ах, мама, моя любимая мама! Я надеюсь, что там, наверху, у тебя есть более интересные дела, чем созерцание того, во что превратился твой единственный сын после этой катастрофы. Я надеюсь, ты не смотришь сейчас на меня. Я надеюсь. Ведь зрелище, которое открылось бы тебе, явно не из желанных. Где я сейчас? Кто я? Мне надо было погибнуть там же, в цепких лапах огня, и мы вместе бы сейчас сидели на облаке, обсуждая переизбрание Буша на второй срок, повышение цен на топливо, проигрыш «Хьюстон Рокетс» выскочкам из «Лос-Анджелес Лейкерс» и Бог весть ещё что. Но случилось так, что я сижу спиной к грязной кирпичной кладке без денег, документов, друзей и смысла жизни. И ещё без зрения – оно осталось там же, в твоём погребальном костре. Долгими дождливыми вечерами я думаю о смерти, кутаясь в ветхое покрывало, выброшенное кем-то на улицу. Я пытаюсь отыскать невидящими глазами хотя бы призрачный образ того, к чему можно стремиться. Того, для чего можно проснуться следующим утром. Того, ради чего можно жить.

Но не нахожу. И, судя по всему, не найду уже.

– Зачем ты мне это рассказываешь? – её голос был лишён эмоций и звучал механически. Так мог бы говорить мой друг-автомат, чьи голосовые связки зашиты в дорожках печатной платы.

– А тебе разве не интересно узнать немного о своих клиентах?

– Основную информацию я знаю. Её достаточно для того, чтобы качественно выполнить мою работу. Или ты думаешь, что этот трогательный рассказ изменит моё к тебе отношение? Ты ещё не выжил из ума настолько, чтобы считать, будто ход колеса времени можно замедлить. Ты ведь не думаешь, что моё решение изменится?

Я понял, что в её голосе меня смущало. Только сейчас понял. Она стоит, несомненно, напротив, может быть, чуть левее, но её голос был так же отчётливо слышен… внутри меня? Да, определённо. Похоже, я сошёл с ума. Ответом же на её вопрос было банальное:

– Я не знаю.

– Брось, я же не выбираю вас. У меня вот тут всё записано.

– Я не вижу, что ты мне показываешь. Я уже семь лет не вижу ничего. Но чёрный металл от цветного я отличаю и без глаз, поэтому до сих пор не умер от голода. Старая литейка – свалка – переулок, как я и говорил. Они меня кормят. Кормили, точнее.

– Ты сдаёшь металлолом?

– Да. Это всяко лучше, чем сидеть на тротуаре с картонкой, исписанной чёрным маркером, да шапкой перед собой. Глупо надеяться прожить за счёт подаяний. Глупо надеяться, что они вообще будут. Я ведь когда-то сам неоднократно видел нищих, просящих монетку на хлеб, у нас их в городе было достаточно, но я ничего не кидал им. Никогда. Я шёл в толпе людей – таких же, как я, уткнувшихся в газеты или глазеющих по сторонам. Это было так просто – видеть абсолютно всё, что тебя окружает, выхватывать глазами мельчайшие подробности, которые резко становятся намного интереснее, когда есть риск запустить в поле зрения этого грязного, ободранного бедолагу. Я шёл в массе тех людей, которые не хотят замечать чужих проблем, и я был частью этой массы. Я тоже не кидал нищим монетки, так отчего же мне надеяться на то, что, сев на оживлённой улице с шапкой перед собой, не встречу сотни таких же людей, каким был я? Тысячи таких же людей, видящих всё и всех, кроме меня, просящего милостыню. Я знал наверняка, проходя раньше мимо нищих, что уж кого-кого, а меня это точно не коснётся.

– Аукнулось, да?

Что это? Лёгкая издёвка в голосе? Ну, хоть какая-то эмоция…Мне всё холоднее, голову уже тяжело держать прямо. Облокачиваюсь на стену и продолжаю:

– Да уж. Я много чего сделал в той жизни, что следовало бы исправить. Или не допустить. Но где та жизнь, а где я? Да что говорить, за последнее время ты – моя единственная собеседница в этом городе, если не считать Фредерика, приёмщика металлолома, который ограничивался лишь одной фразой: «Клади на весы… Вот твои шестнадцать баксов», и молодой продавщицы Карлы, в магазинчике которой я эти шестнадцать баксов оставлял. И такая жизнь у меня день за днём, но ты знаешь это и без меня. День за днём я возвращаюсь сюда, к Джеку. Возвращаюсь, чтобы поразмыслить над тем, стоит ли мне вообще просыпаться следующим утром. И я ведь просыпаюсь. Сегодня я тоже проснулся, чтобы сделать свой регулярный комплекс дел, и вот оно всё как неожиданно обернулось. По правде сказать, я не сильно жалею о случившемся.

– Я понимаю тебя. Понимаю, как и миллионы других, к которым я…

– Довольно! Делай свою работу, да покончим с этим.

– Не стоит меня торопить, Джек. Мне внезапно стало любопытно: о чём человек вроде тебя может сожалеть, зная, что изменить уже ничего нельзя? Сказать, что твоя жизнь сейчас никчемна, – не сказать ничего, однако жизнь каждого человека, кем бы он ни был, может быть ценна для меня. Вопрос лишь в том, сможешь ли ты меня убедить.

– Убедить? А что это изменит?

– Ничего.

– Тогда я жалею лишь о том, что два месяца назад было моё последнее Рождество и Санта больше не придёт. Это единственная мысль! Да, мне не хватает матери, мне не хватает тёплого дома. Да что говорить – мне даже порой этой стервы Магды не хватает. Но, на моё счастье, этих переживаний оказалось недостаточно, чтобы меня сломить. Посмотри на меня! Я нищий, грязный и безглазый оборванец, от которого за милю разит тленом, но я не пал духом. Я до сих пор отгоняю злую мысль о том, стоит ли мне вообще просыпаться утром. Да, будь я проклят, стоит! И, видишь ли, со сменой жизненной ситуации у человека меняются и ценности. Раньше, ещё до неудачного брака, когда я жил в относительном достатке, для меня наибольшим из зол было то, что соседская собака нагадила на мой аккуратно подстриженный газончик. «Ах, какой я несчастный, как же несправедлива жизнь!» – говорил я себе. И у меня не было большей проблемы, чем убрать её дерьмо с газона, понимаешь? Все мои беспокойства были направлены лишь на то, чтобы эта ситуация больше не повторилась. И только эта собака мешала мне жить в идеальном мире, где меня устраивало всё, понимаешь? Нагадившая собака была причиной моего несчастья! А что сейчас? Посмотри на меня теперешнего, посмотри, где я и кто я. И знаешь что? Если мне удаётся найти на фунт больше медной проволоки, если я попадаю на распродажу молока, где оно стоит на 20% меньше только потому, что тара, в которой это молоко перевозилось, потеряла герметичность, я счастлив. Если ливень не достаёт меня в этом насквозь провонявшем мочой закоулке – я счастлив. Если пьяные панки проходят мимо и не начинают, как обычно, отрабатывать на мне удары ногами – я счастлив. Посмотри, как изменились мои идеалы! Да, я живу в дерьме, я слеп и не имею ничего, кроме воли жить, но тем не менее я счастлив. И мне хватает абсолютно всего, чтобы с чистой совестью ответить на вопрос, стоит ли мне просыпаться утром. Да, чёрт возьми, стоит! Стоит хотя бы ради того, чтобы дать понять самому себе: ты сильнее этого. Думал ли я о самоубийстве? Думал. А почему жив до сих пор? Да потому, что если дам слабину, как же я посмотрю в глаза матери там, наверху? Что я ей скажу? Извини, мол, твой сын – ничтожество и сбежал от своих проблем? Ну уж нет. Хотя я действительно в глазах людей ничтожество, асоциальный, неугодный обществу человек, но я доказываю, что даже в моей безвыходной ситуации можно не потерять лица.

– И это говоришь ты? Жаль, ты не можешь посмотреть на себя в зеркало.

– Я жив внутри, дорогая. Моя оболочка мертва, это так, но внутри я жив. Живее того, кем был раньше. И сильнее. И сожаления о том, что Санта не придёт, искренние. Мне не о чем больше жалеть. И желать мне больше нечего. Я только хочу, чтобы он пришёл ещё раз: у меня есть просьба – впервые за пятьдесят лет я в него верю и впервые же хочу попросить о подарке. И да, к слову, у тебя было семь лет, чтобы навестить меня. Но ты пришла только сейчас. И не я тебя позвал, а вот это!

Я поднимаю ладонь, которую до этого прижимал к животу, и чувствую, как по ней стекают струйки крови, как они резво бегут по запястью вниз к локтю. Вытягиваю руку – и мой жест становится похож на нацистское приветствие. Второй рукой провожу по асфальту рядом с собой, натыкаюсь на что-то липкое. Кровь уже везде. Слышу звук сирен.

– Видишь это? Вот что тебя сюда привело. Не мое отчаяние, но это! Тебя привёл сюда тот ублюдок, который оставил мне на память сувенир в виде рассечённого брюха. Но я тебя не звал, я не хотел тебя видеть, несмотря на то что ты могла бы стать для меня избавлением. И теперь, к сожалению, я вынужден признать твоё присутствие, дорогая.

Я пытаюсь привстать – не получается. Руки отказывают, должно быть, я потерял много крови за время нашего разговора. Голова очень тяжёлая – так бывает, когда не спишь две ночи подряд. Да, похожие ощущения, когда закрываешь глаза и проваливаешься глубоко в пропасть и летишь, летишь, пока не выключается мозг, и ты засыпаешь. Но мне и закрывать-то нечего. Звук сирен приближается. Копы? Пожарные?

– О каком подарке ты его хочешь попросить?

Я зря убрал руку с пореза. Кровь, видимо, ещё быстрее стала покидать моё тело, и я чувствую, что близок к потере сознания. Стараюсь отвечать твёрдо, хотя слова даются всё труднее:

– Хочу попросить… у него ещё времени. Его запоздалый подарок на… прошлое Рождество, – я вновь вытягиваю руку в направлении её голоса, – пусть заберёт себе.

Что-то происходит. Мне становится всё холоднее, дрожь, которая била меня уже час, нарастает. Из последних сил стараюсь остаться в сознании, хотя мне трудно судить, находился ли я в нём всё это время. А действительно. Жив ли я ещё? Или моё агонизирующее тело даёт столь странные приказы мозгу, что он выдумал этот дикий диалог? И с кем – с ней! Ладно, Джек, принимай это. Значит, уже пора, Джек. Время. Тик-так, Джек. Твой последний тик-так, тик-так… тик-так… Я уже чувствую её холодное дыхание: наверное, подошла ближе и наклонилось ко мне. К самому уху наклонилась…

– Санта не придёт, Джек. И мне осталось сказать тебе лишь одно слово. Лишь одно.

Теперь это уже не похоже на механический голос. Она это прошептала едва слышно, но я всё-таки смог различить. В самое ухо прошептала…Не могу найти силы спросить, что за «лишь одно». Я уже лечу в эту пропасть. Забирай же меня, я готов. Уже лечу… Тик-так… тик-так…

Лишь одно слово.

Лишь одно…

– РАЗРЯД!

***

– Вы его родственница?

– Нет. Он просто мой… клиент. Мы недавно знакомы.

– Мы сейчас его увозим. Вы навестите его в больнице?

– Я ещё не знаю. Это как раз вам решать.

Дата добавления: 2015-11-14