|
Читайте также: |
В своем режиссерском плане Станиславский разворачивал картины этого быта, тягостного, сонного, с его одурью, раз навсегда заведенным монотонным ритмом. Вот как начинался спектакль по партитуре Станиславского: «На сцене темно, тихо. Только "галдарейка освещена красноватым светом заходящего солнца", да "слышен довольно сильный дождь по железной крыше и бульканье воды в водосточной трубе". Раздается глухой бой часов. "Когда часы бьют, они очень шипят, невольно после этого шипения ждешь густых ударов, но, увы, разочарование, так как молоток обвязан тряпочкой и удары получаются тусклые, глухие"»110. Так и течет быт семьи Бессеменовых, гнетущий, монотонный, безысходный.
Хозяин Василий Васильевич проверяет счета, покрикивает на работников, старуха-мать суетится по хозяйству. Татьяна уныло склонилась над ученическими тетрадками. Петр вяло, без всякого интереса просматривает расчетные книги, Степа-нида раздувает огромный самовар, стирает белье, развешивает его на галерее. Скучно жить в этом доме. Здесь быт не одушевлен, течет без изменения, "с глухой мелодией недовольства жизнью, как она залажена здесь"111. Разлад "между интеллигентными, образованными детьми и скопидомными, тяжелыми, несчастными стариками"112 показан Станиславским не в драматических столкновениях. В мерном течении привычной жизни все время ощущается подспудная тревога: она завершается яростной ссорой между родителями и детьми. Но как бы ни был силен накал конфликта - ничего в этой жизни не изменится.
Станиславский и Симов прибегли к широкому пространному бытописанию. Они хотели представить этот косный мещанский мир во всей полноте и типической характерности. Режиссер и художник усиливали ремарки Горького, вместо одной колоритной бытовой детали давали несколько. Характерно, что дом Бессеменова не имел ни палисадника, ни деревца. Симов показывал в разрезе всю квартиру. Об-Щсе помещение здесь — зала с прилегающими комнатами Петра и Татьяны, которые сообщались с лестницей, ведущей на галерею. Комнаты стариков хозяев, низ-
кие затесненные. Стены оклеены пестрыми обоями, печь с яркими изразцами. В планировке декорации много выгороженных уголков, заставленных вещами, диван с горой вышитых подушек, этажерки с коробочками и пасхальными яйцами, пузатый шкаф, стол с огромным самоваром, топорные стулья, кадка с фикусом. Художник тщательно отбирал, режиссерски компоновал детали. Вся обстановка, вещи, предметы были даны скученно, в неживом расположении, все они - некрасивые, купленные по случаю - притиснуты по углам. Симов воссоздал в оформлении тусклый, жестокий мир мещанства во всей его давящей безысходности.
Постановка "Мещан" не имела особенного успеха. В спектакле возобладало жанровое начало, очень точно воссозданное режиссером и художником. В то же время романтические темы пьесы оказались приглушенными. Театру легче было найти сценическое воплощение пошлости мещанства... нежели отыскать ключ к... героической линии пьесы"113.
Чтение М. Горьким его новой пьесы "На дне" имело огромный успех. В ней было неожиданно, ярко, сильно: мир босяков, отторгнутых от общества, брошенных на дно жизни, высокие порывы этих людей и трагизм их существования.
Вскоре Станиславский, Немирович-Данченко с группой актеров и Симовым отправились на Хитров рынок. Их сопровождал знаток этих мест, свой человек на Хи-тровке писатель Владимир Алексеевич Гиляровский. Вот как он вспоминал об этом посещении: "К.С. Станиславский, Вл.И. Немирович-Данченко, кое-кто из артистов и художник Симов совершают поход на Хитровку вдохнуть трущобного духу. Веду их в дом Степанова... Половину ночлежки, за перегородкой, занимают нищие, другую, просторную, с большим столом под висячей лампой, - переписчики пьес и ролей для театральной библиотеки Рассохина. Все эти люди так или иначе с прошлым, видавшие и лучшие дни. Босые и полураздетые, они за этим столом и днем и ночью пишут, а, получив деньги, в день их пропивают... Это самая тихая ночлежка из всей Хитров-ки... По установленному обычаю, гости здесь угощали хозяев... Среди толпы я наблюдал за несколькими зловещими "утюгами", громилами из трактира "Каторга". Они держались кучкой, изредка перешептывались и своими разбойными глазами расстегивали шикарные пальто гостей и заглядывали мысленно в наши карманы... Среди рвани и босяков изящный Немирович-Данченко блестит своей... бородой, благоухающей бриллиантином... Санин угощал папиросами из серебряного портсигара.
У стола две самые высокие фигуры, оба прекрасно держатся, как равный с равным — один К.С. Станиславский в хорошем пальто, в мягкой шляпе, а другой одного роста с ним, сложенный хоть Аполлона лепи, но в одном нижнем белье...
За столом, под лампой, Симов рисовал с кого-то карандашом портрет.
Бутылка с водкой в толпе гуляет по рукам... Начинается спор и за столом - критикуют Симова...
Около двери шум. Ворвался звероподобный оборванец вполпьяна. "Ванька-лошадь", - шепнул кто-то... положение осложнялось... Все толкались, тянулись выпить. Только "утюги" около стенки с подозрительно деловым видом не интересовались пустяками. Они зиркали глазами, и один из них, длинный, в телячьей шапке с ушами, пододвинулся к столу, - пробирался к лампе...
Я этого больше всего боялся. "Где у меня черная щека? Где?" - озорничал пьяный Фомка. "Это тень", - объясняет кто-то. - "А в морду, за тень-то? В морду!". -Лезет на Симова.
Ванька-лошадь, наконец, выхватил бутылку, сунул горлышко в рот, но там один глоток. Он рванулся к столу, увидав там новую бутылку, лезет, пошла давка, ему кто-то у стола, действительно, дал в морду...
Взревел, поднял пустую бутылку, с пьяных глаз размахнулся, избрав целью Симова - и - еще момент - раздробил бы ему голову...
В это время раздался мой окрик...
"Лошадь, стой!" - загремело по казармам.
Буйство окаменело, замерло в своих позах... Симов был спасен... Все-таки, несмотря на пережитые волнения, Виктор Андреевич, увлеченный своей задачей довести дело до конца, в следующие дни, смело бродил со мной по темным подземельям Кулаковских домов и облюбовал себе натуру в одном из самых разбойничьих притонов - ночлежку Бардадыма. Там при свете лампы, сидя на нарах, он зарисовывал ее; из-под нар, около самых его ног, вылезали из "малины", из своего подземного тайника, страшные люди...
Из этюдов, набросанных здесь, выросла как живая декорация третьего акта "На дне", ночлежка Бардадыма, увековеченная Виктором Андреевичем»114.
Посещение Хитровки потрясло художественников. Станиславский так сформулировал свои впечатления и задачу будущей постановки: «Экскурсия на Хитров рынок лучшей, чем всякие беседы о пьесы или ее анализ, разбудили мою фантазию и творческое чувство... Главный же результат экскурсии заключался в том, что она заставила меня почувствовать внутренний смысл пьесы. "Свобода — во что бы то ни стало!" — вот ее духовная сущность. Та свобода, ради которой люди опускаются на дно жизни, не ведая того, что там они становятся рабами»115.
Для оформления "На дне" Симовым был собран материал в непривычных, поистине страшных условиях. Большую помощь оказал Горький. К будущему спектаклю им была прислана большая партия фотографий, специально заказанная и выполненная другом писателя известным фотографом М.П. Дмитриевым116. Это были многочисленные виды нижегородских ночлежных домов, снимки босяков, странников, нищих, сидящих на земле, стоящих подле ночлежных домов, крючников в лаптях. Весь этот обширный материал был тщательно отобран писателем. Многие фотографии были снабжены пометками Горького. Так, на одном из групповых снимков, изображающих ночлежников, Горьким сделана приписка: "Грим для Сатина. Высокий, худой, прямой". На другой фотографии писатель делает пометку, указывая на одного из нищих: "Грим для Луки. Не забывать - Лука лысый". В.И. Качалову, игравшему Барона, Горький прислал фотографии барона Бухголь-ца, спившегося босяка, попавшего в нижегородскую ночлежку. Эти фотографии послужили артисту превосходным материалом для создания сценического образа, костюма и грима Барона117.
Через несколько дней после посещения Хитровки Станиславский вместе с Симовым и его помощником К. Сапуновым принялись за изготовление макетов. Все, что увидели Симов и Станиславский на Хитровке, своеобразно претворялось в макетах. Художник не стремился буквально воспроизвести "казенно прямолинейные помещения ночлежек", они были не интересны. Симов и Станиславский создавали в макете обобщенно-типический образ "дна".
При изготовлении сценической одежды портные вначале использовали новые ткани. Но Станиславский настойчиво требовал, чтобы все костюмы имели вид заношенный, "чтобы они воссоздавали натуральный тип оборванца"118. Для костюма Сатина (эту роль играл Станиславский) он привез из дома «свое старое пальто, брюки, старые ботинки и шляпу. Ходил сам в мастерскую, смотрел, как "старят" и изнашивают" вещи, как доводят их до степени обветшания», — вспоминал помощник Симова И. Гремиславский119.
Драматизм сценического действия режиссеры ощутили в «столкновении двух планов пьесы: "дна" жизни и романтики духа»120. Актеры гораздо легче осваивали характерную бытовую сторону. Но как воплотить пафос Горького, силу его обличения, не впадая в ложную патетику? Это давалось трудно. Немирович-Данченко поправлял Станиславского. Он объяснял: "...надо легко и просто докладывать роль"121. В результате упорной работы с исполнителями была найдена та бодрая легкость звучания пьесы, которую так тонко почувствовал Немирович-Данченко.
Работая над оформлением, Станиславский часто повторял: "Не скупитесь на краски". И действительно, чтобы воссоздать этот неведомый мир "дна", нужны были краски сильные, выразительные. А вместе с тем в этом угрюмом, жестоком мире живых красок не было. О нем говорит картузник Бубнов: "Все слиняло, один голый человек остался". Нищета безбытна, и это хорошо понимал Станиславский. Он подчеркивал в режиссерском плане: "Бедность обстановки и жильцов ночлежки больше всего сказывается в том, что не видно никакого имущества, никаких вещей. Все имущество ночлежников надето на них"122. Задача постановщика и художника была сложной. Страшный мир "дна" жизни надо было передать в спектакле во всем его зловещем обнаженном правдоподобии. Но вместе с тем его надо было показать обобщенно, лапидарно, так, чтобы бытовая реальность не отвлекала внимания, не дробила впечатления. Симов точно почувствовал смысл указаний режиссера и создал оформление скупое, обобщенно-выразительное, полное напряженной эмоциональности.
Первое действие спектакля - ночлежка в доме Костылева. Тяжело сдавлено двумя арками пространство полутемного подвала. Из маленького окошка слабо пробивается тусклый свет, освещая жалкую обстановку ночлежки: деревянные нары, грубо сколоченный стол, табуретки. Перегородка из горбатых досок отделяет от общего помещения каморку, в которой обитает Васька Пепел. В толще каменной стены утонула дверь, ведущая на улицу.
К столу и нарам тянутся обитатели дома Костылева. Днем здесь кипит своя жизнь: произносит страстные монологи Сатин, ссорятся Барон с Настей, молится Татарин, угрюмо мастерит что-то Клещ. К ночи постояльцы расползаются по своим щелям. Их изношенная одежда, ветхое тряпье, наброшенное на нары, убогая обстановка — в декорации нельзя обнаружить "ни одной детали, ни малейшей черты, которая говорила бы о желании скрасить, принарядить суровую нищету"123.
Лаконизм планировки, обнаженность выразительно скупых деталей, тяжелый, мутный колорит ночлежки, сливающийся с выцветшими лохмотьями одежд постояльцев - в оформлении Симова нет даже жалкого уюта, следов живой человеческой жизни. Здесь стерлись все ее приметы и предстал трагический образ "дна" во всей его беспощадной типичности.
Спектакль имел большой успех. Вот как описывал один из рецензентов атмосферу зрительного зала на премьере: "Заразить настроением ночлежного дома залу, сверкающую бриллиантами, полную шелка, кружев и пропитанную духами, вызвать слезы на глазах людей, пресыщенных всякими праздниками искусства, - задача огромной, почти героической трудности. И можно с полным правом сказать, что труппа театра блистательно разрешила эту задачу. Мы слышали вздохи всего театра, мы видели кругом себя слезы... На фоне превосходно задуманных декораций так ярко, так правдиво рисовались образы, что казалось, сама жизнь перед вами, и легко можно было забыть, что действие происходит в театре"124.
Спектакль так потряс Ермолову, что она, по ее собственным словам, "не могла опомниться недели две". Ермолова писала артисту МХТ А.Л. Вишневскому: "Я
й не запомню, чтобы что-нибудь за последнее время произвело на меня такое сильное впечатление"125. Постановка"На дне" стала большим событием в художественной жизни России. Это был один из лучших ансамблевых спектаклей МХТ, в котором наиболее последовательно проявился демократизм позиции Художественного театра.
Две другие пьесы Горького - "Дачники" и "Дети солнца" - имели совсем иную сценическую судьбу. "Дачники" были отвергнуты Художественным театром. "Дети солнца", подготовленные Станиславским и Симовым, особенного успеха не имели и выдержали только 12 представлений.
Дата добавления: 2015-07-11; просмотров: 64 | Нарушение авторских прав