Французской революцией

Владимир Ревуненков

По поводу споров, осуществленных

Французской революцией

Многие поколения исследователей изучали историю Великой французской Революции. Существует по этому поводу (теме) горы специальной литературы. Даже в наши дни, тем не менее, очень далёк от завершения научный анализ этого значительного события европейской истории нового времени. Историография этой Революции представлена жёсткими и продолженными спорами, которые, сверх того, не (только) касающихся деталей, но (и) (коренных) основ рассмотренных вопросов.

Вопрос хронологических рамок французской революции вызывает, с самого начала, полемики. Когда эта Революция началась? Когда она закончилась? Были ли во Франции в конце XVIII-ого века одна или несколько революций? Сегодня как (и) вчера, специализированная (историческая) литература дает наиболее разнообразные ответы этим вопросам.

Либеральная историография XIX-ого и начала XX-ого века представляла французскую Революцию как одну и ту же революцию ("блок" (единое целое) по словам (по выражению) Клемансо), прошедшей в своём развитии множество этапов. Справедливо, что историки полемизировали по вопросу хронологических рамок Революции и ее внутренней периодизации. Французские историки времен Реставрации (Минье, Тьер), которые были, собственно, первыми которые увидели в этой Революции классовую борьбу между буржуазией и дворянством, ее располагали в период, идущий с 1789 по 1814, рассматривающий таким образом и Консульство, и наполеоновскую Империю как логические этапы развития Революции[1]. Альфонс Олар, лидер буржуазной республиканской тенденции в историографии французской Революции (тенденция, появлявшаяся на рубеже XIX-ых и XX-ых веков), отказывался признавать «императорский деспотизм» фазой Революции, ограничивая её периодом 1789-1804[2]. Представители известной «русской школы» историков Французской революции (Н.Кареев, Е.Тарле) исключали Консульство также из их периодизации, располагая там даже Революцию в период 1789-1799[3].

Говоря о внутренней периодизации Французской революции, Альфонс Олар, например, ее разделял на четыре этапа: конституционная монархия (1789-1792), которую он определял как буржуазный порядок(заказ), основанный на (имущественном) цензе; демократическая республика (1792-1795), которую он задумывал как период, когда народ лишил буржуазию своих политических привилегий; буржуазная республика (1795-1799), где политические привилегии буржуазии были восстановлены; республика принятая по плебисциту (плебисцитарная республика) (1799-1804), когда произошло усиление исполнительной власти.

Н. Кареев выделял в десятилетии два этапа, гранью между открытием генеральных Штатов 5 мая 1789 и государственного переворота 18 брюмера VIII года (9 ноября 1799) выбран 9 Термидор II года (27 июля 1794). Он определял первый этап как период «развития революционного движения, дошедшего до своей вершины во время Террора» и второй «в качестве начала реакции, которое привело мало-помалу к бонапартовскому милитарному (военному) деспотизму [4]».

Современная французская буржуазная историография возобладала тенденция делить Революцию конца XVIII-ого века на ряд вполне независимых революций друг от друга («революция 14 июля», «революция 10 августа», «революция с 31 мая по 2 июня», «революция 9 Термидора», и т.д.); либо на ряд автономных революций, то есть совпавших во времени, но развивающихся способом вполне самостоятельным (независимым) («дворянская революция», «буржуазная революция», «крестьянская революция», «революция санкюлотов»). Такой подход был открыт леворадикальным историком Альбером Матьез, главные работы которого вышли в двадцатые годы. Согласно Матьез, четыре последовательные революции произвелись во Франции в конце XVIII-ого века: дворянский мятеж 1787, буржуазная революция 1789, демократическая и республиканская революция 10 августа 1792, революция с 31 мая по 2 июня 1793, это последнее, пытавшееся осуществлять общественную демократию. Крайне идеализируя Робеспьера, Матьез считал в государственном перевороте 9 Термидора конец революции (т.e., в своем разуме (как ему представлялось), конец цикла революций в целом)[5].

Франсуа Фюре и Дени Рише, современные французские буржуазные историки, опровергали основу начисто "традиционное " (т.e., согласно их мнению, "устаревшее") представление "одной-единственной " революции конца XVIII-ого века ("блок", о котором говорил Клемансо), к тому же антифеодальной революции, ускорившей развитие Франции по капиталистическому пути. Они предлагают «новую интерпретацию» этой революции, которая, как они утверждают, оказала влияние пагубное на дальнейшее развитие капитализма в стране и которая представилась как взаимопроникновение трех революций, совпавшее во времени, но основательно различных: революция либерального дворянства и буржуазии, отвечавшей духу философии XVIII-ого века, так и интересам капиталистического развития; крестьянская, архаичная революция ее целями и результатами, менее антифеодальная чем анти-буржуазная и антикапиталистическая; революция санкюлотов, враждебная к концентрации капитала и потому в сущности реакционная. Эти авторы утверждают, что популярное движение, «движение нищеты и гнева», "сбило с пути ", "сбило с дороги " революцию, главным образом на этапе якобинской диктатуры, и что только государственный переворот 9 Термидора прекратил свое "отклонение " от либеральных и буржуазных задач[6].

Данная статья рассматривает интерпретацию французской Революции, высказанных Фюре во всех своих последних трудах, которые воспроизводят в форме наиболее крайних идей Токвиля и тем более Тэна, ненависть которого к Парижской коммуне 1871, определила его концепцию к якобинизму. К этому Фюре добавил пылкую враждебность по отношению к большевизму. Но все это требует специальной критической статьи.

В марксистской историографии Французской революции конца XVIII-ого века буржуазно-демократическая, антифеодальная революция сыграла столь значительную прогрессивную роль (что) для Франции, что для мира в целом, всегда будучи рассмотрен в качестве сложного процесса и в многосторонних аспектах, но внутренне единого, прошедшего определенные этапы развития. Справедливо, что, даже в марксистской литературе, хронологические рамки революции были определены различными способами.

К. Маркс и Ф. Энгельс разделяли концепцию историков времен реставрации, согласно которой первая Французская революция располагалась в период 1789-1814. Это проявляется неоднократно в их рукописях. Мы можем прочитать, например, в 18 брюмера Луи Бонапарта (1852) Карла Маркса: «Революция с 1789 по 1814 драпировалась (укладывалась в складки одежды!) последовательно в костюм Римской империи[7]». А вот то, что писал Энгельс в своем труде «Внешняя политика русского царизма» (1890): «Победа над Наполеоном была победой европейских монархий над французской революцией, последней фазой которой являлась наполеоновская империя.[8]»

Для Маркса и Энгельса, развитие самой революции был представлен в качестве восходящей линии, вершиной которой была якобинская диктатура. Главной особенностью восходящей линии, по их словам, было то, что на каждом новом этапе революции все более и более радикальные группы буржуазии достигали власти, всё более возрастало влияние народных масс на ход событий, всё более последовательно решались задачи, связанные с буржуазно-демократическим преобразованием. Напротив, 9 термидора был призван, по мнению Маркса и Энгельса, к отстранению от власти демократические элементы буржуазии, с влиянием народных масс на законодательство и на руководство было покончено, а развитие революции направлено по пути, исключительно выгодному буржуазной верхушке общества. «27 июля Робеспьер пал и был сигнал к буржуазной оргии», - писал Энгельс[9].

Маркс и Энгельс рассматривали господство Наполеона одним из важных этапов, отмечающих утверждение во Франции буржуазного режима. Они подчеркивали одновременно, что в течение наполеоновских войн феодальные системы были подорванными почти во всей Западной Европе. «Камилль Демулен, Дантон, Робеспьер, Сен-Жюст, Наполеон [...], - писал Маркс, осуществляли в римском костюме, используя римские фразы на устах, задачу своего времени, а именно, появление и установление современного буржуазного общества. И если одни разбили вдребезги феодальные институты и скосили произраставшие на его почве феодальные головы; то Наполеон, сам, создал, внутри Франции, условия, благодаря которым только и стало возможным развитие отныне свободной конкуренции, использование парцеллированной земельной собственности и использование, освобожденных от промышленных оков производительных сил нации, в то время как за пределами, она смелá феодальные институты во всем мире в той мере, в какой это было необходимо для создания буржуазного общества во Франции соответственное, отвечающее потребностям времени на европейском континенте.[10]»

Уточняя и развивая Марксову теорию о буржуазной демократической революции, В. Ленин выдвинул тезис, определяющий бонапартизм как особую форму буржуазной контрреволюции, внеся тем самым определённую поправку в Марксову периодизацию из первой Французской революции. «История Франции показывает нам, -писал он,- что бонапартистская контрреволюция выросла к концу XVIII-ого века (и во второй раз в 1848-1852) на почве контрреволюционности буржуазии и проложила в свою очередь путь к восстановлению (реставрации) законной (легитимной) монархии. Бонапартизм есть форма правления, которая рождается из духа революции контрреволюционности буржуазии, в обстановке демократических преобразований (реформ) и демократической революции.[11]»

Долгое время господствовали в советской специальной (исторической) литературе представления, что Великая французская революция располагалась между 1789 и 1794. И сегодня (по сей день), некоторые из наших историков продолжают смотреть на государственный переворот 9 Термидора не как на простой реакционный буржуазный государственный переворот, направивший развитие революции согласно нисходящей линии, но в качестве «конца революции», что стремится к тому, чтобы исказить представление последующих событий. «9 Термидора было последним днём революции, - писал, например, Альбер Манфред. Со смертью Робеспьера [...] закончилась последняя глава Великой французской революции.[12]» Но в известном коллективном труде советских специалистов, и озаглавленный «История Франции», подчеркивается, что первая французская революция отнюдь не закончилась с 9 термидора. «Этим днём начался упадок, который должен был закончиться установлением личного, авторитарного режима Наполеона Бонапарта.[13]»

Также, видные марксистские историки Вальтер Марков и Альбер Собуль выделяют в ходе развития французской революции не только возрастающую фазу, но и нисходящую, рассматривающую государственный переворот 9 Термидора их гранью. «Захват власти термидорианской буржуазии,- пишут они,- завершил не революцию, а свою возрастающую фазу, вершиной которой была [...] якобинская диктатура.[14]»

Есть основания полагать, что Французская революция не охватывает четверть века (1789-1814), как это допускалось в исторической науке при жизни К. Маркса и Ф. Энгельса, ни пять лет периода 1789-1794, как это представлялась многочисленным советским историкам, а десятилетие 1789-1799, и, причём, она развилась, следуя вначале восходящей линии, затем нисходящей.

Аристократическая "предреволюция " 1787-1788 послужила своеобразной прелюдией к революции, а наполеоновский Консулат 1799-1804 был её эпилогом[15].

Основными вехами восходящего развития революции были три парижские народных восстания: восстание 14 июля 1789, которое разбило абсолютизм и несло во власть либеральную и монархическую крупную буржуазию (конституционалисты); восстание 10 августа 1792, которое отстранило фактически монархию и несло во власть республиканскую крупную буржуазию (жирондистов); восстание с 31 мая по 2 июня 1793, которое разрушило господство Жиронды, хотевшей республики только для богатых, и передавало власть в руки наиболее последовательных «буржуазных демократов, якобинцев эпохи Великой французской революции» [16].

Якобинцы представляли революционное крыло французской буржуазии той эпохи, способное осуществлять политику альянса с народом, в то время как Жиронда воплощала оппортунистическое крыло. Именно в этом Ленин видел сущность различия между Горой (Монтань) и Жирондой. Он писал: «Представители продвинутого (передового) класса XX-ого века, пролетариата, то есть социал-демократы, разделяются на два крыла (оппортунистическое и революционное), совсем как представители продвинутого (передового) класса XVIII-ого века, представители буржуазии, разделялись на жирондистов и якобинцев.[17]»

Ленин высоко ценил заслуги Якобинцев, которые дали «наилучшие примеры демократической революции и быстрого отпора коалиции монархов против республики[18]». Он особенно подчеркивал связь Якобинцев с народом (причём уточнял: именно в 1793 году!), видя в этом источник их силы в борьбе против внутренней контрреволюции и иностранных интервентов. «Историческое величие настоящих якобинцев, якобинцев 1793, состояло в том, что они были «якобинцы с народом», с революционным большинством народа, с передовыми революционными классами своего времени[19].» Однако основа ленинской оценки коснувшейся якобинцев не ограничивается указанием на их тесные связи с народом в 1793. Ленин умел увидеть не только сильные пункты якобинцев, не только их заслуги, но также их слабости, их ошибки, которые определили впоследствии разрыв с народом и падение якобинской диктатуры. Он ссылался именно на опыт якобинцев периода 1793-1794 в качестве доказательства того, что «мелкобуржуазная демократия неспособна хранить власть, служа всегда лишь прикрытием диктатуры буржуазии, лишь ступенькой ведущей к абсолютной власти буржуазии[20]».

В буржуазной историографии касающейся якобинской диктатуры самые различные оценки: от наиболее отрицательных до наиболее умеренных и даже идеализированных, апологетичных. Наиболее резкая карикатура на «правительство террора» (как обычно буржуазные историки называют обычно якобинскую диктатуру) принадлежит Тэну, выразившему в своих работах, посвященных истории первой французской Революции тот страх перед революцией в качестве такой, который внушила Парижская Коммуна 1871 во французской буржуазии[21]. Тэн представил якобинскую диктатуру как систему насилия и убийства, при помощи которой якобинское меньшинство захватило власть и удерживало её вопреки, якобы, желания большинства нации. Тэн особенно подчеркивал, что эта система была направлена своим копьём в знатных и богатых. Он описывал следующим образом положение Франции в то время: «Вот, с одной стороны, вне уголовного права, в ссылке, в тюрьме, под пиками, на эшафоте, элита Франции, почти все люди расы, ранга, состояния, заслуги, почетные лица интеллигенции и культуры, таланта и добродетели, и что, с другой стороны, выше уголовного права, в достоинствах и во всемогуществе, безответственные диктаторы, в самоуправных (беззаконных почти) проконсульствах, в судебном суверенитете, сборище неквалифицированных всех классов, дошедших до тщеславия, шарлатанства, жестокости и преступления[22].»

Альфонс Олар изобличил как неисторичный непрочный отказ признавать у создателей «режима террора» не иных оснований, кроме стремления к власти и к грабежу. Он видел сам в нём, своеобразный режим общественного спасения, порожденного иностранными вторжениями и внутренними мятежами. Олар твердо опроверг тезис Тэна «на господстве черни» при Робеспьере. «Своего рода историческая иллюзия,- писал он,- показало это правительство Робеспьера и второго Комитета общественного спасения [...], опираясь главным образом на парижскую чернь. Если в нём занимались ее кормлением, с целью предупреждать бунты (и он в этом имеет успех), [...] взамен Комитет применил твердо действительно буржуазные законы против коалиций рабочих[23].»

Если Олар подчеркивал главным образом partiotique (в текске опечатка) патриотическую направленность, в деятельности «правительства террора», то Матьез, он, приписывал этому правительству далеко идущие планы социальной реконструкции. Матьез утверждал, что Робеспьер и его партия старались «приподнять до общественной жизни [...] класс вечных обездоленных»; что они хотели «заставить использовать террор для нового приведения в расстройство собственности»; что они видели перед своими умственными взорами, в то время как они ратифицировали вантозские декреты: «уравнительная (эгалитарная) республика, без богатых и бедных». «Робеспьер превзошёл таким образом демократическую политику. Он шёл по пути социальной революции, и это было одной из причин его падения[24]», сказал он в завершение.

Но всё искажение истории кончается для мести. Представив якобинскую диктатуру в качестве подлинно народной по своему характеру, и ее социально-экономической политики, отвечающей интересам всех обездоленных, Мантьез оказался неспособным по-научному объяснять исторический такой несомненный факт как наличие «плебейской оппозиции» к правительству Робеспьера, оппозиции, которую он изображает без дня наиболее ошибочно.

Бешеные, которые были первыми осознали границы социально-экономической политики якобинцев и которые ее критикуют по праву, были для Мантьеза «сеятелями недоверия, виновниками насилия и анархии[25]».

Мантьез утверждал, что Робеспьер оказал революции значительную услугу, освободив её от демагогии Бешеных [26]. Мантьез старался доказывать, что, если критиковали также правительство Робеспьера, то это не только потому, что они рекомендовали более продвинутую социальную программу. «Но большинство было менее желающими осуществлять социальную программу, чем жаждало, чтобы удовлетворять её амбиции и её злопамятность. Социальной политики, у них никакой и не было. Эбер был в этом вопросе, крайне скуден мыслью[27]».

Эти несправедливые оценки характеризуют некоторую предвзятость Матьеза, который не мог допустить, что на данном этапе революции должны были сформироваться революционные течения, которые выходят за рамки робеспьеристов, и что эти тенденции выражали воплощение интересов классов городских и сельских бедных.

Советские историки всех поколений всегда высоко оценивали историческую роль якобинцев и якобинской диктатуры. Но они интерпретировали по-разному природу класса якобинства. Н. Лукин, который, своей книгой о Робеспьере, появившейся в 1919, положил начало специализированным исследованиям советских учёных в области изучения Французской революции, видел в лице якобинцев партию мелкой буржуазии, которая опиралась на поддержку крестьянско-плебейских масс. Я. Захер, который изначально разделял эту точку зрения, пришел оттуда впоследствии к заключению, что якобинцы должны были быть рассмотренными представителями революционной буржуазии в широком смысле этого слова, в том числе некоторых слоев крупной буржуазии. А. Манфред отказывался от того, чтобы признавать якобинцев за представителей тех или иных слоев буржуазии и видел в них партию блока мелкой и средней буржуазии, крестьянства и черни (плебейства)[28].

Для Н. Лукина было обязанностью историка-марксиста дать Робеспьеру определение чёткое определение точного класса. «Его оценка Робеспьера,- писал он,- будет далека от злостной карикатуры Тэна, так и от безусловной апологии Амеля. Для него, Робеспьер в первую очередь представитель определенного класса[29].» Н. Лукин упрекал Матьеза именно в том, что отказался от того, чтобы рассматривать Робеспьера как "выразителя интересов определенного класса - мелкой зажиточной буржуазии». Для Матьеза,- продолжал Лукин, Робеспьер, как «этот наиболее подлинный представитель демократии», располагается «выше всех классов», что для него «существуют только интересы революции»[30].

A. Манфред, напротив, считал ошибочным разыскивать для Робеспьера «точный общественный эквивалент и жёсткую этикетку, располагая к той или иной категории средней и низшей буржуазии. Лучше стоит говорить, что Робеспьер представлял и защищал интересы французского народа в революции»,- утверждал он[31].

Аналогично характер якобинской диктатуры был определен советскими специалистами различными способами. Н. Лукин и последователи рассматривали якобинскую диктатуру как своего рода на «диктатуру низких слоёв», то есть как революционную власть, установленную без участия крупной буржуазии и ориентированную не только против феодальной реакции, но и в некоторой степени, против самой буржуазии.

Я. Захер, напротив, защищал тезис о буржуазной природе якобинской диктатуры и подчеркивал, что организовалась не только в качестве инструмента наказания роялистско-жирондистской контрреволюции, но и как инструмент господства и подчинения буржуазии плебейского движения.

Н. Лукин видел якобинскую диктатуру как власть мелкой буржуазии, которую поддерживали и на которую оказывали влияние крестьянско-плебейские массы. «Власть остается в руках «низших слоёв буржуазии эпохи», и правящее положение внутри правительства возвращается к робеспьеристам, партии революционной мелкой буржуазии»,- подчеркивал он[32]. А.Манфред, напротив, утверждал, что после победы восстания с 31 мая по 2 июня 1793, «власть в стране мочь в стране передана от жирондистской буржуазии к блоку демократической буржуазии, крестьянства и плебейства»[33].

А. Нарочницкий впервые в советской литературе показал, что были среди монтаньяров правое крыло, сильное и влиятельное, что выражает интересы определенного сегмента крупного и среднего класса, главным образом, из этого действительно росли капиталы в годы революции. Он причислял к правому крылу не только дантонистов, но и таких деятелей как Камбон, Барер, и "ведущие специалисты" Комитета общественного спасения – Карно, Линде и Приёр из Кот-д'Ор. «Они были буржуазнми персоналиями, смелыми и энергичными,- написал он,- но совершенно чужд всех мелкобуржуазных идей в области экономических отношений. Они договорились о временном создании революционной диктатуры и на уступки народу, чтобы победить коалицию для защиты и укрепления буржуазной Франции[34].»

Для группировки Робеспьера и Сен-Жюста, которая заняла летом 1793 руковоящую позицию внутри Комитета Общественного спасения, Нарочницкий указывал на то, что эта группа, несмотря на умеренно-уравнительные тенденции, которые были ей присущи, оказывалась ближе к буржуазии, чем к народным массам. «Робеспьер,- писал он,- не был вовсе сторонником полного равенства товаров и намеревался устранить только нищету. С этой точки обзора, Робеспьер был гораздо ближе к представителям богатой буржуазии, чем радикальным левеллерам из плебейской среды.[35]»

Буржуазия и наиболее зажиточных слои мелкой буржуазии господствовали над Конвентом и над всеми правительственными комитетами без исключения - обстоятельство, которое, согласно А.Нарочницкому, объясняло почему политику якобинской диктатуры, несмотря на значительное влияние, которому оно подвергается от имени масс, «не было чисто мелкобуржуазным никогда или чисто плебейским и всегда оставалось связанным с задачами капиталистического развития Франции. Политика подтверждает тезис, согласно которому Якобинцы были в целом наиболее отважными и твердыми представителями революционного класса времени буржуазии[36]».

Бешеные и эбертисты также рассматривались советской историографией различными способами. Для Я.Захера понятия «плебейское движения» и «бешеные» вполне согласовывались. До конца (вечера) своей жизни (где он стал ориентироваться на более глубокое понимание «эбертистов»), этот историк считал, что Бешеные и только Бешеные выражали интересы парижских санкюлотов и плебса, которой они руководили. «Санкюлоты или плебейских масс в их совокупности, вот общественный слой, интересы которого были воплощены Жаком Ру, Жаном-Франсуа Варле, Леклерком»,- утверждал он[37].

С. Сытин характеризует Жака Ру, Варле и Леклерка как «предпролетарских революционеров» и пытается доказать, что борьба плебейских масс Парижа летом 1793 года, развернувшаяся для учреждения максимума (фиксированных цен на товары) развертывалась «под управлением Ру и Леклерка». Этот автор считает эбертистов «мелкобуржуазними революционерами», представители «одной из группировок левых якобинцев», и прямо назвал (без обиняков) "мелкобуржуазной " Парижскую коммуну 1793-1794[38].

А.Нарочницкий даёт другую оценку Бешеным и эбертистам. «Необходимо рассмотреть, что за Бешеными последовала только ничтожно малая часть плебейства,- он пишет.- Существенная часть массы городской бедноты следовала за Парижской коммуной и за эбертистами […] За них было вступление [Шометт и Эбер] из очень многочисленных масс ремесленников, рабочих и городской бедноты[39].»

А.Нарочницкий также подчеркнул тот факт, что парижская чернь и санкюлоты, не были представлены и имели мало сторонников в Конвенции, и не были представлены нисколько внутри правительственных комитетов. «Но главные силы и немедленные руководители черни,- писал он,- оказывались вне Конвента и вне Комитета Общественного спасения: источник влияния плебейских масс был в секциях Парижской коммуны, в клубах, народных обществах и революционных комитетах[40].»

Эти последние двадцать или тридцать лет на Западе появилось множество работ историков-марксистов посвященных парижским санкюлотам в их отношениях с правительством якобинской диктатуры. Наиболее заметным из этих работ является фундаментальное исследование Альбера Собуля "Парижские санкюлоты во II году", выпущенное в 1958 году, неоднократно переиздавалось во Франции и переведено на многие иностранные языки[41]. Рамки этой книги Собуля, так же как работ Вальтера Маркового, Джоржа Рюде и других исследователей, не только в том, что они существенно обогатили наше чтобы они обогатили представление о парижских санкюлотах, но и в постановке новых фундаментальных вопросов, относящихся к истории французской Революции, таких, например, как вопросы о социальной структуре черни, классовой природы якобинцев, характера якобинской диктатуры и т.д.

Собуль проводит чистое различие между якобинцами и санкюлотами, определяя первых как представителей революционной буржуазии, и вторых в качестве массы обездоленных и низких слоев кустарно-ремесленной мелкой буржуазии. «Существовало социальное противоречие между якобинцами вышедшими почти исключительно из рядов буржуазии, мелкой, средней и даже крупной, и санкюлотами»,- писал он, подчеркивая при этом, что подразумевается под санкюлотами надо понимать не только наёмных рабочих, но и также ремесленников, между другими маленькими собственниками (в том числе мелкие фермеры)[42].

Собуль собрал обширную литературу и в значительной своей части неизданный документальный материал, характеризующий социально-экономические и политические взгляды санкюлотов. Он также анализировал подробно отношения между санкюлотами и правительством якобинской диктатуры. Эта литература со всей очевидностью показывает, что санкюлоты и якобинцы, сражаются бок о бок с роялистско-жирондистской контрреволюцией, по-разному трактуются фундаментальные социальные и политические проблемы того времени, причём идеи санкюлотов являлись более передовые и более отвечали интересам дальнейшего развития и углубления буржуазно-демократической революции, чем концепции якобинцев. Справедливо, что Собуль не формулирует сам этого заключения. Он пытается доказывать, что социальные идеалы санкюлотов были несовместимы с потребностями капиталистического развития Франции, и что их идеальные политики не совместимы с потребностями защиты страны и необходимости диктатуры в интересах общественного спасения. Тем не менее факты и документы, собранные Собуль говорят о сами за себя.

Движение санкюлотов было далеко не требующим отмены частной собственности и её замены коллективной собственностью. Ремесленники и мелкие лавочники были безумно привязаны к своим имуществам, а наёмные рабочие и подмастерья, которые жили вместе со своими патронами и подвергались ежедневно их идеологическому влиянию, мечтали сами стать домовладельцами. Но их видели с открытой враждебностью в глазах к крупным помещикам и капиталистам. «Являясь непосредственными производителями, они основывают собственность на личном труде и мечтают об обществе мелких владельцев, каждый из которых обладает своим полем, своим ателье-мастерской, своей лавкой (бутиком)[43].»

Противоречивый характер подобной социальной программы и ее мелкобуржуазной природы навязаны очевидностью. Как очевидна и его революционное значение. Утопична само по себе и даже реакционна с точки обзора социалистической революции, идея равенства мелких владельцев выражает наиболее полно и наиболее последовательно задачи буржуазной демократической революции, когда речь идет вначале и, прежде всего о том, чтобы покончить с крупной феодальной собственностью[44]. Эта социальная программа не нацелена на то, чтобы задерживать развитие капитализма в стране, вопреки тому, что утверждают многочисленные современные французские историки, а на то, чтобы сориентировать это развитие по пути, наиболее выгодному для народа, по так называемому "американски", где французская революция сделала только свои первые шаги[45].

Санкюлоты сформулировали столь же продвинутые идеи в политической области. В то время как они доминировали на высшем этапе революции в Парижской коммуне и в парижских секциях, санкюлоты использовали особенные и специфические методы использования демократии, которые раскрывают для нас особенную концепцию демократии, отличной от буржуазной концепции. Во-первых, санкюлоты не считали, что роль народа в управлении государства должна ограничиться только выборами депутатов в Конвент и в местные инстанции власти. Они защищали право избирателей предоставить рекомендации своим депутатам, которые контролировать их деятельность и, при необходимости, их отменять. Во-вторых, санкюлоты считали, что избирательное право, право занимать общественные должности и другие политические права могли коснуться только «чистых граждан», то есть тех, кто доказали свою верность революции или кто, по крайней мере, не компрометировали себя никак. Граждане, подозреваемые во враждебности по отношению к революции, были лишены всех политических прав, а иногда, просто, изгонялись из секций генеральных ассамблей. Добавьте к этому, что именно парижские секции осуществляли подлинно террор "плебейский", т.е. террор, который был направлен не только против дворян и приходских священников, но также, в известной степени, самой буржуазии.

Политическая практика используемая с 1792 по 1794 в Парижской коммуне и в парижских секциях, по нашему мнению, была ничем иным, как ростком этой «диктатуры простонародья», чертами которой Н. Лукин и его последователи напрасно характеризовали якобинской диктатурой. Это была действительно власть «низших классов», то есть кустарной мелкой буржуазии и рабочих тогдашней эпохи. Это была власть, что соединяла употребление насилия против врагов революции с гарантией наиболее широкой демократии для народа, для трудящихся. Это была власть, что осуществляла значительное влияние на Конвент и которая фактически приобрела значимость «второй власти» в государстве[46].

В связи с якобинской диктатурой Собуль справедливо видит в ней революционную буржуазную власть, которая в борьбе с роялистско-жирондистской контрреволюцией, опиралась на народ, на народные организации, но которая не смогла приспособиться с социальными и политическими тенденциями, проявившимися в парижских секциях. Народные способы осуществления демократии были несовместимы со способом действия и концепциями буржуазии, они создавали угрозу ее интересам и ее господству. Это противоречие могло быть разрешено в объективных условиях этой эпохи, лишь пресекая парижские секции. Но это сломило порыв народного движения, которое несло во власть Революционное правительство и его поддержало. Таким образом, путь был проложен в Термидоре, который прекратил народную мечту уравнительной республики[47].

Якобинская диктатура действительно была высшей степенью развития Французской революции. Её историческая роль огромна. Именно она завершила успешно и закрепила юридически поучительную задачу уничтожения феодального порядка во французских деревнях, что подавило роялистско-жирондистские мятежи и что организовало победу над коалицией европейских монархов. Продиктовано обстоятельствами то, что якобинцы и используют ограничение формальной демократии таким острым оружием политической борьбы как террор. Но якобинская диктатура, на наш взгляд, до сих пор позиционировалась как революционная диктатура буржуазного типа. Она способствовала облегчению, как для крестьянства, так и в известной мере, для среднего крестьянства увеличить свою собственность благодаря конфискованным владениям у церкви и у эмигрирующих дворян, и проданных на более выгодных условиях. В пользу же бедного крестьянства, у которого не было средств покупать себе земли с аукциона, она использовала только частичные половинчатые меры, которые почти не изменяли положения. Максимальные цены на товары, заявленных под давлением «низшего народного слоя» она добавила максимум на зарплаты, которые фактически сокращала вознаграждение рабочих, вызвав у них сильное недовольство и даже жестко подавленные забастовки. Ограничения, навязанные демократии и оружию террора не были использованы только против благородной и буржуазной реакции, а также против радикальных плебейских элементов, против Бешеных, против эбертистов. Именно буржуазный характер, ограниченный революционной якобинской властью и его растущий отрыв от «низших народных слоёв» приготовили, предпосылки государственного переворота – 9 Термидора, выполненного буржуазными элементами, враждебными к любым уступкам народу в социальной области.

Прологом термидора явились казни Жерминаля II года (март-апрель 1794 г.), когда погибли Эбер, Шометт, и другие руководители Парижской коммуны. Коммуна подвергается затем освобождению и утрате характеристики, которые делали её ростком власти «низших слоев» общества. После завершения этих вредных для будущего революции действий, якобинское правительство было лишёно доверия и поддержки от санкюлотов Парижа, что и позволило ренегатам и нуворишам, сравнительно легко его свергнуть 9 термидора.

Н. Лукин отметил, что события марта-апреля 1794 определённо спровоцировали раскол «блока робеспьеристской мелкой буржуазии и «низших слоёв общества». Казнь эбертистов пошла вместе с разрушением главных массовых организаций (из экстра-парламентского типа: Парижская коммуна, Клуб Монахов ордена францисканцев, революционная армия), на которых опералась якобинская диктатура. Робеспьеристы прекращали быть «якобинцами с народом, с революционным большинством народа». Это предполагало ослабление наиболее революционного правительства и ускорение его падения[48]».

А. Собуль приходит к такому же заключению. «Драма Жерминаля была решающей»,- пишет он. «Но, имея в лице руководителей монахов ордена францисканцев осудивших народное движение в его специфических проявлениях, революционное правительство оказалось в зависимости от умеренных […] Перевязывая все компетенции, оно смогло некоторое время еще сопротивляться их стремительному росту. Оно погибало в конечном итоге не сыскав поддержку доверия народа[49].»

Движение "по нисходящей линии" революции, начатое 9 Термидора и завершенное поражением парижских санкюлотов в Жерминале и прериале III года (апрель-май 1795 г.), привело к перевороту 18 брюмера Год VIII (9 ноября 1799 года), после которого во Франции и установился личный и авторитарный режим Наполеона Бонапарт, ставшего позднее новой разновидностью монархии буржуазного типа.

Нисходящая линия Революции не представлялась как возвращение к феодальному прошлому. Напротив, она означала укрепление и дальнейшее развитие социального строя, основывающегося на частной капиталистической собственности и на наёмном труде. Эта линия предполагала только единственную вещь: уничтожение народного движения, запрета в народных массах любого участия в руководстве государством, ограничение прав и демократических свобод. Именно в этом определённо, буржуазия видела гарантию своих социальных привилегий, но именно это также обернулось в конечном итоге против нее самой, проложив путь к сначала к Империи Наполеона, еще более буржуазной по своему существу, а затем при реставрации полуфеодальной монархии Бурбонов. Относительно "наполеоновской эры" (1799-1814), то её нельзя ни уподоблять с эпохой революции, ни отрывать от неё. Режим Наполеона представляется действительно «как контрреволюция бонапартизма»[50], которая устранила одновременно и республику, и последние остатки демократических свобод, но которая закрепила и усилила в том же время все социальные завоевания революции, выгодные для буржуазии и для зажиточного крестьянства. На международной арене этот режим играл столь же двусмысленную роль. Борясь упорно с коалицией европейских монархий (по меньшей мере на первоначальных этапах), наполеоновская Франция грабила европейские страны и завоевывала их территории, подрывая за их феодальные отношения, и содействуя учреждению в этих странах буржуазного режима. Мы обязаны блестящему анализу эпохи, как полагается, В. Ленину, писавшему: «Империалистические войны Наполеона длились долгих лет, охватили целую эпоху и показали чрезвычайно сложную сеть, где переплетались империалистические отношения и движения национальными движениями. Результатом было то, что через всю эту эпоху, удивительно богатую войнами и драмами (драмами, прожитых целыми народами), история пошла вперед, от феодализма к "свободному" капитализму[51].»

Французской революции конца XVIII-ого века ознаменовались радикальные изменения не только в истории этой страны, но и во всеобщей истории – поворот феодализма и абсолютизма к капитализму и буржуазной демократии. В этом заключается одновременно и её историческая величина и её ограниченность. Эта революция освободила трудящихся лишь от феодальных форм эксплуатации и от угнетения, заменяя на них другие формы, присущие буржуазному обществу.

В этом отношении аграрные итоги революции проявляют себя значительными.

Совсем недавно мы встречались в советской исторической и экономической литературе с утверждениями, согласно которым аграрный вопрос во Франции конца XVIII-ого века, был решен способом наиболее выгодным для крестьянства. "Небольшие землевладения стали доминирующей формой землевладения",- пишет Д. Прицкер, чтобы характеризовать аграрные итоги Французской революции[52]. Ф. Полянский доказывал также, что в результате Французской революции «восторжествовал крестьянский путь развития аграрного капитализма[53]».

По данным последних исследований марксистских историков аграрные итоги первой Французской революции оцениваются иначе.

В годы революции производятся наиболее крупное в истории Франции перемещение земельной собственности. Конфисковали и продали с аукциона вначале земли церкви и коронные земли, а затем земли дворян-эмигрантов. Но всё-таки, наиболее крупные части доходов продаж приходил не к трудовому крестьянству, а к городской и сельской буржуазии. Мелкая крестьянская собственность свободная от феодальных оков увеличилась количественно. Она не стала, тем не менее, господствующей формой земельной собственности. Дворянство хранило в своих руках хорошую долю земель (так как не все дворяне эмигрировали). Крупная буржуазная земельная собственность увеличилась значительно. Революция не ослабила, а усилила крупную земельную собственность, которая потеряла свой былой феодальный и сословный характер, чтобы принять типично буржуазную (юридическую) правовую форму. Существенная часть массы мелких и очень мелких крестьян вышла из революции, испытывая серьезную потребность земли. Новой характерной чертой французского аграрного режима стало отныне сосуществование мелкого крестьянского хозяйства с крупной буржуазной и помещичьей собственностью, отсутствие земли у крестьян и их зависимость по отношению к буржуазии.

Сохранение во французском сельском хозяйстве XIX-ого века, таких отсталых и консервативных форм капиталистической эксплуатации как испольщина, маленькая арендная плата, и т.д., было связано именно с тем, что революция конца XVIII-ого века не снабдила (не обеспечила) землями бедное крестьянство. Крупному владельцу было более выгоднее воздерживаться от того, чтобы совершенствовать своё хозяйство техническими оснащениями, чем дробить земли для сдачи в аренду малоземельным или обездоленным крестьянам в условиях, которые являются наиболее кабальными[54].

Революция конца XVIII-ого века, освобождая французских крестьян от феодального гнёта, в то же время положило начало их грабежу и порабощению со стороны капиталистов, крупных землевладельцев, богатых крестьян.

Нынешние марксистские историки решительно противятся попыткам, предпринятым буржуазными авторами "реинпретаторами", недооценить историческую роль Французской революции французской и исказить роль народа в его ней. В то же самое время, они справедливо подчеркивают социальные рамки этой революции, ее радикальной разницы с Великой социалистической революцией октября 1917 в России, которая провозгласила переход к системе, где все формы эксплуатации трудящихся были полностью ликвидированы.

* * *

За эти последние двадцать или тридцать лет, изучение фактической истории Французской революции добилось значительного прогресса. Обнаружены новые неизвестные документы предыдущих поколений ученых. Они нас вынуждают по-новому взглянуть на ряд важных вопросов революции. Особенно велики успехи в изучении народных движений со времен революции, достигнутые главным образом благодаря работе зарубежных историков-марксистов (А.Собуль Дж. Рюде, В. Марков, и др.) и советских (А. Адо, А. Люблянская, А. Иоаннисян, и др.). «В итоге впервые были показаны, в конечном счете, с такой полнотой и конкретностью, специфические, самостоятельные устремления, и революционные действия низших народных слоёв в течение революции, сила их социально-уравнительного порыва, его несовместимость с интересами и желаниями всех обеспеченных людей, в том числе самых передовых в плане политики, французской буржуазии[55].»

Это новый, более высокий уровень изучения фактической истории Французской революции привел историков пересмотреть и по-новому взглянуть на проблемы "диктатуры нижних слоёв", рассматривавшийся ранее в советской литературе якобинской диктатурой. Теперь у нас есть достаточные доказательства того, что якобинская диктатура была буржуазной революционной властью, опиравшейся в борьбе с роялистско-жирондистской контрреволюцией на широкие массы, шла на известные уступки в социальный области, но которая в то же время сдерживала плебейские радикальные элементы, такие, как «бешеные» или эбертисты. Не подтвердились тезисы многочисленных советских исследователей, которые утверждали, что якобинцы, принимая начиная с осени 1793 политику массового террора, якобы усвоили «плебейскую линию» в революции. «Плебейская линия», только как террор так и, главным образом, на раздробление крупных поместий и ферм, на уравнивание имуществ, на предоставление собственности обездоленным, то есть та же политика, которую защищали одновременно «бешеные» и эбертисты, но которая столкнулась с сопротивлением всей буржуазии, в том числе и с революционной якобинской буржуазии. Относительно вантозских декретов, в которых Матьез, а за ним и многие советские специалисты, увидели попытку развернутую робеспьеристами того, чтобы раздробить крупную собственность и этим обеспечить обездоленных, то такие крупные историки как Ж. Лефевр, и, А. Собуль, а в специализированной советской литературе А. Нарочницкий и ряд других, установили лучше аргументирующий тезис, согласно которому эти декреты представляли лишь правительственный маневр, стремящееся отражать агитацию плебейских группировок[56].

А. Собуль для не советской специальной литературы, и автор этого очерка в советской историографии[57], пришли к выводу, что ростки власти «низших социальных слоёв» во Французской революции находились в знаменитых парижских секциях и в Парижскую коммуну 1792-1794, в которых властвовали санкюлоты и чернь, и которые применяли действительно «плебейскую линию» в революции.

Новый тезис «революционного правительства» 1793-1794, включавшего в себя как буржуазную диктатуру якобинцев, организованную на базе Конвента и его комитетов, так и ростки специфически санкюлотских форм власти в муниципальной организации Парижа, которые оказывали значительное влияние на Конвент и приняли фактически значение «второй власти» в государстве,- эта новая трактовка опровергается со стороны А. Манфреда и ряда других советских историков[58].

В течение длительного времени и по сей день, текущие споры о различных проблемах истории ой французской Революции продолжаются.

Эти споры-противоречия отражают как усиление идеологической борьбы на настоящем этапе (которая распространяется (для) в виде полемик, противостояний марксистских и буржуазных историков), так и прогресс наших знаний, разоблачение новых фактов и документов, требующих более углубленного теоретического анализа.

[1] См. например: F. MIGNET: Histoire de la Révolution française depuis 1789 jusqu'en 1814, t. 1-2, Paris, 1861.

[2] A. AULARD: Histoire politique de la Révolution française. Origines et développement de la démocratie et de la république (1789-1804), Paris, 1901.

[3] См., например: Тарле Е. В. Рабочие национальных мануфактур во Франции в эпоху революции (1789-1799). СПб., 1907.

[4] Кареев Н. И. История Западной Европы в новое время. Т. 3. СПб.. 1913. с. 493-495.

[5] См.: Mathiez A. La Révolution française. T. 1-3, P. 1922 -1927.

[6] См.: Furet F., Richet D. La Révolution. T. 1—2, P., 1965 -1966.

[7] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 8, с. 119.

[8] Там же, т. 22, с. 32.

[9] Там же, т. 37, с. 127.

[10] Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 8, с. 120.

[11] Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 34, с. 83.

[12] Манфред А.З. Французская буржуазная революция конца XVIII века (1789—1794). M., 195, с. 158.

Markov W., Soboul A. 1789. Die Grosse Révolution der Franzosen. В., 1975, S. 387.

[13] История Франции. М., 1973. т. 2, с. 71.

[14] Markov W., Soboul A. 1789. Die Grosse Révolution der Franzosen. В., 1975, S. 387.

[15] В. Марков и А. Собуль распространяют понятие «эпилог» на всю «наполеоновскую эру». Последняя глава их совместной книги называется «Der Rücklauf der Révolution: Vom Thermidor zum Kaiserreich» и охватывает период от переворота 9 термидора до битвы при Ватерлоо (1815 г.).

[16] Ленин В. И. Поли. собр. саг., г. 10. с. 203.

[17] Там же. т. 11. с. 48.

[18] Там же. т. 32. с. 374.

[19] Ленин В, И. Поли. собр. соч.. т. 32. с. 216.

[20] Там же. т. 44. с. 11.

[21] См.: Taine H. Les origines de la France contemporaine. T. 1-6. P.. 1877-1893.

[22] Тэн И. Происхождение современной Франции. Т. 4, СПб, 1907, с. 198.

[23] Олар А. Политическая история французской революции. М.. 1938. с. 549.Там же. т. 44. с. 11.

[24] Матьез А. Французская революция. Т. III. М.. 1930, с. 144,206; Matiez A. La réaction thermidorienne. P.. 1929, p. 2.

[25] Матьез А. Французская революция, Т. Ш. с. 37— 38.

[26] Матьез А. Борьба с дороговизной и социальное движение в эпоху террора. М.—Л., 1928, с. 218.

[27] Матьез А. Французская революция. Т. III, с. 146.

[28] См.: Лукин Н. М. Максимилиан Робеспьер. М., 1919; Захер Я. М. Робеспьер. М.—Л., 1925; его же. Дви­жение «бешеных». М., 1961; Манфред А. 3. Французская буржуазная революция конца XVIII века (1789—1794). М., 1950.

[29] Лукин Н. М. Избранные труды. Т. 1. М., 1960, с. 149. Э, Амель - мелкобуржуазный панегирист Робеспьера, автор трехтомной «Histoire de Robespierre» (1865—1867).

[30] Лукин H. M. Альбер Матьез. — «Историк-марк­сист», 1932, т. 3, с. 72.

[31] Манфред А. 3. О природе якобинской власти. — «Вопросы истории», 1969, № 5, с. 100.

[32] Лукин H. M. Избранные труды. Т. 1, с. 359—360.

[33] «Вопросы истории», 1969, № 5, с. 102.

[34] Нарочницкий А. Л. Вопросы войны и мира во внешней политике якобинской республики летом 1793 г.— «Учен. зап. МГПИ им. В. И. Ленина», т. 58, вып. 2, 1949, с.86.

[35] Нарочницкий А. Л. Раскол среди якобинцев и внешняя политика якобинской республики с января до апреля 1794 г.—«Учен. зап. МГПИ им. В. И. Ленина», т. 37, вып. 3, 1946, с. 120.

[36] Нарочницкий А. Л. Вопросы войны и мира во внешней политике якобинской республики летом 1793 г.— «Учен. зап. МГПИ им. В. И. Ленина», т. 58, вып. 2, с. 87.

[37] Захер Я. М. Движение «бешеных», с. 31.

[38] Сытин С. Л. Борьба плебейских масс Парижа во главе с Ру и Леклерком за удовлетворение своих социально-экономических требований в июле -сентябре 1793 г.— «Учен. зап. Ульяновского гос. лед. ии-та им. И. Н. Ульянова», 1956, вып. VIII. с. 254 255. 288—290.

[39] Нарочницкий А. Л. Указ. соч., с. 67.

[40] Нарочницкий А. Л. Указ. соч., с. 86.

[41] Soboul A. Les sans-culottes parisiens en l'an IL La Roche-sur-Yon, 1958 (русск. персв.: Собуль А. Парижские санкюлоты во время якобинской диктатуры. М., 1966).

[42] Собуль А. Парижские санкюлоты во время якобинской диктатуры, с. 525.

[43] Soboul A. Les sans-culottes parisiens en l'an II, p. 503.

[44] См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 15, с. 225-226.

[45] На возможность перевести Французскую революцию на «американский путь» указывал еще H. M. Лукин. «Французская революция, — писал он,— сделала первый шаг на этом американском пути, конфисковав церковные и эмигрантские земли и пустив их в распродажу... Но крупное помещичье землевладение отнюдь еще не было ликвидировано этими актами... Деревенская беднота могла бы двинуть аграрную революцию дальше и добиться раздробления феодальных поместий, что и означало бы «перерастание патриархального крестьянина в буржуазного фермера» - торжество «американского» пути развития. Но такого радикального решения аграрного вопроса плебейские элементы французской деревни могли бы добиться только при полной победе крестьянской революции в союзе и под руководством городского пролетариата» (Лукин H. M. Избранные труды. Т. 1, с. 340).

[46] См.: Ревуненков В. Г. Парижская Коммуна: 1792—1794. Л., 1976.

[47] Собуль А. Из истории Великой буржуазной рево­люции 1789- 1794 годов и революции 1848 года во Франции. М., 1960, с. 133. См. также: Ревуненков В. Г. Очерки по истории Великой французской революции. Якобинская рес­публика и ее крушение. Л.. 1983.

[48] Лукин H. M. Альбер Матьез.— «Историк-марксист», 1932, т. 3, с. 72.

[49] Собуль А. Первач республика. 1792 1804. М., 1974, с. 121, 104.

[50] Ленин В. И. Поли. собр. соч.. т. 34, с. 83.

[51] Там же. т. 35. с. 383. Империалистскими войнами Ленин называл здесь грабительские, захватнические войны вообще.

[52] Люблинская А. Д., Прицкер Д. П., Кузь­мин M. H. Очерки истории Франции. Л., 1957, с. 171.

[53] Полянский Ф. Я. Экономическая история зару­бежных стран. Эпоха капитализма. 1961, с, 333. Сравни­тельную медленность развития крупного капиталистиче­ского производства во французском сельском хозяйстве в XIX в. этот автор связывал с упрочением и расширением мелкой крестьянской собственности в результате револю­ции.

[54] См.: Адо А. В. Крестьянское движение во Франции во время Великой буржуазной революции конца XVIII века. М., 1971: Люблинская А. Д. Французские крестьяне в XVI—XVIII веках. Л.. 1978.

[55] Адо А. В. Буржуазная ревизия истории французской революции XVIII в.— В кн.: Социальные движения и борьба идей. М., 1982. с. 55.

[56] См.: Ревуненков В. Г. Вантозские декреты.-«Вестн. Ленингр. ун-та». 1975. № 8, с. 74-79.

[57] См.: Ревуненков В. Г. Марксизм и проблс:.1-якобинской диктатуры. Л., 1966: его же. Парижские санкюлоты эпохи Великой французской революции. Л., 1971 его же. Парижская коммуна: 1792—1794. Л., 1976: ег." же. Очерки по истории Великой французской революции Якобинская республика и ее крушение. Л.. 1983.

[58] См., например, вступительную статью А.З. Ман­фреда к книге А. Собуля «Парижские санкюлоты во время якобинской диктатуры» (с. 5 -20) или материалы симпо­зиума «Проблемы якобинской диктатуры» («Французский ежегодник. 1970». М., 1972, с. 278- 313).

Дата добавления: 2015-07-11