Читайте также:
|
Прошло восемь дней, как я лежу в шоковой палате. Медленно, но верно недуги отступают, а силы начинают возвращаться. Стараниям медперсонала помогает и мой молодой организм. Теперь я окончательно поверил, что буду жить.
Вместе со здоровьем вернулось и хорошее настроение. Появилось время для размышлений, осмысления всего пережитого за месяцы войны. После траншейного быта приятно лежать на настоящей койке, на мягком матраце, на пусть и не совсем белоснежной, зато абсолютно стерильной простыне.
Я с радостью встречал каждое утро. Предвкушал, что скоро мне разрешат вставать, что я буду ходить, дышать свежим воздухом, что скоро вернусь в свой родной полк, к своим боевым друзьям, и снова смогу держать в руках снайперскую винтовку.
Для полноты счастья мне не хватало только писем от мамы да любимой девушки, которую я так еще и не встретил на своем пути за прожитые двадцать лет.
О том, что был ранен, да еще тяжело, что лежу сейчас в госпитале, я не собирался писать домой — пусть не волнуется моя милая добрая мама.
Рассчитанная на четыре койки, наша палата никогда не пустовала. Случалось, что за сутки одна, а то и две койки перестилались дважды — «постояльцы» менялись… Зависело это и от характера ранения, и от организма раненого, и главным образом от его личной дисциплины в палате. Если он находил в себе силы и выдержку шесть послеоперационных суток строго выполнять предписания врача, он выживал. Если нет, то его переводили «этажом ниже», как мы говорили, то есть в подвальный этаж. Так бывало, например, когда, не выдержав мучившей его жажды, раненый во время умывания ухитрялся проглотить несколько глотков воды…
Как-то утром, после врачебного обхода и обычных госпитальных процедур, меня, успевшего снова задремать, разбудил незнакомый, очень приятный женский голос. Я открыл глаза, и сон мой как рукой сняло: в палате, у двери, стояла невысокого роста девушка лет двадцати. Мало сказать, миловидная — мне она показалась удивительно красивой. Под белым медицинским халатом легко угадывалась ладная фигурка. На ногах ее сверкали лаком маленькие черные туфельки. Меня, привыкшего видеть наших девушек обутыми в сапоги, как-то особенно удивили именно эти аккуратненькие туфли.
Не только я — вся палата как завороженная смотрела сейчас на незнакомку.
— Кто из вас Жигарев? — внимательно посмотрев на каждого из нас, спросила девушка. Кстати, этот вопрос она повторила уже дважды. — Что, нет у вас Жигарева?..
— Да вот он я! — наконец-то опомнившись, сказал пожилой боец Василий Жигарев.
— Вы Жигарев? — переспросила она, подойдя к его койке. — Тогда получите свои документы и распишитесь вот тут.
И, передав что-то дяде Васе, она, попрощавшись со всеми, вышла.
— Откуда такая красота явилась к нам в палату? — потрясенно спросил я.
— Как-то светлей вроде бы стало, а? Не замечаете? — поддержал меня сосед по койке.
«Вот бы познакомиться!» — подумал я и решил навести справки.
— Шурочка, кто это приходил сейчас к Жигареву? — как можно равнодушней спросил я у нашей медсестры Шурочки Невзоровой.
— Так это наша Тиночка, медсестра из регистратуры, вольнонаемная. А что, понравилась?
— А чем она там, в этой регистратуре, занимается?
— Хранит все ваши вещи, документы. Если кому что потребуется, можете обращаться к ней.
— Тогда она-то мне и нужна. А как ее найти?
— Ну, сегодня уже поздно, а завтра с утра попрошу ее зайти к вам. А что хотел-то?
— Да вот… — замялся я, — хочу попросить ее принести мой бумажник проверить, все ли там цело.
— Хорошо, завтра же я ее и приведу к тебе, Николаев.
Конечно же весь остаток дня у нас только и разговоров было, что о ней. Мы вспоминали мирные дни, своих родных, знакомых, близких. Хвалились чем могли — кто фотокарточкой, кто письмами любимых. У меня ничего такого не было…
На другой день я проснулся раньше обычного, часа за два до подъема, и стал ждать. Однако пришла она только после обхода врача.
— Кто меня хотел видеть?
— Я хотел! Подойдите, пожалуйста, поближе, — как можно спокойней и серьезней произнес я, хотя рот мой расплывался в улыбке. — Мне вас не очень видно и слышно плохо!
Она подошла к моей кровати.
— Какие будут ко мне вопросы, товарищ больной?
— Присядьте, пожалуйста, вот тут, я вам, Тиночка, сейчас все объясню! — набравшись храбрости, я с удовольствием произнес вслух так понравившееся мне ее имя. — Хочу попросить вас найти мой бумажник.
— Хорошо, я пойду поищу ваш бумажник. Как ваша фамилия?
— Николаев моя фамилия! Евгений Адрианович Николаев! Образца двадцатого года, снайпер четырнадцатого полка, старший сержант.
Через полчаса она уже протягивала мне мой собственный бумажник:
— Ваш? Возьмите, что вам надо, а остальное я положу обратно.
— Вы знаете, Тиночка, обидно, конечно, но это не мой бумажник! Мой не такой, он чуть побольше, тоже черный, но немного поновей этого…
— Не может быть! — растерянно произнесла она. — Я не могла перепутать! Такого не бывало… Хорошо, я пойду и посмотрю еще.
— Погодите, Тиночка! Я хочу еще вас попросить: вы не могли бы помочь написать маме письмо?
— Хорошо! Вот сдам смену и зайду. Значит, побольше этого, говорите?
Через несколько минут она вернулась и принесла другой и, конечно же, не мой бумажник.
— Знаете, Тиночка, а вот этот уж совсем не мой! Видно, зря я в тот не заглянул…
— Хорошо, — терпеливо ответила она. — Я принесу вам снова тот бумажник, и вы заглянете в него. Только это будет чуть попозже.
Вечером мы были с ней уже настоящими друзьями. И многое узнал я тогда о Тиночке.
Она жила со своей мамой тут же, в госпитале. Мама работала старшей медсестрой отделения. Папа был знаменитым моряком. У нее есть жених, зовут его Федя. Он где-то воюет, только не на нашем фронте. От него давно нет писем, и она не знает, что с ним. Нет, она не обиделась на мой розыгрыш с бумажником, когда я рассказал ей честно, что захотел просто познакомиться.
— Тиночка, вы не играете в шахматы? Хотите, я вас научу и мы поиграем?
— Хорошо, только завтра. Я буду совсем свободна от дежурства, достану и принесу вам шахматы. Ну, будем писать письмо? — напомнила она. — Я нашла для вас настоящий конверт и хорошей бумаги.
Она присела у тумбочки, стоявшей у моей кровати, и приготовилась писать.
Из письма с фронта в Тамбов матери:
Дорогая мамуля!
Не удивляйтесь, что пишу не сам — так задумано!
Сейчас я снова на курсах. Живу в Ленинграде. Сплю в казарме, на настоящей койке, совсем как в мирное время!
Сколько я тут пробуду, еще не знаю. Возможно, с месяц. На днях узнаю, напишу.
Познакомился я тут с хорошей девушкой, мы подружились. Ее зовут Тиночка, а полное имя — Мелитина Николаевна. Хочу после войны показать ей наш Тамбов. Может, он ей понравится? Она уже мне обещала.
— Ну что вы выдумываете, Женя? Я писать брошу! У вас ни слова правды в письме, разве так можно? И что это я вам успела обещать?
— Сейчас можно и нужно так писать, Тиночка! У меня знаете какая мама? Она пешком в Ленинград проберется, если узнает, что я ранен. Зачем ее огорчать? Пусть живет спокойно, ей там и так несладко. Так что, продолжим?
— Да диктуйте уж…
Ну, мамуля, на сегодня хватит. Будем теперь писать Вам часто: и я один, и с Тиночкой вместе. Пишите мне на ее адрес, она работает в госпитале, это рядом.
Тиночку любил весь госпиталь. Да ее и нельзя было не любить. Полюбил ее и я… Но, зная о ее женихе Феде, я не признавался ей в своей любви. Шутя я называл ее своей сестренкой, не давал ее в обиду и не обижал сам.
Позже, когда я выздоровел и вернулся в полк, мы часто переписывались с Тиночкой. А когда мне приходилось бывать в Ленинграде по служебным делам, я находил время зайти в Александро-Невскую лавру и навестить Тиночку и ее маму. Они угощали меня кипятком, я приносил свои гостинцы. Но прежде всего я должен был доложить обеим, сколько я уничтожил фашистов за это время. Для них это было самым дорогим подарком.
Расстались мы с Тиночкой неожиданно: нашелся ее Федя, и она срочно уехала к нему — на Большую землю. Он был ранен и лежал где-то в госпитале. Мне она успела оставить короткую записочку.
Я не осуждал Тину за ее бегство, не имел на это никакого права. Однако мне ее долго здорово не хватало, этой милой девушки с голубыми глазами.
Когда ты на фронте и делаешь трудное дело, когда твоя жизнь находится в постоянной опасности, так хочется, чтобы был у тебя дорогой и любимый человек, ради которого ты мог бы пойти на любой подвиг, мог совершать только хорошие поступки.
До сих пор я свято храню в памяти образ своей первой любви. Она помогла мне жить в самое трудное блокадное время.
Дата добавления: 2015-07-10; просмотров: 46 | Нарушение авторских прав