Августа 1841 г.

(Здесь и далее цит. по: Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч /

Под ред. Д. И. Абрамовича. СПб., 1913. Т. 5)

На другое утро Лермонтов, входя в комнату, в которой я со Столыпиным сидели уже за самоваром, обратясь к последнему, сказал: «Послушай, Столыпин, а ведь теперь в Пятигорске хорошо, там Верзилины (он назвал еще несколько имен), поедем в Пятигорск». Столыпин отвечал, что это невозможно. «Почему? — быстро спросил Лермонтов, — там комендант старый Ильяшенков, и являться к нему ничего, ничего нам не мешает. Решайся, Столыпин, едем в Пятигорск». С этими словами Лермонтов вышел из комнаты. На дворе лил проливной дождь. Надо сказать, что Пятигорск стоял от Георгиевского на расстоянии сорока верст, по-тогдашнему — один перегон. Из Георгиевска мне приходилось ехать в одну сторону, им — в другую.

Столыпин сидел задумавшись... Дверь отворилась, быстро вошел Лермонтов, сел к столу и, оборотясь к Столыпину, произнес повелительным тоном: «Столыпин, едем в Пятигорск! — С этими словами вынул из кармана кошелек с деньгами, взял из него монету и сказал: — Вот, послушай, бросаю полтинник, если упадет кверху орлом — едем в отряд, если решеткой — едем в Пятигорск. Согласен?» Столыпин молча кивнул головой. Полтинник был брошен, и к нашим ногам упал решеткою вверх. Лермонтов вскочил и радостно закричал: «В Пятигорск, в Пятигорск! позвать людей, нам уже запрягли!» Люди, два дюжих татарина, узнав, в чем дело, упали перед господами и благодарили их, выражая непритворную радость. «Верно, — думал я, — нелегка пришлась бы им жизнь в отряде».

П. И. Магденко. С. 525—526

В Пятигорск прибыл Михаил Юрьевич вместе со своим двоюродным дядей капитаном Нижегородского драгунского полка Алексеем Аркадьевичем Столыпиным (13-го) мая. На другой день они явились к пятигорскому коменданту, полковнику Ильяшенкову, представили медицинские свидетельства о своих болезнях (№ 360 и 361) и получили от него разрешение остаться в Пятигорске.

О разрешении этом комендант донес начальнику штаба войск Кавказской линии и Черномории, флигель-адъютанту, полковнику Траскину, того же (14-го) мая за № 805 и 806. Штаб, имея в виду, что Пятигорский госпиталь переполнен уже больными офицерами, и находя, что болезни Лермонтова и Столыпина могут быть излечены и другими средствами, предписал пятигорскому коменданту отправить их в свои части или же в Георгиевский госпиталь. На данные им вследствие сего предписания отправиться по назначению Лермонтов и Столыпин донесли от 18 июля: первый за № 132, а второй за № 51, что они имеют от полковника Траскина предписания, разрешающие им лечиться в Пятигорском госпитале, с тем чтобы они донесли об этом своим полковым командирам и отрядному дежурству. И так как они начали уже пользование минеральными водами и приняли Лермонтов двадцать три, а Столыпин двадцать девять серных ванн и с перерывом курса лечения могут подвергнуться совершенному расстройству здоровья, то и просили полковника Ильяшенкова исходатайствовать им разрешение остаться в Пятигорске до окончания курса лечения. При рапортах были приложены дополнительные медицинские свидетельства курсового врача Барклая-де-Толли № 29 и 30 о необходимости им продолжать лечение минеральными водами — и начальство сдалось: на представление о сем коменданта от 23 июня, за № 1118, ответа из штаба не последовало, и Лермонтов со Столыпиным остались на водах.

Дело Пятигорского комендантского управления 1841 года, № 88.

Цит. по: Мартьянов П. К. ³ С. 208

Медицинское свидетельство, выданное Лермонтову (15 июня) ординатором Пятигорского военного госпиталя, лекарем Барклай-де-Толли, в том что Тенгинского пехотного полка поручик М. Ю. сын Л(ермонто)в одержим золотухою и цинготным худосочием, сопровождаемым припухлостью и болью десен, также изъязвлением языка и ломотою ног, — почему ему необходимо продолжать пользование минеральными водами в течение целого лета 1841 г.

Д. В. Ракович. С. 33—34

Он [Столыпин] приходился ему родственником, собственно двоюродным дядей, но вследствие равенства лет их называли двоюродными братьями.

П. А. Висковатов. С. 188

Особенно дружен был Лермонтов с двоюродным братом своим Алексеем, они были вместе в школе и в гусарах, а также два раза (как помнится) на Кавказе: в 1837 году, когда первый был переведен туда за стихи на смерть Пушкина, последний же ездил туда охотником (призываемым добровольно. — Е. Г.) из гвардии, а затем в 1840—1841 годах, когда первый вторично был выслан туда за дуэль с Барантом, а последний, вследствие той же дуэли, по внушению покойного государя поступил из отставки (в которую недавно вышел) на службу в Нижегородский драгунский полк, стоявший на Кавказе.

Н. М. Лонгинов ¹. С. 381—382

У него [Столыпина] была неприятность по поводу одной дамы, которую он защитил от назойливости некоторых лиц (под этими «лицами», как начинают догадываться некоторые исследователи, был сам царь. — Е. Г.). Рассказывали, что ему удалось дать ей возможность незаметно скрыться за границу... В этом деле Лермонтов, как близкий друг Монго, принимал самое деятельное участие. Смелый и находчивый, он главным образом руководил делом. Всю эту скандальную историю желали замять и придать ей как можно меньше гласности.

П. А. Висковатов. С. 289

Лермонтову и Столыпину-Монго удалось спасти одну даму от назойливости некоего высокопоставленного лица. Последнее заподозрило в проделке Барятинского, потому что и он ухаживал за этой дамой. И личный неуспех и негодование на него высокого лица побудили Барятинского возненавидеть как Столыпина, так и Лермонтова.

Е. А. Бобров. Из истории русской литературы XVII и XIX столетий //

Известия Отделения русского языка и словесности

императорской Академии наук. СПб., 1909. Т 14. Кн. I. С. 90

Он [Столыпин] был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике, и под барашковым кивером нижегородского драгуна, и, наконец, в одеянии современного льва, которым он был вполне, но в самом лучшем значении этого слова. Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать «Монго-Столыпина» значит для нас, людей того времени, то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом. Его не избаловали блистательнейшие из светских успехов, и он умер уже не молодым, но тем же добрым, всеми любимым «Монго», и никто из львов не возненавидел его, несмотря на опасность его соперничества. Вымолвить о нем худое слово не могло бы прийти никому в голову и принято было бы за нечто чудовищное.

Н. М. Лонгинов ¹. С. 382

Почему Столыпина назвали «Монго», неизвестно. Кажется, что название это, навсегда оставшееся за ним, было дано ему Лермонтовым, описавшим одну из гусарских шалостей.

П. А. Висковатов. С. 189

Дата добавления: 2015-07-12