Трансформация образа врага

В 60-70 годы в военной прозе происходит существенная трансформация образа врага. В годы войны и первые послевоенные годы ненависть к врагу определяла и характер подхода к художественному изображению военного противника. Враг лишен человеческих черт, его образ должен вызывать у читателя лишь омерзение. Мы видим это даже в лучших произведениях тогдашней прозы (например, в «Молодой гвардии» А. Фадеева – образ палача-эсэсовца Фенбонга).

В военной прозе 60-х годов появляется новый для нашей литературы мотив: «И немец – человек». С этой точки зрения особенно любопытна проза одного из самых ярких писателей-окопников, к тому же прошедшего не только фронт, но и немецкий концлагерь Саласпилс Константина Воробьева.

Одно из самых ярких и трагических произведений о войне – повесть К. Воробьева «Убиты под Москвой».

Здесь необходимо привести отрывок из повести К. Воробьева, из которого предельно ясно видно, насколько ярко и зримо умеет передать этот писатель и накал боя, и показать психологически точно и правдиво душевное состояние героя, потрясенного всем тем, что он увидел и в чем впервые участвовал.

«…Алексей вскочил на ноги и скомандовал атаку…

Взвод вонзился в село, как вилы в копну сена, и с этого момента Алексей утратил всяческую власть над курсантами. Как в детстве камень с обрыва Устиньина лога, Алексей с силой швырнул в грузовик «лимонку» и прыгнул за кучу хвороста. Он не услыхал взрыва гранаты, потому что все вокруг грохотало и обваливалось… Он услышал рядом с собой, за кучей хвороста, испуганно-недоуменный крик: «Отдай, проститутка! Кому говорю!!» – из-за хвороста к нему задом пятился кто-то из курсантов, ведя на винтовке, как на привязи, озаренного отсветом пожара немца в длинном резиновом плаще и с автоматом на шее. Клонясь вперед, тот обеими руками намертво вцепился в ствол СВТ, а штык по самую рукоятку сидел в его животе, и курсант снова испуганно прокричал «Отдай!» и рванул винтовку. В нелепом скачке немец упал на колени и, рывком насаживаясь на полуобнажившийся рубиново светящийся штык, запрокинул голову в каком-то исступленно страстном заклятье… Lassen Sie es doch? Herr Offizier! Um Gottes Willen! (Оставьте, господин офицер! Ради бога!)

Ни на каком суде, никому и никогда Алексей не посмел бы признаться в том, коротком и остро-пронзительном взрыве ярости и отвращения, которое он испытал к курсанту, разгадав чем-то тайным в себе темный смысл фразы поверженного немца.

– Стреляй скорее в него! Ну?! – стонуще крикнул он, и разом с глухим захлебным выстрелом ему явственно послышался противный мягкий звук, похожий на удар палкой по влажной земле».

Вот этот вот психологический момент: вспышка ненависти к своему, заколовшему врага штыком – никогда еще не был зафиксирован в нашей литературе о войне. Враг воспринят как страдающий человек.

Тема «преступления и наказания» в военной прозе 60-80 гг.

В военные годы тема «преступления и наказания» практически не разрабатывалась, либо была представлена в чисто плакатном изображении. В послевоенные – пожалуй, только в повести Э. Казакевича «Двое в степи». А в 60-е и особенно в 70-80-е годы она стала привлекать внимание писателей все чаще. Исследуя психологию предательства, А. Адамович написал тогда свою документальную книгу «Каратели».

Что касается литературы 60-80 гг., то ситуация преступления и наказания все чаще возникает в произведениях и с периферии сюжета перемещается в самый его центр. Это есть уже в некоторых произведениях «лейтенантской прозы» – например, у Быкова (история Рыбака в повести «Сотников») и в романах Бондарева (история Ильи Рамзина в «Выборе»).

Наиболее глубокая психологическая и художественная разработка темы «преступления и наказания» в литературе 70-х годов принадлежит писателю не воевавшему – Валентину Распутину. Именно художественная, построенная не на документальном, а на вымышленном сюжете. Я имею в виду его повесть «Живи и помни».

Здесь два преступления и две трагедии.

1). Герой повести Андрей Гуськов – дезертир, человек, сам себя загнавший в абсолютно безвыходный жизненный и моральный тупик. Не будь войны – он прожил бы жизнь свою как все. И на войне он хороший, стойкий солдат, надежный товарищ. Всю войну хорошо воевал. Дрогнул перед самым концом войны, когда оказался в госпитале в Сибири, недалеко от дома. Он даже выбор свой делает не вполне осознанно, когда решает съездить домой, прежде чем отправиться на фронт. Но из-за суматохи на железной дороге безнадежно опаздывает, т.е. становится уже не опоздавшим, а дезертиром, – и чем дальше, тем больше мысль о смерти становится стеной на его пути на фронт.

Вина Андрея – перед людьми, перед собой – слишком велика, и абсолютно неизбывна, потому что его жертвами становятся не только он сам, но и его отец, и жена, и ребенок.

2). Но хотя судьба Андрея трагична, но главная трагическая фигура повести – все же вовсе не он, а его жена Настена. Вина Настены в том, что она укрывает, спасает мужа-дезертира. Что движет Настеной, когда она скрывает от людей, от родных дезертирство мужа, когда она, не раздумывая, бросается ему на помощь и делает все, чтобы спасти его от возмездия, помочь ему выжить, сохранить жизнь, хотя она прекрасно понимает всю меру его вины?

Настена Гуськова без колебаний решает разделить судьбу мужа: она такая же, как пушкинская Татьяна: «буду век ему верна». Она не отделяет своей судьбы от судьбы мужа: «Раз ты виноват, то и я с тобой виновата». А судьба ее еще страшнее, чем судьба ее мужа. Вместе с нею гибнет еще не родившийся ребенок, которого она так ждала, этот желанный ребенок становится и ее самой большой радостью, и самым ужасным несчастьем.

Страшный грех совершила Настена, но заслужила прощение и автора, и односельчан: вспомните сцену ее похорон. Об Андрее же в конце повести – ни слова. Автор вообще о нем не вспомнит – и это самый суровый ему приговор.

[1] Там же. С. 119.

Дата добавления: 2015-07-12