Глава седьмая 4 страница. — Слеп я был, что ли, до сей поры?

— Слеп я был, что ли, до сей поры? — Олег ошарашенно вертел головой. — Это что же, граждане, творится-то, а?

— Оптический эффект, — сказала Лариса, как-то странно глядя на него. — Преломление лучей в верхних слоях атмосферы.

— Черт знает что! — недовольно фыркнул он. — Это же… это… „Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос“ — вот что это такое. А вы говорите — преломление…

— Да, конечно же это Эос, — в глазах ее появилась грусть. — А знаешь, я боюсь за тебя…

— Почему? — он изумленно уставился на нее.

— Сама не понимаю… — Она помедлила. — Возможно, потому, что в преломлении лучей ты видишь древнегреческую богиню…

— Кстати, о Древней Греции. Одно время у меня появилась упадническая мыслишка: поэзия в первооснове своей являлась вынужденным занятием физически неполноценных людей, а потому не являлась для общества чем-то жизненно важным. Это дикая чушь. В седьмом веке до новой эры во время второй Мессинской войны спартанцы попросили у Афин полководца. В насмешку им послали калеку — хромого учителя грамоты Тиртея. Он оказался поэтом и своими патриотическими стихами вызвал в спартанцах такой подъем духа, что они наголову разгромили врагов. „Кифары звук мечу не станет уступать“, — говорили спартанцы.

— А ты сомневался?

— Что за жизнь без сомнений…

Олег встал и начал подбирать разбросанные кругом листки.

— Боже, — говорила Лариса, помогая ему. — И все это ты написал за сегодняшнюю ночь? А почерк-то, почерк! Как курица лапой.

— Только не читать! — предупредил Олег. — Терпеть не могу показывать сырой материал… Минуточку, кажется, еще должно бы быть или нет?

— Олег, вот они где! — Лариса подошла к краю раскопа. — Как же они сюда попали? Наверно, ветром сдуло.

— Легковесная, значит, получилась писанина, — откликнулся он.

Он подошел к ней, поднял на ладони тяжелую прядь ее длинных рыжих волос, разметавшихся по плечам, и вдохнул их аромат.

— Слушай… а это не кощунство — любовь над древней могилой?

Лариса повернула к нему лицо, ставшее в свете наступающего утра чуточку голубоватым и оттого необыкновенно красивым.

— Жизнь всегда и во всем права, — серьезно и убежденно сказала она.

Часов в десять утра из ближайшего села вернулся Харитоныч, уехавший туда еще накануне за продуктами и почтой. И в первый раз за два месяца он кое-что привез и для поэта.

— Пляши! — сказал Харитоныч, торжественно вручая ему телеграмму.

Прочитав, Олег засиял. Эльвира деловито и сухо сообщала, что на обратном пути из Японии с ним хочет повидаться болгарский поэт Павел Калев — хороший его друг и переводчик. Однако, когда Олег посмотрел на дату приема, радость его улетучилась: телеграмма пролежала на почте пять дней. Олег бросился к Хомутову.

— Прокопий Павлович, дорогой начальник! — он просунул голову во входной проем палатки. — Мне бы отгульчик, а?

— По личным вопросам я принимаю в другое время. Вы что, не читали табличку на двери? — Хомутов ухмыльнулся. — Заходи. Что случилось?

Олег молча протянул ему телеграмму.

— Ох уж эти мне творческие личности! — вздохнул Хомутов. — Что ж, съезди. Сколько думаешь пробыть?

— Не более трех дней, — твердо пообещал Олег. Сменить рабочую одежду было делом двух минут.

Кроме этого, можно было, пожалуй, прихватить пустой рюкзак, чтобы, возвращаясь, сложить в него кое-какие покупки. Вот и все сборы. Правда, поэт не мог решить, брать ли ему с собой написанное за это время. Присев на раскладушку, он долго перебирал разномастные блокноты, тетради, уйму разрозненных листов и качал головой. Записи, сделанные днем, при свечке, у костра, при свете луны, а то, кажется, и в полной темноте, мятые и грязные, выглядели ужасно. Работы с этими каракулями, зачеркнутыми и снова восстановленными словами, с этими строчками, налезающими одна на другую, и непонятными сокращениями было еще непочатый край. Поэт вздохнул и, мурлыча под нос простенький мотивчик, принялся обвязывать эту пухлую кипу бумажным шпагатиком.

— Олег, можно к тебе? — вдруг послышался снаружи голос Ларисы.

— Не только можно, но и нужно! — откликнулся он. Лариса, в том самом полосатом платье, в котором встречала профессора Одиозова, приняв его за своего академика, выглядела так, что поэт невольно спросил себя, она ли, эта царственно красивая женщина, всего несколько часов назад лежала в его объятиях. И во время последующего разговора он не раз с недоумением возвращался мыслью к тому, что же могло привлечь ее в нем, ибо о своих внешних данных Олег никогда не был слишком высокого мнения.

— Как ныне сбирает свои вещи Олег, — Лариса весело оглядела его довольно-таки мятый цивильный наряд. — Уже готов?

— Э-ээ… долго ли нищему подпоясаться, — Олег усмехнулся, и в этой его усмешке было что-то такое, что Лариса женским своим чутьем тотчас поняла его состояние. Она присела рядом, обеими руками взяла его за уши и, повернув к себе лицом, надолго прильнула влажным горячим ртом к его губам.

— А что, это у вас так положено, да? — невинно спросила она, отпустив его.

— Что? — не понял Олег.

Лариса молча указала глазами, и только тут он спохватился, что до сих пор бережно держит в руках злополучную рукопись. Более глупое положение вообразить было бы трудно.

Лариса звонко рассмеялась.

— Видишь ли, я э-ээ… — промямлил Олег. — Э-ээ… не знаю, что делать: брать их с собой или не брать.

— Но пока-то их можно отложить в сторонку или это у вас запрещено?

— Знаешь что, — взмолился Олег. — Я признаю, что все это очень забавно, но ты уж не смейся сейчас надо мной, ладно? Я сегодня чувствую себя ужасно затюканным. Столько всего навалилось сразу…

— Понимаю, — Лариса помолчала. — Сколько пробудешь?

— Дня три.

— А… вернешься?

— Теперь уже поздно, — несколько туманно сказал Олег и, отвечая на немой вопрос ее глаз, пояснил: — Если бы это было вчера…

Она кивнула, потом проговорила, глядя в сторону:

— Мы тебя проводим со Светочкой. Ты не против?

— О, господи!

— Тогда ты иди помаши всем ручкой, а я пока схожу за ней.

— Отлично. — Он взвесил на ладони рукопись и решил: — Не буду брать! Все равно в городе я не смогу над ней поработать, да и отправляться в путь люблю налегке!

Когда они проходили мимо захоронения, Олег на мгновенье остановился. Никому не известно, да и вряд ли когда станет известно, какой смысл вкладывал древний народ в особые очертания своих захоронений, но Олегу привиделась в них фигура человека, лежащего на СВОЕЙ ЗЕМЛЕ, и он читал этот странный знак, как завещание хранить верность своей родине и как запоздалое раскаяние народа, покинувшего земли предков ради того, чтобы лишать другие народы их родины…

Тропинка, по которой два месяца назад тащился полуживой поэт, осталась все той же, если не считать примет осени, но сам он на этот раз был весел, здоров и задирист. Олег дурачился, поддразнивал Ларису, корчил рожи Светочке и к великому ее восторгу временами пытался пройтись на руках.

— Угомонись, — сказала наконец Лариса, когда Светочка с радостным визгом убежала вперед, преследуя стрекозу. — Поговорим серьезно. Понимаешь, я все думаю о том, что сказал ты сегодня утром. Ты действительно обнаружил в себе что-то… ну, новое, что ли?

— Угу, — отвечал поэт, обнимая ее за плечи. — Может быть, я рискнул бы назвать это гражданственностью, если бы с детства не боялся громких слов. Ибо сказано: не помяни всуе имя господа бога твоего.

— Я серьезно.

— И я не шучу.

— Ты не жалеешь, что приехал сюда и… вообще?

— У меня давным-давно не было такого чудесного лета. Это…

…это память о людях и лете,

О воле, о бегстве из-под кабалы,

О хвое на зное, о сером левкое

И смене безветрия, ведра и мглы…

Стихи, разумеется, не мои, — объяснил он, прерываясь на секунду, и продолжал читать, пока не дошел до слов:

И арфой шумит ураган аравийский,

Бессмертья, быть может, последний залог.

На этих словах он ликующе вскинул руки к небу, к солнцу, к облакам, торжественно несущим над землей еще не пролитые дожди. И Лариса снова, как уже не раз до этого, не поняла, балуется он или же это идет у него от души.

Миновав неширокую полосу соснового бора, они вышли к шоссе. Даже и над этим символом скорости и беспрестанного движения стоял сейчас полуденный дремотный покой. У самой поверхности нагретого асфальта воздух дрожал и слоился. Движения почти не было: машины проносились с интервалом в две-три минуты — в большинстве дальнорейсовые грузовики; двигатели их, работающие на высоких оборотах, издавали лишь негромкий гул, не заглушающий даже тугого шипения шин. Разогнавшись черт те откуда, они и не думали останавливаться. Водители с каменными лицами сидели за баранками и не обращали внимания на поэта, который тянул руку, выразительно гримасничал, жестикулировал и вообще всячески старался убедить их, что ему позарез хочется составить им компанию до города, что в обиде на него они не останутся, и все такое.

— Не понимаю, кому это взбрело в голову — помнишь в той песне? — назвать шоферов простым и грубоватым народом, — сердито сказал поэт после очередной безуспешной попытки. — Они же хитрейшие мужики с очень сложным внутренним миром. Эх, если бы это был не Павел Калев, ни за что не стал бы здесь торчать!

— Светочка! — окликнула Лариса. — Не носись взад-вперед, побудь хоть минутку спокойной.

— Я был у него в гостях в Варне, — продолжал поэт. — М-мм, сказка!

— В Варне ходят смуглые парни, — заметила Лариса.

— Что верно, то верно, — согласился поэт. — Парни там что надо!

— Поеду в Варну, — мечтательно сказала она.

— Если ради смуглых парней, то напрасно. Парни и у нас… — поэт осекся, увидев мгновенно побелевшее лицо Ларисы.

В такие минуты сознание действует, как фотоаппарат.

Лариса увидела стоп-кадр: Светочка, которая неизвестно когда успела оказаться посреди шоссе и сейчас, затаив дыхание, готовилась накрыть ладошкой сидящую на асфальте бабочку, а чуть дальше — громадный капот грузовика „ЗИЛ“, этакая приплюснутая морда доисторического чудовища с плотоядно вытаращенными зенками фар и зубастой пастью радиаторной решетки. И сразу вслед за этим события сорвались с места и понеслись с неуловимой быстротой. Олег не думал — думать было некогда. Сработала мышечная память, мгновенно воскресившая бесчисленные тренировки студенческих лет, — он взвился в воздух и в прыжке выбросил Светочку в противоположный кювет. Это была его коронная „рыбка“, после которой когда-то взрывались трибуны, но на этот раз он прыгнул так, как не прыгал, наверно, даже в лучшие свои годы. И почти одновременно с этим ребро тяжелого зиловского бампера под пронзительный визг горящих покрышек врезалось ему в висок.

Позже сотрудники ГАИ, восстановив ситуацию и замерив тормозной след, пришли к заключению, что шофер был беесилен что-либо сделать: росший на повороте молоденький подлесок полностью скрывал сидящего на асфальте ребенка, а когда машина вышла на прямую, было уже поздно. Спасти девочку могло только чудо, и поэт совершил его.

В продолжение всего этого события, занявшего какие-то секунды, Лариса стояла как каменная. И только когда она увидела вылезавшую из кювета перепуганную, но живую и невредимую дочь, к ней вернулась способность двигаться. Она не помнила, как оказалась около распростертого на асфальте Олега, как взяла на колени его окровавленную голову. Она звала, окликала его, давясь слезами и целуя его холодеющие губы. Олег был в беспамятстве.

Мощный порыв ветра, предвестник близкого дождя, ударил по вершинам деревьев, заставив заплясать тени и, наполнив воздух невнятным ропотом. Ларисе показалось, что по лицу поэта скользнула улыбка:

Бессмертья, быть может, последний залог…

Отправив дочь в лагерь, Лариса с помощью бледного, до синевы шофера втащила Олега в кабину и еле слышно прошептала:

— В Кяхту… Быстрее.

„ЗИЛ“, яростно сжигая вместе с бензином километры пространства, летел в сторону Кяхты. Обезумевший грузовик одним махом вспарывал тихие долины, сосновые боры, сжимающие шоссе, размазанным силуэтом проносился через перевалы, видевшие когда-то и опоясанных мечами хуннов, и экспедиционные караваны Пржевальского, и стальные глаза декабристов, и наступающие эскадроны красных партизан. Лариса не думала о прошлом. Сидя в пронизанной ревущим сквозняком, оглохшей от гула мотора кабине и обнимая бесчувственное тело Олега, она исступленно верила, что огромный этот мир, полный древней печали и сегодняшних тревог, не может, не должен так легко и просто отпустить в мир теней еще одного своего беспокойного сказителя…

[1]Хунны — древние центральноазиатские кочевники. Родство их с известными по войнам в Европе гуннами окончательно не доказано, почему в специальной литературе сохраняется различие в написании их названий. По языку, видимо, могут быть отнесены к тюркам.

[2]Бичурин Никита Яковлевич (в монашестве Иакинф; 1777–1853) — глава русской духовной миссии в Китае, известный востоковед, автор классических переводов на русский язык китайских исторических сочинений, в том числе отца китайской историографии Сыма Цяня. Член-корреспондент Российской Академии наук, член Парижского Азиатского общества.

[3]Дом Дун-ху (Д у н х у) - имеется в виду племенное объединение дунху, занимавших земли к востоку от хуннов.

[4]Дом Юэчжы (Ю э ч ж ы) - имеется в виду племенное объединение юэчжей, древних тюркских племен, живших к западу от хуннов.

[5]Шаньюй — титул главы хуннского племенного союза (державы Хунну).

[6]Дом Цинь — то есть государство Цинь. Древнекитайское государство не имело постоянного названия и называлось по имени царствующей династии.

[7]Яньчжи — титул главной жены шаньюя.

[8]Ордос — географическая область в гигантской излучине реки Хуанхэ (в романе — Великая Петля).

[9]Фут — вид палицы, короткое металлическое оружие.

[10]Ин Чжен (Цинь Ши-хуанди) — основатель империи Цинь, известен реформаторской деятельностью, которую проводил с небывалой жестокостью (246–210 гг. до н. э.).

[11]Мэнь Тянь — древнекитайский полководец эпохи династии Цинь. В 234 г. до н. э. захватил Ордос и предгорья Иньшаня.

[12]Великая степь — пустыня Гоби.

[13]Динлины — белокурые и светлоглазые племена, населявшие Саяно-Алтайское нагорье, Минусинскую котловину, Туву. Вероятно, хунны были с ними в родственных отношениях, так как китайцы отличительным признаком хуннов считали высокие носы. Исчезли с исторической арены во II веке н. э.

[14]Даосский монах, даос — последователь даосизма, одного из основных, наряду с конфуцианством, философских течений Древнего Китая.

[15]Лао-цзы — полулегендарный мудрец, основатель даосизма (VI–V в. до н. э.). Проповедовал теорию „недеяния“, ратовал за возврат к первобытной общине. По традиции считается автором трактата „Дао дэ цзин“ („Книга о дао и дэ“).

[16]Древнекитайские ученые проповедовали свое учение у четырех ворот столицы.

[17]Алашань — горный хребет к западу от Ордоса.

[18]Конепосекающий меч — у хуннов известны два вида меча: дорожный, считавшийся священным, и конепосекающий — тяжелый палаш, которым можно было рубить лошадей.

[19]Тумэнь — десятитысячный воинский корпус.

[20]Псалии — трензеля, металлическая часть удил, служащая для управления лошадью и удерживания мундштука.

[21]Стихи Юрия Крутова (Кузнецова).

[22]Стихи Юрия Крутова (Кузнецова).

[23]Тысячелийные кони — то есть кони, способные якобы пробежать за день тысячу ли; 1 ли — приблизительно 500 м.

[24]Страна Давань — район Ферганы.

[25]Т а р и м — теряющаяся в песках река на северной окраине пустыни Такла-Макан.

[26]Ухуаньцы — позднейшее название племен дунху.

[27]Ноинулинские курганы — захоронения хуннской знати в горах Ноин-Ула (Сев. Монголия), давшие богатейший материал для характеристики культуры хуннов на рубеже н. э.

[28]Так проходит земная слава (лат.).

[29]Палимпсест — вторично исписанный пергаментный свиток, с которого был предварительно удален первоначальный текст, часто представлявший большую историческую ценность.

[30]Каталаунские поля — местность во Франции, где в 451 г. н. э. гуннский царь Аттила потерпел поражение в битве с объединенными силами Рима, вестготов, аланов, алеманов, франков и др.

[31]К у н — ц з ы - Конфуций.

[32]Цай Юань — великий поэт (340–278 гг. до н. э.). С его творчества началось развитие поэтической литературы Древнего Китая.

[33]С а н ь я н - столица империи Цинь.

[34]Кяны, жуны, усуни - племена, соседствовавшие с Хунну и Древним Китаем.

[35]То есть, представ перед императорским престолом.

[36]Вызвал монарший гнев.

Дата добавления: 2015-07-11